Алексей Курганов
«Все по Богом ходим…». (рассказ)
Михаилу Александровичу, другу, которого помню и люблю, посвящаю.
— Сейчас Наталью видела, — сказала жена, вернувшись с рынка. – Сказала, отец совсем плохой.
— Какая Наталья? – не понял Андрей.
— Здрасьте! Ахрипкина дочь! Хорош друг! (это она уже про него, про Андрея) Как человек здоровый был – друг без дружки ни дня прожить не могли. А как заболел… А-а-а-а, да чего тебе говорить! — и махнула рукой. Дескать, «а-а-а-а, да чего тебе говорить!»
— Так бы и сказала… — пробурчал Андрей. Ахрипкин! Иваныч! И на самом деле, как же он мог забыть! Нехорошо… Действительно, друг называется…
— Ладно, завтра утром, после смены, зайду, — согласился он. – Может, купить ему чего?
— Конечно! – сказала жена. – Больной же человек! Говорит, не встаёт.
— Чего купить-то?
— Ну, чего… — жена на мгновенье задумалась. – Кефирчику какого-нибудь… Пряничков. Яблочек… Чего ещё-то?
— А он чего? – спросил Андрей подозрительно. – Совсем, что ли, не поднимается?
— А я откуда знаю? Наверно. Наталья же сказала! Чего её врать-то? Как на пенсию проводили, так и расхворался. Нет, вас, мужиков, на пенсию нельзя отправлять! – вдруг сделал она неожиданный вывод. – Вы как лошади, без работы дохнете.
— Ага, — согласился Андрей. – Зато вы на как на пенсию выйдете – сразу кобылами скакать начинаете. И откуда только силы берутся! Примите наши поздравления.
— Не с чем пока. Мне ещё пять лет с хвостиком. Ну, ты меня понял? Проведаешь?
— Понял, — сказал Андрей. – Зайду.
— И смотри мне! – жена погрозила ему пальцем.
— Да ладно! – сказал Андрей в третий раз. – Чего я, дурак, что ли, совсем! Сказала же: кефиру, сушек…
— Каких сушек! – возмутилась жена. –Чем ты слушаешь! Сушек! Чем он их грызть-то будет? Я ж тебе сказала: пряничков, и какие помягше. Сушек… Ты ещё сухарей купи! Солдатских! Нет, прям как ребёнок, честное слово… Ты собаку покормил?
— Покормил,- буркнул Андрей. – Она воду поела.
— Какую ещё воду?
— Обычную. Аш два о. Которую я ей вчера наливал. Или ты. Я уж и не помню…
— И вот так – всю жизнь, — вздохнула жена. – Ладно. Иди уж, горе ты моё персональное…
С Ахрипкиным, с Иванычем, Андрей был знаком лет тридцать, не меньше. Столько лет бок о бок отработали на «скорой», в одной бригаде! Мишка, хоть и был по образованию фельдшером, а соображал лучше иного врача. Да оно и понятно: всю жизнь – здесь, на «скорой», да не на перевозке, а всегда то на кардиологии, то на реанимобиле. Поневоле научишься! Гололобов был младше его лет над двадцать пять. В сыновья годился… Когда он только-только после окончаний мединститута появился здесь, на подстанции, то главный врач, Евгений Васильевич, его сразу к Мишке определил. Как будто тот – старший. Наш самый опытный фельдшер, сказал «главный» с гордостью. Если, Андрей Николаевич, чего не знаете, то без всякого стеснения у него спрашивайте. Хлещще любого профессора во всех болячках разбирается. И протянул ладонь: желаю производственных успехов!
Тот, кто был «хлеще профессора», Андрею Николаевичу Гололобову по первости не очень понравился. Хмурый какой-то. Длинный как глиста. Зубы здоровые, жёлтые. Нос в характерных синих прожилках. Ну, это понятно… Андрей и сам в трезвенники не записывался и не собирался….
— Ахрипкин, — недовольным голосом представился «профессор». – Михаил Иванович. А вас как?
— Гололобов. Андрей Николаевич.
— Очень приятно. (Теперь голос у «профессора» была очень неприятный.) Пойдёмте, нашу «канарейку» покажу., — и первым шагнул на крыльцо.
Реанимобиль, имевший цвет жизнерадостного детского поноса (из-за чего его и прозвали «канарейкой») стоял в глубине двора, ближе к выездным воротам.
— Наше место здесь, — пояснил Михаил Иванович. – Чтобы никто выезд не перекрывал. Одно слово – реанимация, мать её…
— Много выездов?
— Когда как. На праздники больше. Перепьются, собаки, и кто на нож напорется, кто вешаться соберётся… Хватает… козлов… Спокойно им не пьётся!
— Да… — сказал Андрей. Что он этим «да» хотел сказать, и сам не знал. Да… Вот тебе и «да»! Но ведь нужно было что-то сказать!
-…и других случаев тоже хватает, — продолжал Ахрипкин все так же монотонно, как дьячок на паперти. – Вот позавчера одну… И ведь припёрло-то где! – внезапно озлобился он. – В Малом Колычёве! Хрен подъедешь! И ночью! Михалыч – это шофёр наш. Сейчас познакомишься, – на дороге остановил, говорит: не проеду, сяду. Идите пешком. И мы с Егорычем – это наш сменный врач – по чистому полю, почти с полкилометра! Идём, а я печёнкой чую: сейчас обязательно какая-нибудь подлянка будет! И точно: пришли, посмотрели – острый живот! Надо тащить — а в ней, кобыле, за сто кило! И мужиков, как на грех, ни одного, вокруг только бабы и мелкота. Господи, целый километр! ( а только что сам сказал, что половина, заметил Андрей. А ты, значит, дядя из рыбачков! У тех тоже каждый пескарь — под два пуда весом!). И не посидишь, не перекуришь: она орёт, на носилках мечется. То ли аппендицит, то ли внематочная… Нет, и ведь живёт-то в микрорайоне, а как назло попёрлась в это грёбаное Колычёво! «Маму хотела навестить! Соскучилась!». Чтоб у этой мамы черти из всех дырок повылазили!
— А чего ж мужиков-то не было? – спросил Андрей.
— А ты спроси их! – опять разозлился Ахрипкин. — Разведенные все! Бабье царство! И мы, вдвоём с Егорычем, по целине эту корову целых два километра! А я между прочим, не Илья Муромец! Мне, между прочим, только летом грыжу прооперировали! Мне, может, больше трёх килограммов – категорически!
— А больше трёх литров? – как-то само собой вырвалось у Андрея.
Ахрипкин тут же прервал свой страстный монолог про стопудовую «кобылу» и изнурительную ходьбу за сто километров, повернулся, посмотрел на него внимательно, внимательно…
— Похоже, сработаемся, — буркнул не то чтобы обиженно, а как-то…иронично, что ли…
… вот так и познакомились.
Да, двадцать с «хвостиком», бок о бок… За такой-то срок полной ложкой нахлебались… И инфарктники, и инсультники, и висельники, и сгоревшие и замёрзшие… Один раз даже на наркомана нарвались, в Городищах. И ведь, сука, как хитро вызвал! Позвонил: « мама при смерти». Ну, Валька, дежурная, их на тот вызов и воткнула. Всё правильно: если при смерти, значит, наша.
Приехали, в калитку зашли – на крыльце тут же бугаина нарисовался. Понятно: ждал. Лоб маленький, глазки внимательные, бегающие. Очень нехорошие, в общем, глазки. Шея – три его, Андреевых.
-Где? – спросил Михаил Иванович вмиг насторожившимся голосом. Понял сразу: что-то здесь очень даже не то.
Бугай ничего не сказал, посторонился, показал рукой вглубь дома: седан ву плис, херры эскулапы. Проходите-проходите, я вас чаем угощу.
Они прошли длинным сумрачным коридором в дальнюю комнату. В комнате было пусто. Андрей непонимающе завертел головой. Что за шутки? А Ахрипкин сразу всё понял, похоже, ещё там, у крыльца, поэтому и вперился сумрачным взглядом в бугая, который встал сзади, в дверях, перекрывая им путь отхода.
— Чего лыбишься, чмо? – сказал бугай очень нехорошим тоном. – «Марфушку» доставай!
«Марфушка» – это морфий. Тут и Андрей всё понял. А чего толку от этого понимания? Куда денешься? Вон какая морда в дверях! Да у него, похоже, и «ломка» начинается. Шаг влево-шаг вправо — передушит как котят. Они, «ломанутые», отчёта в своих действиях себе не отдают. Им всё по хрену. Им главное — ширнуться побыстрее, пока карёжить не начало.
Андрей полез в карман халата, вынул коробку с наркотиками.
— Ампулы покажь! – потребовал бугай. Лицо его начало наливаться нехорошей синевой. Чтоб тебя сейчас кондратий хватил, мелькнула у Андрея в голове трусливая мысль. Уж я бы тогда тебя подлечил! Пальцем о палец не ударил бы, скотина наркоманская!
— Набирай! – приказал бугай Ахрипкину, безошибочно угадав в нём фельдшера. – На глюкозе. И смотри, сучара! Если химичить начнёшь – завалю!
— Да на хер ты мне нужен с тобой в игрушки играть! – внезапно осмелел Михаил Иванович. — Мне своя жизнь дороже!
Он демонстративно, на глазах у бугая отломил носик ампулы, набрал в пятикубовый шприц жидкость, потом туда же всосал из ампулы глюкозу.
— Всё? Убедился?
Бугай сопливо шмыгнул носом, вытянул вперёд руку. Ахрипкин привычно наложил жгут, бугай поработал кулаком, накачал вену на локтевом разгибе. Ахрипин привычным движением воткнул иглу — и вдруг моментально, струёй, в нарушение всех медицинских правил, ввел раствор. Бугай моментально резко побледнел, немо, как рыба, начал хватать ртом воздух, попытался подняться, но, конечно, не смог, только выдохнул разочарованно и многообещающе: «Ну, сука…» и безвольно откинулся головой на диванный валик
-Пошли отсюда, — сказал Ахрипкин, убирая шприц и лекарства в служебный ящик. – А то ишь ты, нашёлся огурец, раскомандовался! Ничего, не сдохнешь!
И первым шагнул назад, в коридор.
— Чего ты ему…? – спросил потрясённый увиденным Андрей.
— Бензогексоний, — пояснил тот совершенно спокойно. Бензогексоний применялся для экстренного купирования гипертонических кризов, вводить его нужно было предельно медленно, буквально по каплям, под постоянным контролем артериального давления, чтобы не дай Бог не передозировать. Теперь Андрею стало понятно, почему бугай моментально стал белым как полотно: Ахрипкин вколотил ему дозу струёй, сбросил давление до нулей. Тут не то, что рукой-ногой – ни одной мозговой извилиной пошевелить не сможешь!
— Может, подождём? – предложил он. – Вдруг двинет?
— Да ничего ему, козлу, не сделается — отмахнулся Ахрипкин. — Я такую штуку уже не раз с наркошами проделывал. Он же , «бензик»-то, меньше чем за минуту распадается! Так что надо двигать отсюда быстрей, этот бугаина сейчас в себя приходить начнёт.
— Зачем было рисковать? – пожал плечами Андрей. – Вколотили бы морфия, приехали на базу, объяснительную написали, что под угрозой…
— А нехера ему выделываться! – внезапно озлобился Ахрипкин. – «Мама при смерти!». Это хорошо, что у нас в это время других вызовов не было. А если бы где кто на самом деле умирал, а мы тут этого козла в это время ублажали? Щас приедем, я этой Вале придурочной устрою козью морду! – вдруг обрушился он на дежурную. — Она какого хера этих звонящих как следует не расспрашивает? «Мама при смерти!» Да хоть папа!
— Да она-то откуда знать могла…
— Пожалей, пожалей! Она вон какую жопу разъела, и сидит в своей будке как корова! И всё ей по хрену: наркоманы – не наркоманы, бандюганы – не бандюганы! Нас, может, резать будут, а она — «езжайте быстрей, чего чешетесь!» Дура! В следующий раз ножик в брюхо получишь – враз отжалеешься! Вон, Парамошкин получил – хорошо жив остался!
( Врач со смешной фамилией Парамошкин в прошлом месяце был на вызове на пьяной разборке. Поторопился, высунулся вперёд милиционера — а ему тесак в бочину! Отсюда вывод: нехрена высовываться! Пусть вперёд менты лезут! У них автоматы!).
Андрей ничего больше говорить не стал: всё понятно, послестрессовая ситуация – хоть на кого-нибудь надо пар выпустить, адреналин сбросить. Валька для этого – самый подходящий объект. Хотя сиделка у неё действительно на загляденье! Мечта, а не кормА! И как люди с таких скоромных зарплат такие произведения искусства отъедают? Здесь Иваныч был и на самом деле прав…
На следующий день, после ночной смены, Андрей зашёл в продовольственный, купил большой цветастый пакет импортного кефира, пакет «пряньчиков», килограмм яблок, искоса задумчиво взглянув на винный отдел, досадливо поморщился, вздохнул и решительно шагнул на выход. Ахрипкинский дом был в двух шагах, только дорогу перейти.
Дверь открыла Наталья. Увидев Гололобова, конечно же, покраснела и смутилась «Конечно же», это потому, что она с самого их знакомства вдолбила себе в голову дурацкую мысль, что он, Андрей – отцов начальник, поэтому и относиться к нему надо соответственно. Андрей сколько раз ей говорил, чтобы выкинула эту дурь из головы, и то, что он – старший их бригады (да и бригада-то – он, Иваныч да Антон Петрович, шофёр), так это только по службе, а здесь он никакой не начальник, а просто …(он тогда чуть было не ляпнул — «собутыльник», но вовремя придержал язык) коллега, товарищ по работе. И нечего перед ним разные реверансы разводить! Наталья в ответ согласно кивала: да, Андрей Николаевич, я всё поняла, извините больше не буду (чуть ли не «честное пионерское») – но по глазам было видно, что ничего она не понимала и не хотела понимать, и так и будет считать его отцовым начальником. Ну не дура, а? Институт закончила! Развелось их, институтов!
— Привет! – сказал Андрей. – Тыщу лет у вас не был. Где?
— Здравствуйте, Андрей Николаевич! – чуть не в пояс поклонилась ему Наталья (тьфу, зла не хватает! Она бы ещё ботинки ему кинулась снимать! А чего? С неё станется!). – Проходите, пожалуйста! В маленькой комнате. Ой, да зачем вы тратились! – закудахтала она так, что у Андрея заломило зубы. – У нас всё есть!
— Рад за вас! – рявкнул Андрей. – Не мельтеши. Значит, сюда проходить-то?
— Сюда, сюда… Вы поосторожнее, Андрей Николаевич: у нас здесь приступочек…
Морда у «умирающего» была совсем не умирающей. Даже наоборот: заметно поправилась в щеках, которые вызывающе-бесцеремонно наползали на уши, что наглядно свидетельствовало: плохим аппетитом этот «покойник» совершенно не страдает. Нет, с такими арбузами просто так не помирают! Если только от ожирения!
— Здоров, болезный! – фальшиво-бодро сказал Андрей, присаживаясь на стул. – Вот, навестить пришёл. Да, видуха у тебя… — он сочувствующе покачал головой и снова посмотрел на щёки. — Краше в гроб кладут!
-Здорово, — отозвался Ахрипкин жалостливым и в то же время каким-то недовольным голосом. После чего оглянулся на дверь и понизил голос:
— Бутылку принёс?
— Какую бутылку? – Андрей от такой «умирающей» бесцеремонности даже растерялся. — Наташка же сказала, что ты чуть ли не к белым лебедям собираешься! Откуда я знал-то!
— Значит, не принёс, — моментально обидевшись, поджал губы Ахрипкин. – Спасибо.
— Да не знал я! – прижал руки к груди Андрей. — И даже не думал! Это ты Наталье своей скажи! Она вчера на рынке моей в уши надула, что тебя чуть ли не тащить уже пора.
— Куда? – подозрительно сузил глаза Ахрипкин.
— Туда! Вперёд пятками!
— Да… — и болезный недовольно пожевал губами. — Не языки – помело. И ты тоже хорош: сказали же, русским языком: человек помирает – нет, ты всё равно прёсся без бутылки! Никакого напоследок сочувствия! И ещё шмели эти, бл..ди, разлетались!
Он неожиданно резво для умирающего состояния выхватил из-за изголовья какое-то пёстрое полотенце и саданул им по оконному стеклу. Здоровенный, жёлто-коричневый шмель от такой стремительной атаки моментально прекратил своё монотонное, похожее на гул тяжёлого бомбардировщика, гудение, призадумался о коварстве бытия, упал на подоконник вниз спиной, пошевелил лапками и перестал дышать.
— Отгуделся, бл…дь! — с довольным злорадством констатировал безжалостный убийца и вернул полотенце на место. – А то с самого утра и гудит, и гудит! Никакого прям отдыха! Да ты ещё бутылку не принёс! Ну, вот разве можно выжить в таких скотских условиях?
— Ну, правильно, я виноват! – Андрей чуть не задохнулся от возмущения. — А не хрена самому покойником прикидываться! Вон, щёки-то! За неделю не обцелуешь!
— А сам только что сказал: краше в гроб кладут, — язвительно напомнил «умирающий». (Нет, это не умирающий, нет! Он ещё каждое слово помнит! Он ещё соображает!)
— Всё, закрыли тему! – решительно сказал Андрей. – Успеешь, належишься ещё! Чего у тебя случилось-то?
— Да ничего, — спокойно сказал Ахрипкин. — Хочу и лежу. Имею право.
— Как? – опешил Андрей. — Я не понял! Чем болеешь-то?
— Да сказал же: ничем, — ответил тот всё так же спокойно. – Нормально всё.
— А… А лежишь чего?
— «Лежишь»… — передразнил его Ахрипкин. — А мне чего, стоять надо? Или плясать перед тобой?
— Не, ну… — Андрей окончательно растерялся. – Ты чего? Так и лежишь? Давно?
— Да уже месяца три. Да, три! С Покрова.
— И совсем не встаешь?
— А зачем?
— Как это зачем? А на толчок?
— Ну это раз на раз… Когда хочу — встану. А когда неохота – Наташка или Людка мне судно принесут. Или утку.
— Не, ты погоди… Я так и не понял. Чего у тебя болит-то? Какая болезнь?
— Вот пристал… — и Ахрипкин досадливо поморщился. – Ничего у меня не болит! Ничего! Абсолютно!
— А чего тогда лежишь?
— Снова здорово… Я же тебе только что объяснил!
. — Ты мне ничего не объяснил! Это не объяснение!
— А мне чихать, объяснение или нет, — сказал Ахрипкин и демонстративно повернул голову к стене. Обиделся!
— Руки-ноги-то у тебя шевелятся? – не отставал Андрей.
— А на чем же я на толчок-то хожу? – опят раздалось язвительное. – На ушах, что ли?
Они опять замолчали. Андрей с опаской покосился на Иваныча. Смутные и очень нехорошие мысли зашевелились у него в голове.
— Миш… Иваныч… может к тебе Сашку привезти? Кондрашкина, а?
— И к себе не забудь! – последовал тут же решительный ответ. (Кондрашкин был старшим в психиатрической бригаде). А то, ишь ты, навестить пришёл! Какой нормальный! Был бы нормальный – про бутылку бы не забыл! Ещё друг называется! Я когда тебя в «интенсивке» навещал – я хоть раз пустым пришёл? Не, ты скажи –пришёл?
Андрею стало стыдно. Пять лет назад он угодил с инфарктом в отделение интенсивной терапии. Сутки не приходил в сознание, капельницы ставили по десять штук на дню. Ничего, выкарабкался. Иваныч действительно приходил тогда к нему не один раз. И каждый раз — с плоской фляжкой. Андрей сначала пробовал было брыкаться: ты чего, сдурел, старый чёрт? Мне нельзя категорически! Я лучше знаю чего тебе можно, а чего нельзя, безаппеляционно заявил тогда Ахрипкин и сунул под нос знакомо запахшую за неимением стакана мензурку. «И сразу! Одним глотком!» И действительно странно: такое грубейшее нарушение больничного режима оказало на него, Андрея, прямо-таки ошеломляюще выздоровительное действие. Уже через неделю он спокойно ходил по больничному коридору и даже поднимался пешком по междуэтажной лестнице, чем однажды привёл свою лечащую врачиху Марию Антоновну в такой ужас, что её саму впору было госпитализировать в «интенсивку» вместо него, Андрея.
— Теперь, наверно, на участок уйдёшь? – спросил его тогда там, в «интенсивке», Ахрипкин. – Конечно, чего ж! Там всё поспокойней!
Он сказал это вроде бы совершенно безразличным голосом, как само собой разумеющееся, но Андрей сразу понял: не хочет, чтобы уходил.
— Да ну его, этот участок, — ответил он тогда. – Я уже на «скорой» привык.
— Так тебе же теперь инвалидность дадут! А с инвалидностью кто ж тебя назад вернёт?
— Дадут… А я её оформлять не буду. Чего мне с ней делать-то? Дома сидеть?
Ахрипкин, подумав, согласно кивнул: да, дома сидеть – это ещё хуже тоска. Всё правильно. Помереть на рабочем месте — это так почётно! Может, даже медаль дадут, посмертно. Или орден. Имени Сутулова. Тьфу ты, накаркаешь ещё…
— Так и не узнает никто, про Сашку-то — понизив голос, продолжил Андрей о своём, о девичьем. – Я Вальке скажу, он вызов напишет как на плохо с сердцем.
— Я тебе непонятно сказал? – уже не на шутку взъярился Ахрипкин. – Ещё повторить?
Андрей хотел было обидеться, но… Чего обижаться? На обиженных воду возят. Да и ему-то, собственно, какое дело? Хочешь лежать – лежи! Тоже мне… принцесса на горошине…
— Ладно, — сказал Ахрипкин примирительно. — Раз у ж пришёл – сиди. (Ишь ты-уж ты, разрешил, болезный! Спасибо большое, дяденька, дай вам Бог здоровьичка! Ещё пряников ему принёс… Надо было действительно солдатских сухарей! И не пакет – мешок!)
— Наташ! – крикнул «страдалец». – Чаю, что ли, поставь! Чего так-то сидеть, на сухую-то?
— Сейчас поставлю, — раздался за спиной Андрея тихий, приятный голос. – Здравствуйте, Андрей Николаевич!
— Здравствуйте, Людмила Михална, — сказал Андрей, оборачиваясь к приятного вида, аккуратненькой старушке, жене Ахрипкина. – Как здоровьичко? Как настроеньице?
Он нарочно утрировал эти слова, потому что знал: Людмила говорит именно так, с ласкательными суффиксами. Она была старше Ахрипкина почти на десять лет, и, может быть, поэтому любила своего «Мишаньку» беззаветно и даже с какой-то робостью. Сам он рассказывал, что познакомились они при очень, с одной стороны, странных, а с другой – совершено обычных обстоятельствах: Ахрипкин выехал по вызову к умирающему священнику одной из деревенских районных церквей, а этот самый священник оказался Людмилиным отцом. «Я Людку свою как увидел — сразу влюбился», рассказал он как-то Андрею и при этом даже грудь этак по-гусарски выпятил: дескать, понял какой я гусь!. «Сразу! У неё глазиши были — с блюдце! И смотрела так испуганно, беззащитно, прямо хоть плачь!»
— Ну, приехал –и чего? – подзадорил его тогда Андрей.
— Ты про что? – не понял Ахрипкин.
— Про вызов тот.
— А-а-а… Да ничего. Помирал он. Время подошло. Нет, мы с Евсеевым спектакль-то, конечно, отыграли, тем более народу было кругом полно. Посуетились для виду, давленьице там померили, камфоры впрыснул… Ну, сам понимаешь, всё это для виду. Когда она, курносая, за тобой придёт, то впрыскивай – не впрыскивай, один хрен – всё равно заберёт. А Людке я тогда сказал, чтобы в город приехала, к нам на подстанцию, и обязательно в моё дежурство. Я ей справку выпишу.
— Какую справку?
— Да для виду я ей про справку надул! – хитро и довольно ухмыльнулся Ахрипкин. – Для продолжения знакомства! Должен же я был за что-то зацепиться! Обязательно, говорю, приезжай1 А то дом отберут!
— А при чём тут дом?
— Фу ты, ну ты! – рассердился Ахрипкин. – Да просто так! Должен же я был как-то её в город выманить!
— Понятно, — кивнул Андрей. – И как это ты не догадался сказать, что если не приедешь — дом сожгу.
— Это ни к чему, — не согласился Ахрипкин. – Это перебор. А то бы ещё в милицию сдуру заявила. Женись на ней потом, на предательнице!
— Ну и дальше чего? Приехала?
— Ага. Куда она денется-то?
— Да, — кивнул Андрей. — И как только она за такого дурака замуж решилась? Поповские дочери, они ведь всегда вроде умные.
— А куда б она делась? – довольно повторил сегодняшний умирающий и назидательно тогда палец вверх вытянул. – Бабу соблазнить – это искусство требуется. Это уметь надо!
-Андрей Николаич, хоть бы вы чего посоветовали, — проворковала незаметно-неслышно вернувшаяся из кухни «умная» Людмила. – Ведь лежит и лежит. Я уж к нему и так, и сяк: Миш, вставай! Скоро огурцы надо сажать! Уборная уже полная, говнвозку надо вызывать! А он, богохульник… — и замолчала стыдливо. Андрей понятливо кивнул: можете не продолжать. Понятно и без слов: послал. Грубиян и матерщинник. А ещё помирать собрался! Хоть бы напоследок совесть поимел!
— Вообще-то есть сейчас в аптеках одно лекарство… — задумчиво ответил Андрей. — И не какая-нибудь химия поганая, а натуральный продукт! Он и не таких.. – и он запнулся, подбирая в уме подходящее для Ахрипкина определение, но так и не нашёл., — ….на ноги поднимает. Некоторых до того поднимает, что они потом даже успокоиться никак не могут!
— Эт как же называется ? – оживлённо заблестели глазки у Людмилы.
— Боярышник! – громко и чётко произнёс Андрей. – Настойка. Хорошая штука! – он даже крякнул довольно, вспомнив как ещё в студенческие годы «освежался» этой настойкой,, которая тогда стоила буквально копейки, а по «убойности» ничуть не уступала хорошей водке (впрочем, она в те времена вся была хорошая. «Палёнку» тогда не продавали. Тогда много чего не продавали…).
— Враз взбодрит!
— Щас, запишу, — засуетилась доверчивая старушка. – Значит, бо-я-рыш –ник. Правильно?
— Абсалутна! – подтвердил Андрей и многозначительно посмотрел на подозрительно притихшего «почти покойника»: понял, на что я иду, чтобы тебя, старого обормота, уважить? Свою репутацию подставляю! Зацени мой геройский подвиг во всей его жертвенной красе!
«Умирающий» чуть заметно кивнул: всё понял, всё заценил. Настоящий друг! И ведь надо же как сообразил? Вот что значит высшее образование!
— Это чего же – капли? – продолжала допытываться Людмила.
— Ага, — согласился Андрей охотно. – Давать по чайной ложке на ночь.
С кровати послышался возмущённое покряхтывание: а я подумал, что ты действительно друг! И чему вас только в институтах учат!
— И сколько ж взять-то? – последовал очередной каверзный вопрос.
— На полный курс, — не моргнув глазом, ответил Андрей. — Упаковку.
Коечное кряхтение перешло в одобрительное сморкание: извини, погорячился. Друг! Настоящий! Оказывается институт наши не только дураков выпускают!
— Ты понял, отец? – повернулась Людмила к мужу. — Будешь лечиться?
— Ну, если надо… — состроив кислую физиономию, ответил «страдалец» (ну артист! «Если надо!». Он сегодня же и приступит! Немедля! Ещё покажет вам небо в алмазах! Лишь бы песни не пел! Он, когда сожрёт серьёзно, очень уважает «Когд весна придёт нежданно…» исполнить. Андрей сколько раз сам при исполнении присутствовал и ужасно наслаждался!).
— Залечите вы меня всего… — продолжил тот свой художественное кривляние. – Помру до сроку! — и для усиления похоронного эффекта даже сопли этак жалостливо по ноздрям погонял. Дескать, эх вы, эскулапы задрипанные! Нет на вас креста! Гробите человека!
Да, он, Ахрипкин, был ещё и тонким психологом: знал, что нет для дражайшей супруги большего наслаждения, чем кого-нибудь лечить-залечить. Она и самый вредоносный на всём белом свете, самый пустой, какие только могут существовать, журнал «Здоровье» не просто читала, а въедливо, как примерная институтка, изучала от корки до корки, даже рекламные объявления не пропускала.
— Только ты, Людмилушка, мне все эти пузырьки сюда вот, на тумбочку, поставь, — продолжил он невинно-коварно. — А то вдруг посередь ночи мне подлечиться захочется, так чего вас зря будить? Сам и налью… То есть, накапаю.
Людмилины наивность и настоящая детская а доверчивость не знали пределов. Золотая жена, уникальная женщина! Прав тогда Ахрипкин оказался: чтобы у такой дом спалить – это надо вообще всю наглость потерять!
— Да ничего, Миш, я встану… — попробовала она возразить, но возражение было тут же в корне пресечено.
— Я сказал: сюда поставить! – рявкнул умирающий. – Не маленький! И ребят тоже будить нечего! Ночью надо спать. Всем!
— Хорошо, хорошо! Ты только не волнуйся… Тебе ведь вредно волноваться-то…
— И иди быстрей! ( а как же? Жаба-то горит!). А то ещё разберут! Народ-то, сама знаешь, какой! Им лечиться – слаще мёда!
— А, может, ещё таблетков каких купить? – спросила Людмила Андрея.
Он открыл было рот, собираясь ответить, что надо бы, от запоров, но «умирающий» и здесь его опередил.
— Не надо! Деньги экономь! Мне и боярышника хватит!
— Сколько там, в упаковке? – спросил он, когда Людмила вышла, наконец, из комнаты и пошла собираться в аптеку.
— Десять. По сто грамм.
— Это я знаю что по сто… А градусы? Прежние?
— Прежние. Семьдесят, как обычно…
Ахрипкин закатил глаза, беззвучно зашевелил губами.
— Нормально – сказал он довольно. – Если по паре пузырьков – почти на неделю хватит.
— Ага, — иронично хмыкнул Андрей. – На неделю.
— Да я экономить буду! – горячо возразил артист-прохиндей.
— Ты? Неужели? – засмеялся Андрей и поднялся со стула.
— Ладно, пошёл я. Лечись на здоровье.
— Ты эта… — сказал Ахрипкин торопливо. – Ты, Николаич, приходи. Даже и без бутылки. Чего нам, и поговорить, что ли, не о чем?
А ведь он действительно скоро помрёт, вдруг понял Андрей. Я вижу – скоро. Срок подошёл. Пенсия. Он без работы-то – как лошадь. Пока она этот воз тащит – хоть со скрипом, а живёт. А как вынули из обоймы, распрягли и хомут сняли – всё. Лежи теперь и лежи. Дожидайся.
— Приду, – сглотнул он противный, подступивший к самому горлу ком. – Приду. Ты, главное, не сомневайся. Чего мне не прийти? Обязательно. Слышишь, Иваныч?
— Сегодня опять Наталью на рынке видела, — сказала жена. – Чего ты там этому притворщику-то насоветовал?
— Женская логика, — хмыкнул Андрей. – То помирает, то притворяется. Вы бы уж к одному какому-нибудь концу.
— Да всё ты прекрасно понимаешь! – усмехнулась жена. – Наталья сказала: ночью проснулась – кто-то поёт. Ну, понятно кто… Поднялась, зашла к нему в комнату — и картина маслом: папаша в люлю, и по всей кровати пузырьки валяются.
— Наркоман, — понятливо кивнул Андрей. – Страшное дело.
— Не паясничай – построжала жена. — Ты же сам сказал Людмиле, чтобы она ему настойку купила.
— Мало ли чего я сказал… Мало ли чего я вообще говорю… Ты собаку покормила?
— Понятно, — кивнула жена. — Мужики – вы и есть мужики. Помирать соберётесь – всё одно к рюмке тянуться будете.
— Пойду покормлю. – нахмурился Андрей. – А то чего она все на воде да на воде… Обнаглели совсем… Завели животное…
Ахрипкин умер тихим солнечным днём, через месяц после их встречи. Умер тихо, ранним утром, никого не беспокоя. Когда его выносили, Андрей посмотрел на его лицо. Щёки-арбузы заметно опали, а на лице так и застыла чуть заметная, ироничная улыбка… Дескать, не переживай, Андрей. Все под Богом ходим. Когда-никогда, а одно встретимся. Жалко только, что там боярышника не будет. Изумительный напиток! И, главное, без всяких химических добавлений! Уж погудели бы. Без всякой торопливости…