Краска бывает разной. Бывает акварельной, бывает водоэмульсионной, масляной, косметической, и тэ дэ, и тэ пэ. Самая «долгоиграющая» – аэродромная. Которой взлётно-посадочные полосы размечают. И чего эти аэродромные маляры туда добавляют, чтобы она целыми годами не стиралась? Спросите их – не скажут. Скажут – военная тайна. А эта самая тайна одной моей соседке чуть было всю её благополучную семейную жизнь не поломала и хуже того, одного человека чуть было на тот свет не отправила. Вот и скажите: нужны нам такие тайны? Вот и я говорю: совершенно ни к чему! Потому что ни одна тайна, будь она хоть самой важной государственной важности, не может быть важнее нормального семейного счастья и обычной человеческой жизни!
А дело было так. В молодости, ещё до окончательного замужества, у моей соседки Дуси случился один очень бурный роман с неким молодым и очень энергично-романтическим лётчиком. Он где-то там постоянно летал, в каких-то недосягаемых заоблачных высотах. Он жить не мог без неба, а потом и без Дуси. Вот такой это был эмоционально настроенный человек!
Вот, значит, он и влюбился. И не просто влюбился – втрескался без памяти! И чтобы наглядно продемонстрировать свои высокие чувства, этот неугомонный Икар что придумал? Он спёр на своём аэродроме банку это самой аэродромной краски, и здоровенными буквами, светящимися, между прочим, в темноте, прямо под дусиным балконом, на асфальте, написал: С ДОБРЫМ УТРОМ, МОЯ ВЕЧНО ЛЮБИМАЯ ДУСЯ! И где это он только научился эти буквы так художественно рисовать? В своих бескрайних полётах, что ли?
Прошло время. Семьи у них не случилось (да и кому он нужен, такой вечно порхающий летун?). Дуся благополучно вышла замуж за товарища по парикмахерскому техникуму, некоего Прошу, человека весьма приземлённого (у него даже когда он на табуретку залазил, тут же начинала кружиться голова). Она уже и троих детишек успела родить, и телом погрузнеть, хотя оставалась дамочкой весьма аппетитных форм, и даже с Прошей на всю жизнь разругаться несколько раз подряд — а подбалконная надпись как была, так и оставалась. Стояла насмерть и даже, кажется, с каждым прожитым годом всё ярче наливалась жизнерадостными красками (нет, чего они всё-таки туда добавляют? Какой суперсекретный долгоиграющий добавитель?). И вот когда кто-нибудь из членов её семьи выходил на балкон, то сразу невольно упирался в неё глазами.
Кстати, у летуна сейчас тоже очередная навеки семья, уже пятая по счёту, и живёт он с этой пятой в соседнем с Дусей подъезде. И теперь, когда она встречает его на улице (а они часто случайно встречаются. В одном же доме-то живут!), то каждый раз обзывает его оскорбительным словом «дурак» и спрашивает, когда он эту надпись, наконец, сотрёт. А то её ненаглядный Проша, выходя на балкон (он, как назло очень любит свежим воздухом регулярно дышать), сразу начинает бледнеть, нервничать и обзывать ей, Дусю, неприличным словом на букву «бэ». Конечно! Он же не лётчик, он – парикмахер! Он в высоких чувствах не летает! Ему, главное, что здесь, на земле творится. Ему чихать глубоким чихом на какие-то там тысячи метров. Так что стирай свои несмываемые слова, дурак! Немедленно! Зачем только вас, летунов, в ваших воздухоплавательных училищах грамоте с чистописанием учат на наши головы!
А наш потускневший уже от возраста и перенесённых жизненных бурь летун и сам этому своему опрометчивому поступку, совершенному уже много лет назад, не рад. Потому что очередная жена у него ужас какая ревнивая, знает, кому эта надпись адресована, и от этого сильно обижается и тоже оскорбляет своего приунылого летуна таким же обидным словом, что и наша Дуся. И от этого он с каждым днём становится все грустнее и грустнее, и даже время от времени с непонятной многозначительностью косится на верёвку и мыло. Я его прекрасно понимаю: кому это понравится, когда со всех сторон, и днём, и ночью слышишь одно и тоже: дурак и дурак! А какой он дурак! Он – лётчик! Хотя на тысячи метров над уровнем моря ему теперь никак не убежать, потому что теперь диспетчером на том аэродроме работает. Его списали по службе, потому что он от всех этих тысяч метров заработал себе какую-то лёгочную болезнь и переходящий нервный тик, когда слишком переутомится-переволнуется.
И до того, представляете, дошло, что он даже к своему аэродромному начальству ходил. Посадите меня, говорит, в тюрьму. Я … надцать лет назад банку аэродромной краски украл. Совершил непростительный служебный проступок, за который нет мне, горемыке, никакого прощения! А начальство ему: иди отсюдова, из нашего начальственного кабинета! Если мы каждого, кто на аэродроме чего-нибудь ворует, будем в тюрьму отправлять, то у нас не то, что летать – даже окурки убирать из аэродромных мусорных урн некому будет. Ишь, сказали, разлетелся-размечтался! В тюрьму ему, видите ли, захотелось! А кому туда не хочется? Ладно, всё, иди, работай! Ори в свой микрофон, что посадку не даю. Или наоборот разрешаю. Нет, вы только поглядите, какой хитренький! Отсидеться решил, переждать в безопасности свои житейские бури!
А Дуся всё обзывается и обзывается. А супруга теперь его даже со скалкой с работы встречает. Чего, говорит, пришёл, дурак такой? Чего-то мне ты ничего на асфальте не написал. А этой Дуське противной – пожалуйста! На весь двор видно и прилегающие окрестности! Чего молчишь, Экзюпери недоделанный?
В общем, собрался он и пошёл в соответствующую дорожную службу. Ребята, говорит, Христом-богом прошу, сотрите надпись! Я вам даже на бутылку дам. А если хотите, даже на две плюс немудрёная закуска. Помогите сохранить мою пока ещё цветущую, но которая вполне может запросто завянуть, жизнь! А ему в ответ: да мы пробовали! И даже без этих твоих бутылок! Не стирается зараза, хоть плачь! И даже асфальт новый клали. А она всё равно проступает. Ну, наделал ты, мужик, делов со своей любовью! Дурак ты, а не лётчик!
Услышав и от них это обидное слово, наш геройский бороздун голубых небес над уровнем моря, побледнел, схватился за сердце и упал как подкошенный. Работяги дорожные, понятно, перепугались, заахали-заохали, в рот ему начали дуть и «скорую» вызывать. Та приехала, кардиограмму сняла – обширный инфаркт. Долетался, голубчик! Две недели в реанимации, обмотанный капельницами и электрическими стимуляторами для поддержания сердца – не шутка!
Но, как говорится, не было счастья, так несчастье помогло. Теперь ни Дуся, ни его лётная супруга больше на него не обзываются, и больше того – даже подружились. Встречаются, например, на улице и супруга Дусю спрашивает: не видела дурака-то моего? Видела, говорит. Пиво пошёл пить. С такими же дураками. Я ему попью, отвечает супруга. Ишь, тоже мне нашёлся любитель! Опять в реанимацию захотел! А твой-то где? Да стригёт всё, отвечает Дуся. Тоже не совсем нормальный. Слава Богу, хоть перестал на балкон выходить. У него же голова от высоты кружиться и тошнить начинает от обзора нижележащей красоты! Он вниз смотреть не может! А надпись эта неприличная его прямо как магнитом вниз посмотреть притягивает! Ещё сковырнётся туда, на асфальт! Так что мы теперь ту балконную дверь гвоздями заколотили. А что делать? Муж, хоть он теперь и абсолютно плешивый, и даже чирей у него на лбу выскочил от обильного потения там, в парикмахерской, а всё равно свой, родной. Жалко дурака.
Посткриптум. Так что вы, граждане, из этой истории делайте выводы. А они очень простые: не надо совершать романтически легкомысленных поступков! А то напишете от эмоций какие-нибудь слова, а потом вовек не отмоетесь! Страшное дело! А на том аэродроме начальство всё-таки замок на хозяйственный склад повесило. А чего его там вешать, если в том складе уже ничего нет! Раньше надо было думать, а не в облаках парить. Впрочем, это уже совершенно другая история.