Голубой туман тоненькими ниточками проницал обугленные травы, скрадывая запах пороха. Денисенко, сорокапятилетний коренастый майор, с некоторых пор ответственный за оставшихся в живых молодых ребят, с нескрываемой тревогой вглядывался в паутину чёрных ветвей обугленных деревьев, что скрывали собой их батальон, к которому им, конечно же, не пробраться. В мозолистых своих руках майор судорожно удерживал измятую немецкую прокламацию, в которой словно пылающими буквами было написано, что сердце неприятеля поражено и русским больше не за что сражаться…
Фёдор Денисенко — отец трёх сыновей, таких же парнишек, которые сейчас согревались у тлеющих углей, держался изо всех сил так, словно война ещё не проиграна и есть смысл стоять до конца во имя тех, кто там, за линией фронта. Однако немецкие листовки с перечнем погибших женщин, стариков и детей напрочь вырезали у солдата всякую надежду. Он не знал что говорить мальчишкам и во имя чего отправлять их на смерть, когда ничего уже не осталось? Фёдор, прошедший огневой рубеж от Берлина до Ленинграда с поднятой головой, теперь стоял потупившись и не знал, как спасти тех немногих, кто остался в живых после прошлой ночи. Цепь немецкого окружения смыкалась и времени у них практически не было. Впереди — минное поле, а по его окраинам непроходимая топь — вот и все пути к отступлению… Неминуемая смерть…
Никогда прежде Денисенко не испытывал такой безнадёжной тоски и такого изматывающего напряжения. Мысли о родных, изуверски убитых победителями, чьи имена были в перечне, путались с мыслями о измождённых солдатах, которые словно цыплята прижимались один к другому, пытаясь согреться дыханием друг друга и слабым упованием на своего майора, который, конечно же, (а каждый из ребят был уверен в своём командире как в отце родном) знает, что делать даже теперь, когда немцы повсюду и путей к отступлению нет…
Тем тяжелее было Фёдору. Лгать он не привык, но и говорить, что весь путь, пройденный ими, напрасен и теперь им остаётся сложить всякое упование и просто умереть, Денисенко тоже не мог. Растирая в ничто проклятую листовку, майор вслушивался в холодную майскую ночь, истерзанным своим сердцем отыскивая в ней шорох жизни, за который можно было бы уцепиться так, как прежде цеплялся он за надежду увидеть отчий дом и лица тех, чей покой он так трепетно оберегал все эти долгие годы, опалённые порохом войны.
Между тем там, за минированным полем и чёрной рощицей, в одну из деревянных избушек Красного Села, запыхавшись от долгого пути и едва удерживаясь на ногах, прибыл мальчишка лет двенадцати с кипой писем:
-У меня письмо для майора Денисенко, — вваливаясь в пространную комнату, в которой сидели военные, обсуждая последние события, — и для рядовых К.Штольца, М.Турозняка, П.Литунина…
До смерти утомлённый мальчишка, почти бессвязной своей речью, перечислил фамилии всех фронтовиков, для которых нёс заветные весточки из дома.
-Э, парень, — тяжело поднялся кто-то из военных, подхватывая мальчишку, едва тот, обессиленный, повалился на пол, — никак нельзя письма доставить адресатам, — укладывая его на скамейку, закончил он свою речь.
-Как нельзя?! — словно в бреду, затараторил парнишка, в огромных чёрных глазах которого заблестели крупные бусинки слёз, — Нужно, чтобы письма эти были получены, понимаете? Немцы распространили ложные листовки повсюду, будто Москва пала и войне конец, а на самом деле пал Берлин, понимаете?! Надо, чтобы солдаты получили голос живых…
-До понимаем мы, — окружили бойцы пацанёнка, всё время рвущегося выполнить своё поручение, — но только Денисенко с пацанятами своими отрезан от нас минным полем и болотом, так что до них уже никак не добраться…
-Да и живы ли они ещё, — кто-то ещё высказал своё опасение, — не известно…
-Два дня оттуда вражьи орудия палят, а наших не было слышно…
Присутствующие смолкли, понурив головы так, что у мальчишки ком в горле встал:
-А как же письма?.. — только и нашёлся что сказать кучерявый мальчишка, сквозь застывшие в груди рыдания, — Мы же победили… Они победили… — и он выразительными своими глазами, исполненными какой-то внутренней мольбы, осмотрел суровые и уставшие лица всех присутствующих, ища в каждом из них поддержки. Но фронтовики, кто качал головой, кто прятал взгляд, кто отворачивался…
-Знаешь что, малыш, — положил тяжёлую свою руку на плечо парнишки седовласый солдат в драной тоненькой фуфайке, — ты отдохни, а письма эти сохрани, кто знает, может быть кто-то ещё жив…
Не выдержав, парнишка разрыдался и выскочил вон из избы, прижимая к костлявой своей содрогающейся груди кипу писем. Он бежал, гонимый тоской, до самой окраины села, где одиноко возвышалась старенькая церковка. Упав на землю, парнишка оплакивал тех, кому он нёс письма и кому не успел их передать. Мальчишка чувствовал себя ужасно виноватым перед каждым, кто должен был из тонких его рук получить добрую весть. Он сетовал на себя, на свою медлительность и даже винил себя в том, что Денисенко и его солдаты погибли, быть может, единственно из-за него… Из-за того, что он вовремя не успел доставить этих писем…
-Ну-ну, — послышался вдруг почтальону сверху тихий старческий голос, — полно тебе слёзы горькие лить… Заря нового дня поднимается для России и негоже встречать её пустотой унылого сердца…
-А для всех ли, батюшка, заря-то это поднимается? — приподнявшись, обратился мальчонка к сельскому священнику и, сквозь глухие рыдания, рассказал ему про письма. Старик внимательно выслушал мальчишку, сдвинув седые свои брови, а когда выслушал, то поднялся на ноги свои и сказал:
-Ничто не зря в этой жизни, как и письма эти не зря были написаны… Поднимайся, пойдём и попытаемся донести добрую весть тем, кто сейчас, быть может, не имеет надежды… — сказав это, священник подал парнишке морщинистую свою руку и повлёк его за собой. Шли молча в предрассветной мгле и только достигнув границы трясины, старик сказал мальчишке:
-Здесь начинается топь… Здесь можно умереть, если хоть на мгновение потеряешь бдительность… Чтобы пройти эту топь, нужно смотреть и слушать… Ступай за мной след в след и доверяй, понял?
Мальчишка кивнул в знак согласия. Священник, найдя подходящую палку, ступил на кочку трясины. Черноволосый парнишка за ним. Шли молча. Стая комаров кружила над отчаянными путешественниками, впиваясь в их кожу. Хотелось махать руками, хотелось расчесать искусанные места, но мальчик не смел, глядя на старого священника, который шёл перед ним, не смея делать никаких лишних движений. Время тянулось мучительно долго и уже казалось, что топь никогда не закончится, однако так только казалось и очень скоро взорам старого священника и юного почтальона предстал спасительный берег, а на нём, чуть поодаль, те, кому были адресованы письма…
Денисенко, дрожа, глотал слёзы радости и прижимал послание к груди. Целовал священника, мальчишку и тех солдат, которые тоже, словно дети, радовались тем немногим строчкам, которые предназначались некоторым из них. На заре, прежде чем вражье кольцо сомкнулось над ними, загнанными в угол, фронтовики переправились через топь к Красному Селу, а дальше был последний, решающий бой.
/23.04.2010г., г.Наро-Фоминск/