В почтовое отделение небольшого сибирского городка вошёл небритый сутулый человек в поношенных валенках и старой телогрейке. Осмотревшись по сторонам с таким видом, будто не понимал, где находится, он неуверенно подошёл к окошку и сказал хриплым голосом:
— Здравствуйте. Я хочу дать телеграмму.
— Пожалуйста. Заполняйте бланк, — ответила телеграфистка, протягивая человеку карточку и карандаш.
Внимательно изучив бланк, он вывел корявым подчерком: «Еду. Ждите. Олег» и протянул в окошко
— Адрес, — сказала телеграфистка
— Что?
— Вы не указали адрес.
— Адрес?.. Москва, Барников… Берников переулок, дом… Простите, я не помню. Извините…
Он положил карандаш и направился к выходу.
Так устроена человеческая память – лишняя информация камнем падает на дно подсознания, а наверх выплывает то, что нужно в повседневной жизни; то, что должно отскакивать от зубов в любое время дня и ночи: «- Фамилия?! – Серёгин. – Год рождения?! – 1914. – Статья, срок?! – 58, часть 3. Десять лет без права переписки. – Дата освобождения?! – 15 ноября 1957 года.»
Осень холодным дождём проникает в каждую клеточку тела, последние листья срываются с деревьев и падают под ноги. Ветер пронизывает насквозь. Здоровья нет совсем, но греет мысль о том, что уже скоро можно будет окунуться в уютное тепло родной квартиры, обнять жену и сына. Это ничего, что без телеграммы, так даже лучше, пусть будет сюрприз. Зрительная память не подведёт; он хорошо помнил дом, в котором родился и вырос. Второй подъезд, второй этаж, дверь налево…
Тогда, десять лет назад, срок звучал как смертельный приговор. С таким сроком ещё никто не возвращался назад. Он возвратился, а, стало быть, ему повезло. Это невероятное везение – быть на свободе, идти под проливным холодным дождём к вокзалу и знать, что скоро будет всё хорошо. Что грядут перемены, что власть стала человечнее, что… Что вообще-то, ты уже не должен жить на этом свете, но живёшь, а потому всю последующую жизнь, какой бы она ни была, можно воспринимать как подарок судьбы.
***
Москва сильно изменилась. Грозным великаном возвышалась над районом высотка на Котельнической набережной, словно командир над вверенной ему частью. Город уже не был тем голодным послевоенным, который проводил его в лагерь; он окреп, помолодел, похорошел. Что-то снесли, что-то построили…
Олег с тревогой шёл по Верхней Радищевской улице по направлению к дому, он боялся, что на месте его дома построили новый, более комфортный, более современный. Но опасения не подтвердились. Сердце готово было выскочить из груди, когда он вошёл во двор, знакомый с детства и снившийся короткими лагерными ночами, в те редкие ночи, когда ему доводилось видеть сны. Двор остался точно таким, как был десять лет назад – те же деревянные лавки, детская площадка, песочница под деревянным грибом. А может быть, и не было этих десяти лет, а всё случившееся было лишь кошмарным сном? Он не мог представить, как ни пытался, как может сейчас выглянуть сын. Тогда он был девятилетним сорванцом с вечно ободранными коленками, а сейчас… Сейчас вырос, возможно женился, может быть обзавёлся собственными детьми…
Со скрипом отворилась дверь подъезда, и в нос ударил резкий запах свежей краски. Как часто он представлял себе этот момент, когда войдёт в свой подъезд, поднимется на свой этаж, позвонит в свой звонок…
— Кто там?
— Я, — довольно глупый ответ в подобной ситуации, но ничего другого сказать не получилось: ком застрял в горле и мешал говорить.
Послышался звук отпираемого замка. Казалось бы – зачем спрашивать «Кто», если любой человек может на это ответить «Я» и будет прав? Но часто такой ответ вполне удовлетворяет хозяев квартиры.
За дверью оказался человек лет сорока, в тренировочных штанах и клетчатой рубашке. Лицо его было Олега незнакомо.
— Простите, это квартира Серёгиных?
— Нет.
— Извините, здесь раньше жили Серёгины. Где их можно найти?
— Не знаю. До свидания.
Дверь захлопнулась перед самым носом, похоронив надежду на маленькое семейное счастье. Жизнь была подарком судьбы, но в этом подарке видимо не было места жене и сыну.
Липкий снег подмешался к холодному дождю и ветру. Холодная водка давала обманчивое и недолгое ощущение тепла. Хотелось напиться, заснуть и не проснуться на той самой лавочке, на которой он когда-то признавался в любви к Кате. Когда это было? Двадцать лет назад? Двадцать пять? В прошлой жизни? А может быть, этого вообще не было? Может быть, всю жизнь были холодные бараки, голодные зэки и злобные охранники, а всё остальное он придумал сам?
Что-то холодное, мокрое и мягкое дотронулось до его руки. Он открыл глаза. Перед ним стоял, освещённый светом одинокого фонаря, грязный, облезлый пёс, свалявшаяся шерсть которого в далёком прошлом, возможно, была белой. На спине его красовалось чёрное пятно, своей формой напоминающее карту СССР…
***
— Пап, можно я оставлю этого щенка?
— Нет. Только щенков нам тут не хватало. Кто с ним гулять будет три раза в день?
— Я буду гулять! Пап, ну пожалуйста. Смотри, у него на спине чёрное пятно, как карта СССР. Ты когда-нибудь такое видел? Мы его будем звать СССР!
Он расхохотался.
— Только этого нам ещё не хватало. Хочешь, чтобы твоего папашу замели за то, что он назвал собаку СССР?
— Успокойся, дорогой. Если тебя и заметут, то не за это, — вмешалась в разговор Катя.
Пса решили оставить. Дома его звали СССР, но на всякий случай шёпотом. На своё имя, произнесённое даже самым тихим шёпотом, он отзывался и бежал из другого конца квартиры. А на людях его называли Савраской, впрочем, это имя он не любил и демонстративно отворачивался, когда его так называли, из-за чего прослыл среди соседей непослушным.
***
— СССР!
Он обнял пса, оказавшегося неожиданным мостиком между прошлым и настоящим. Пёс радостно заскулил, завилял хвостом и несколько раз лизнул хозяина в лицо.
— Я найду их, я обещаю. Мы заживём лучшей жизнью, мы достойны этого. Ты мне веришь?
В ответ пёс ещё раз лизнул своего хозяина и друга.