Вить веревку из песка… В этом выражении — тщета человеческих силий.
«Земля, на которой мы живем, — это просто ошибка, неумелая пародия. Зеркала и деторождения отвратительны, ибо умножают эту ошибку. Основная добродетель — отвращение. К нему нас могут привести два пути (тут пророк предоставлял свободный выбор): воздержание или разнузданность, ублажение плоти или целомудрие». «Хаким из Мерва, красильщик в маске». Жуткие зеркала. Хорхе Луис Борхес.
Маленькое зеркальце упало и разбилось. А в нем были секреты той, которая отражалась в нем. Следом полетела на пол и разбилась чайная чашка, хранившая прикосновение его пальцев и ладоней. Только Бог знал, что это жертвенность энергий взамен тем, которые в этот момент сжигали два тела, сливаясь воедино, бесхитростно презрев грани условностей.
Зеркало было не жаль, а чашку — жаль. Желтый чайный налет на фарфоровых осколках привязывал к материальному и усиливал сожаление. Серебряная ложечка зазвенела, упав на осколки. В этом звоне было торжество превосходства металла… В этом обстоятельстве было столько же смысла, сколько в природе вещей и явлений проявленного мира.
Но всегда, слышите, всегда подобными обстоятельствами движет нечто, убедительно подтверждающее некую закономерность. В данном случае — эти двое… Они словно солнце и луна, сойдясь, превратили день в ночь, вывернув все наизнанку, оставив мир без светил, ибо сами стали солнцем и луной, нашедшими свой асцендент на плоскости стола, забыв нотальный опыт гороскопов, презрев ретроградность души, безжалостно предав гармоничный покой ради этой возможной ошибки во времени и пространстве, когда исчезают все звуки, кроме стонов, все ощущения, кроме ярости…
«В чем состоит высшее своеобразие человека? В том, что подобно растениям, накапливающим энергию, и животным, поглошающим пространство, человек присваивает время». «Одна из последних версий реальности». Хорхе Луис Борхес.
Позор… Кто-нибудь знает, что это такое? Сумятица этого понятия у каждого — своя. А я уже перерождалась из отсутствия раскаяния — в наличие бессловесных действий медиков. Я исчезала в наплывающем дурмане из панорамы событий, каким-то нелепым образом связанных с обнаженностью моего тела. А ведь совсем недавно, лишенное фальши в нестерпимых ласках, оно воспроизводило позы возможных проявлений из всех реинкарнаций этого божественного механизма под названием Любовь.
Странно, что моих ног касаются чужие руки в латексе перчаток, безразличные и суетливые, словно предвестники совсем другой боли. Экзотика обнаженности не работает, раздавленная медицинскими стереотипами в голове этих «роботов», запрограмированных на чужие тайны так, чтобы хладнокровно вырвать и выбросить плод чьей-то любви. Сюжет известен заранее… А мой мозг зачем-то пишет хронику этого восхождения на эшафот. Только тело немеет: его молекулы, недавно ликующие в радости сущего, теперь, замирая от ужаса, становятся недостойными разума, утрачивая связь с мыслительными навыками.
Уроки жизни… Помним ли мы о них? Или они тотчас исчезают, растворяясь в заботах, выпирающих из Бытия, как грыжа, — никчемно и болезненно?! Так вот чем я отличаюсь от вас: я лучше или хуже, — я — в вашем понимании — развратна, но я боготворю свою чувственность! А тот, в ком живет легенда о разбитых предметах с моего стола, — плоскости нашего ложа, надира наших чувств, чья поэтика спермы уничтожена с частью меня самой, — он канонизировал мой образ, прорывающийся сквозь наркотический хруст складывающихся и раскладывающихся то и дело конструкций техногенного пространства, из которого пытается выбраться раненая птица моей души с дико бьющимся сердцем.
Правомерно ли то, что я открыла глаза?! На авасцене застывшее лицо одного из «роботов», тотчас отдалившееся и зыбко заколыхавшееся где-то в стороне.
Поток сознания медленно перетекает из капельницы в вену, все же принадлежащую мне… Виртуозность мироустройства с каждой каплей все больше смешила меня: эйфория рвалась наружу. Но неизменная узость жизненного пространства пока не позволяла открыть рот и заявить об этом во всеуслышание. Тогда разум продемонстрировал диковенное: обнажая нерв возможного до предела, он, вопреки законам оптики, позволил моим глазам прочесть текст раскрытой книги, лежащей далеко на окне: «Вот Он убивает меня, но я буду надеяться. Иов 13:15».
Это была новая самостоятельная реальность, преломляющая сверхспособности в фокусе человеческой слабости, вины и дикой тоски. В чем вымысел неведомого? В отсутствии переживаний? Нет сверхъестественного в отсутствии перехода от одной реальности — к другой! Иллюзорность как дверь в неведомое открывается ключами метафор из чувств и ощущений в особой фазе нервного потрясения.
Я снова почувствовала любовь и боль. Неулыбчивый мир вновь обступал меня — смутно различимый, но уже реальный: запахами, ощущениями, звуками — символами, составляющими его. Плоскость. Вот, что я помнила из того, что было до… Плоскость стола. А теперь плоскость кровати. Плоскость?! Почему плоскость?! Ведь мы парили, давая друг другу имена там, в поднебесье нежности… И уничтожали друг друга в преисподней страсти: враждуя телами друг с другом… А что теперь в животе? Парадиз?! Бабочки улетели…
Реальность не давала ответа. Но взыскательный зритель внутри меня вдруг оторвался от периферии образных нагромождений и кинулся к ним: сначала к плоду — утрате и чувству неумолимой вины, потом к создателю его, который, сидя возле моего немого тела, бился взглядом о его материю, ища в моих глазах исчезнувшие приметы заветного будущего.