в редакции Владимира Захарова
Волокуша -примитивное приспособление для перевозки
грузов — две жерди с привязанным грузом, в которые
впрягается тягловое животное.
Мишаня понуро сидел на тюке соломы и разглядывал свои большие, заскорузлые ладони. Щелястый сарай пронизывало стрелами закатное солнце. Выхваченные из полумрака беспокойные пушистые пылинки порхали как бы в луче кинопроектора, который в собственном брюхе внезапно оборвал ленту какого-то старого, до боли знакомого фильма.
«Вот мои руки», — думал он, — «и на кой они мне? Чтобы этими самыми руками цепляться за склизкие края обрыва, под которым вечная мгла? Хочу удержаться, не сползти на дно. Зачем? Не созидаю, не творю — лишь цепляюсь…»
Он пил. Пил запоем, до чёртиков.
Это стало нормой жизни, повседневностью для немногих жителей вымирающих, осиротевших деревень Вологодчины. Колхозы развалились, молодежь разбегалась в города при малейшей на то возможности; старикам уж было не по силам ходить за скотиной. Иные ковырялись в своих огородиках по мелочам — ростили картошечку, капусту, репку — неплохая прибавка к скудной пенсии. А вот мужику средних лет делать-то на земле, поди, и нечего. Где только она — середина этих лет? Кто знает?
Мишка-хлыщ. Так прозвали его в деревне. А прежде была у него фамилия, да ведь красивая какая — Лебедев! Почему была? — утратил он её. Улетела его фамилия белым лебедем, вместе с женой-красавицей и дочуркой. Всё было когда-то у Хлыща — и семья, и достаток в доме, и уважение. Работал механиком, любую технику починить мог — «золотые руки»! А как гармонь в руки брал — девки в округе таяли. Как же так получилось, что дошёл он до такой низости?.. Сумасбродные пьяные выходки, кулаки, плач дочери по ночам. Водка. Потом одиночество, и снова — водка. Гармонь даже кому-то отдал за пузырь. С самого раннего утра уже рыщет по всей деревне, в двери стучится, как полоумный: «Петь, Вань!.. есть чё вмазать?.. помираю!!»
Сосед Ванька намедни всем в магазине рассказывал, мол: » Зашел вчера Мишаня, я чайник на огонь поставил. Пока за заваркой ходил, так он одеколон мой высосать успел! Хороший одеколон был, дорогой — «Консул» назывался. Вот же Хлыщ! И чего с ним делать, с алкашиной?!»
Сидит Мишаня на тюке соломы, ладони свои рассматривает, думу тяжкую думает. В загоне козел Сенька заблеял, жрать захотел. Нехотя встал хозяин, сено ногой сгрудил, что из тюка выпало, сходил в огород, пару кочанов капусты выдернул, бросил козлу в кормушку. Давно у него Сенька жил, ещё с хороших времен. Коза тоже была — подохла, с голодухи наверно. Иной какой живности в его хозяйстве больше и нет, кроме мышей с тараканами. А что с козла взять-то? Пользы от него, сами понимаете, как от кого. Но живет — да и ладно. «Вот и я» — рассуждает Мишаня, — «как тот козел существую, сам себя в загон определил и взять с меня нечего. А дальше что? — только одному Богу известно.»
Вышел он из сарая на двор когда почти совсем стемнело. Трясет его, сердешного — выпить нечего, денег нет даже на «маленькую». Тяжко человеку. На кой вообще такая жисть нужна?
Поднял Хлыщ голову кверху, там звёзды рассыпались по Млечному пути, уходящему в непостижимую даль пространства. Манят. И тут, как будто озарение на мужика снизошло. Боже мой! — да всё же так просто! А ну как — за ум взяться! Ведь не скотина он пропащая, ёшкин кот!.. Животворящая радость вдруг зажглась в душе Мишани, озарила разум. Словно в лихорадке, до поздней ночи он строил планы на будущее. «Пить брошу, ни-ни!.. гармонь выкуплю, крыша у меня прохудилась, весной протечёт, корову прикупить? Нет, сначала козочку этому дураку криворогому, волокушу по-первой сладить надо бы, в лес за бревном свежим съездить, баньку давно пора бы переложить, Новый год на носу, привезу елочку заодно, пушистую, с почты Оленьке позвоню, вернется, с дочуркой.» От таких радужных мыслей про новую жизнь, голова у него вскружилась, слезы потекли по щекам, теряясь в густой, клочной щетине.
Наутро Мишаня проснулся рано. Неспешно побрился ржавой «Невой», доел оставшуюся со вчера картошку в мундирах, запил жидким чайком. Затем тщательно заточил старый, от отца доставшийся топор и, всунув его наискось под ремень, вышел из избы. Солнышко еще не выглянуло из-за востроверхих елок, синева поземки спорила с кружевной красотой искрящейся изморози, что обрамляла заметённую тропинку, ведущую к лесу через задворки. Долго выбирал он деревья попрямее, тюкал обухом по стволу — не гнилушка ли. А рубить стал, сердечко в груди заколотилось, пришлось часто передыхать — за этой пьянкой отвык уже от мужицкого труда. Водочка все проклятая.
Ну, да готово дело, умение не пропьёшь! Повалил пару ладных сосенок, поперечины крепко приладил — всё по уму. Теперь в деревню сбегать, соседа упросить трактор дать, чтоб волокушу из лесу притащить. Сосед не отказал — давно Хлыща трезвым да за работой не видел. Завёл он свой трактор, приехали вместе в лес, зацепили тросом волокушу, доставили на подворье. Весь день до поздней ночи счастливый Мишаня вокруг неё выхаживал: скоблил кору, стёсывал горбыль, перемычки ставил, смолил и — всё напевал что-то, да сам себе приговаривал: » Вот привезёт ему волокуша счастье на Новый год!»
Вконец умаявшись, поплёлся он в избу и, как был, так и завалился в фуфайке и валенках у печи на лавку. Не осталось сил ни раздеваться, ни печь протопить. А во сне улыбался, звал жену с дочуркой, мол — «вернётесь — я уже другим к вам выйду, всё будет не так, как прежде!..»
И привиделось ему, будто и вправду его Оленька идёт к нему по двору — солнышко ясное, свет неземной полился в окна и стекла звонко разлетелись на тысячи мелких осколков. Вскочил Мишаня с лавки, кулачищами глаза протёр, в оконницу голову высунул , а там — Пожар! Господи! Волокуша его горит! Трещит перевязь, по брёвнам огонь скользит, будто пёрышко по водице.
Покуда выбегал из избы, в голове уж картина нарисовалась — стружки да опилки вокруг волокуши не прибрал! И лампу керосиновую, дурак, не затушенную оставил, забыл. А керосину-то полна была! Видать, как-то опрокинулась, эх! Сел он поодаль на крыльце и горько заплакал — куда тушить ужо? Сгорело почти дотла. Пока из колодца воды натаскаешь? И соседушки — тоже мне родня! — не поспешили на помочь, как в старинушку бывало; мол, поделом тебе, алкаш!. Сидит Мишаня, шапку ручищами мнёт и, вроде померещилось ему, что козёл его Сенька из огня на него смотрит да рожу свою мерзкую корчит: бедо-о-о-о-о-о-овой!..
На следующий день спозаранку ползал Хлыщ по избе, пьянющий в дымину, и орал через разбитое окно на пожарище:
— Сенька! Козёл, твою!.. Волокушу-то проворонил! А-а-а, дурак, из-за тебя ить всё…
И где только водки успел раздобыть, Хлыщ!.. Вона как.
Topor 27 декабря 2009