У меня тёплый и мягкий живот. В нём живут бабочки, а с сегодняшнего утра ещё и 2 шоколадные конфеты, которые я съела вместо завтрака. Ты постоянно ругал меня за то, что я ем столько сладкого, вроде как это не правильно, но сам, каждый раз приходя в мою квартиру и прижимая мой сонный живот к своему, пихал плитку шоколада в карман халата. В оправдание ты говорил, что любишь мои приторные поцелуи.
Обёртки покрывают пол моей комнаты, будто разноцветный ковёр. Они шуршат под ногами как январский снег. Иногда я беру иголку с длинной ниткой, комкаю эти блестящие бумажки и нанизываю их по очереди. Получается огромная яркая гирлянда. Я могу целую ночь просидеть за этим занятием, а утром, сняв занавески с окна, вместо них повесить эти гирлянды и смотреть, как бликует едва проснувшееся солнце. А потом я засыпаю, чтобы через несколько часов, прижаться к тебе животом и слегка коснуться твоей улыбки губами.
И когда ты уходишь, всегда остаётся сладковатый привкус во рту. Я ещё долго, растянувшись на кровати, смакую его, стараясь сохранить как можно дольше в памяти. Но у меня есть одна маленькая уловка. Когда твой вкус тускнеет, я запускаю руку в карман халата и достаю шоколадку. Раскрыв шуршащую упаковку, я отламываю маленький кусочек и он начинает медленно таять на моём языке, возвращая тепло и сладость твоих губ. Так, проходит несколько часов. Самых счастливых часов, потому что ты опять рядом со мной.
Но иногда ты бываешь невыносим. Ни с того, ни с сего, ты вдруг начинаешь сыпать заумными медицинскими терминами, трясти у меня перед лицом какими-то исписанными листками, угрожать мне, умолять, затем снова угрожать. Я, ни понимая ровным счётом ничего из сказанного тобой, улыбаюсь и молча киваю. Только одно слово из всего этого потока мной узнаваемо. Это слово «серотонин». Просто ты всегда произносишь его как бы с придыханием, немного растягивая слоги, тем самым делая звуковой акцент, который улавливает мой слух. Я люблю произносить это слово вместе с тобой, но про себя, двигая одними губами, но также растягивая слоги, и ты, обычно, увидев это, берёшь моё лицо в ладони и успокаиваешься.
Меня уже больше не пугало, когда ты пытался вытаскивать из моей памяти картинки прошлого. Раньше я обхватывала голову руками, вся сжималась в комок и кричала, чтобы ты прекратил это. Раньше голову пронзали тысячи маленьких иголочек при упоминании слов «твой рассказ», «издательство всё ещё не разорвало контракт», «твой редактор опять звонил». Но это всё было раньше, а теперь я научилась и с этим справляться. Я просто переставала слушать тебя. И тогда в голове опять становится спокойно.
А ещё я долго боролась со своими глазами. Помню, когда в первый раз твоё лицо превратилось в лицо моей матери, я заорала от ужаса. Твоё потрясающе красивое лицо с ярко очерченными скулами, зелёными глазами, обрамлёнными веером густых ресниц, тонкими губами и маленькими, едва заметными морщинками вокруг рта, все те черты, которые я так любила вдруг поплыли передо мной, и я увидела свою мать. Бледно-лиловая помада на губах. Карие глаза с тёмными кругами под ними. Нервный подбородок. Поседевшие, давно не крашеные волосы. Я отчаянно не хотела верить в то, что видели глаза. Я кричала твоё имя, била по кровати руками и ногами, отпихивала от себя пытающуюся меня успокоить маму, слёзы лились нескончаемым потоком по щекам. В тот день мне в первый раз сделали укол. Откуда-то слева вынырнул высокий человек в синей куртке, ещё чьи-то руки прижали моё тело, и я почувствовала слабое жжение в левой руке. Вдруг мир вокруг задрожал и плавно осел на пол. Голова наполнилась ватой, руки сами опустились, всё тело расслабилось, и только губы продолжали шептать твоё имя, пока темнота не съела и это.
Когда через несколько дней ты снова пришёл, я долго ругала тебя, обвиняла, что ты меня бросил, оставил одну, что моя мать сошла с ума и позволяет колоть мне жуткие лекарства, от которых вокруг появляется удушающая пустота. Ты ничего не говорил, а лишь слегка улыбался и смотрел на меня нежным взглядом. А потом ты подошёл к письменному столу, открыл верхний ящик и достал две мои тетради с рассказами. Откуда ты узнал, где я их храню? Я ведь никогда не показывала тебе свои рассказы и стихи, всегда отправляя уже «вордовскими» файлами, как и редактору. В этих толстых тетрадках была вся моя жизнь. До и во время тебя. «До» было тяжёлым, с ртутным налётом грусти, со срывами и замыканием мыслей и эмоций, с самобичеванием, с тёмными нитками-связками между словами. Удивительно, но люди любят пропускать через себя чужую боль, точнее подойти к ней близко-близко, посмотреть внимательно, разглядеть все трещинки и царапинки, а потом пойти по своим делам, напевая под нос весёлую песенку а-ля «а это меня, слава богу, не коснулось». Когда вышел мой первый рассказ, грязно-серый, шершавый, как наждачка, по ощущениям после прочтения, ты появился на моей странице на одном из литературных форумов. Первым твоим сообщением был не какой-то вопрос, а чёткое утверждение: «Я смогу тебе помочь». Я несколько раз перечитывала эту короткую фразу, разбивая по слогам, пока полностью не впитала её смысл. И с того момента ты начал наполнять мою жизнь красками, запахами, вкусами, а я глотала всё это, будто бездонная бочка.
Две тетради всё ещё были в твоих руках. Ты неторопливо переворачивал листы, пару раз задерживался на одной из страниц, улыбался, прикусывал нижнюю губу. Через какое-то время, также неторопливо ты повернулся к окну, аккуратно поднял все шпингалеты, от чего старые, давно не открывавшиеся рамы, жалобно скрипнули. В комнату влетел свежий прохладный ветер, всколыхнул мою сорочку, запутался в волосах. Ты обернулся, ещё раз одаряя меня ласковой улыбкой, и, не глядя, швырнул тетради в окно. Я слышала, как они плюхнулись в грязную воду Мойки, окна квартиры как раз выходили на набережную. Пару секунд я просидела в оцепенении, потом вскочила, чтобы ударить тебя, но ты легко увернулся и выскочил вон. На мой крик прибежала мама. Я стояла в одной сорочке перед открытым настежь окном и дрожала от холода, от чего мои объяснения были сбивчивыми и непонятными. Я и сама до конца не понимала, что произошло.
Я боялась, что мама будет ругаться, но она на удивление тихо и мягко попросила меня успокоиться, только в её глазах читался странный испуг. Она медленно подошла к окну, закрыла его, и я увидела, как в её руке замигал экран мобильника. Она произнесла только одну фразу: «Всё. Приезжайте скорей».
Следующие события пронеслись так быстро, что я не могла их идентифицировать, разложить по времени и по местам. Помню, как приехали двое — высокие и грузные – и на удивление осторожно вывели меня из квартиры, посадили в машину и долго везли. Я даже подумала, что мы выехали за пределы города. Потом помню ещё кафельные стены и запах какого-то безумия в окружающем воздухе. Казалось, что этот воздух жил собственной жизнью: его было то слишком мало, то он сваливался на меня откуда-то сверху, заполняя всё пространство комнаты и надувая тело, будто воздушный шарик.
Ты пришёл только два раза. Первый, после того как мне несколько дней давали разноцветные таблетки в маленьких пластиковых стаканчиках, а я прятала их сначала за щёку, а потом спускала в туалет, пока никто не видел; в тот раз ты достал ещё не смытые мной таблетки из-под подушки и рассыпал их по полу. Прибежала женщина с перекошенным ртом и ударила меня наотмашь по лицу. Ты просто молча смотрел, как меня уводили на третий этаж, в комнату с толстыми стенами и миллионами проводков, тянущихся к огромному аппарату. Ты не пошёл за мной, а когда я пришла в себя через какое-то время, тебя уже не было. Я хотела спросить о тебе у мамы, когда она, ещё более осунувшаяся и бледная, чем в прошлый раз, пришла ко мне с пачкой бумаг, которые я подписала не глядя, но побоялась.
Когда мама ушла, ты сидел на подоконнике. В твоих руках плясал огонёк спички, и ты поджигал подписанные мной отказные и ещё несколько листов с последними стихами. Глядя на горящую бумагу, я впервые не испытала горечи или сожаления, было новое чувство – свободы и какой-то притягательной пустоты. От тебя пахло шоколадом. Я подошла к тебе и начала помогать сжигать бумагу, пока в палату не ворвались несколько врачей и не увели меня.
Декабрь 2009г.