К деду Сашке в деревне уже привыкли, и никто не вспоминал, что появился он здесь недавно, зимой, в разгар новогодних праздников, когда над всем селом разливался аромат самогона и жители, забыв о трудных временах, поднимали граненые стаканы с надеждой на будущее. Его обнаружили в старом сарае бабки Лизаветы зарывшимся в остатки сгнившего сена, дали в руки кусок черного, плохо пропеченного хлеба и признали своим. Здесь он и остался жить, помогая Лизавете по хозяйству- то ли жилец, то ли работник- и веселя всю деревню своими попытками рассказать о жизни, которую ему довелось испытать. Но понять что-либо из рассказов Сашки было почти невозможно, так как старик сильно заикался и больше мычал, чем говорил. Участковый Федор Игнатьевич сначала пытался выяснить у Сашки его биографию, адрес, но, слушая невнятные бормотания, махнул рукой и вскоре перестал проявлять к нему интерес. Дед Сашка был незаменим: крышу починить, огород вскопать, в магазин сбегать – никому не отказывал в помощи, и что странно, ничего не требовал за услуги, а сдачу из магазина приносил всю до копеечки. Питался он тем, что люди добрые давали, да и одежду донашивал за всеми сельчанами. Любил дед Сашка в свободное время выйти на берег реки и сидеть там на валуне, всматриваясь в горизонт, как будто пытался что-то увидеть в голубой дали. И еще одну странность заметили в старике: тянуло его к молодым парням. Бывало, соберет вокруг себя человек семь и отдает им армейские приказы, да произносит их так ясно и четко, как будто по писаному читает, а ведь в иные минуты из деда Сашки и слово-то толком не вытянешь, бормочет что-то, как дурачок, мычит, пальцем на себя тычет, юродивый, одним словом. Так и звали его в деревне, хотя и на имя Сашка старик откликался. А молодежь рада стараться!
— Давай, дед, приказывай! Направо! Налево! Кругом!
Посмотреть на развлечения Сашки и парней сбегалась вся деревня. А Сашка гордо вышагивал перед шеренгой выстроившихся ребят и глаза его, обычно полные тоски, блестели молодо и задорно. Возраст Сашки выяснить не могли. Невысокий, худой, с длинными, давно не стрижеными седыми волосами и такой же бородой Сашка выглядел лет на шестьдесят, но на вопрос о том, сколько же лет топчет он матушку-землю, Сашка бодро выводил палочкой на земле цифру сорок пять.
— От тебе на,- смеялись мужики ,- юродивый-то наш молод еще. Что же ты, может, и жениться захочешь? Ей, бабы, гляньте, какой мужик пропадает, забирай, кто свободен, в хозяйстве пригодится!
Сашка смущенно улыбался в ответ, кивал головой и что-то неразборчиво бормотал, вызывая новый взрыв смеха и сальных шуточек. Одна только бабка Лизавета, присматриваясь к своему жильцу, что-то тихо шептала и сочувственно качала головой.
В ту ночь Сашка проснулся от неясного чувства тоски, снилось ему что-то непонятное, но очень знакомое. Расплывчатые лица, далекие голоса, яркие брызги света, а за всем этим таилась какая-то неясная опасность, ожидание боли и страха. Сашка свесил ноги с топчана, на котором спал, и затряс головой, пытаясь отогнать остатки сна. Но тоска не проходила. Она еще сильнее сжала сердце, и Сашка завыл. Сначала тихо, потом погромче, он выводил заунывный какой-то мотив, понятный только ему одному. Дверь сарая скрипнула. Бабка Лизавета подошла к Сашке и погладила его по голове.
— Что ж ты, сердешный, маешься? Сам не спишь и другим не даешь. Видать, страшное в жизни-то у тебя что-то было, вот и не дает тебе это покоя. Ложись, поспи, а завтра сведу-ка я тебя в баньку, да и Павла позвать бы надо, пусть пострижет тебя, в порядок приведет, а там и решим, что делать будем. Ведь есть же у тебя хоть какая родня. Все же люди мы, Господи!
Она постояла над Сашкой, вздыхая и слушая его монотонный напев, а потом дверь вновь скрипнула, и Сашка остался один. Заснуть он уже не смог. Обхватив голову руками, юродивый сидел, раскачиваясь, на краю топчана и пытался вспомнить что-то очень важное, необходимое для себя. Мысль ускользала, путалась, но впервые за долгое время он пытался собрать воедино все крупицы своего сна и понять, что он означал.
— Сашуля…письмо,- вдруг сорвалось с его губ и он замер, вслушиваясь в произнесенные им же слова, а потом повторил их снова по слогам, смакуя каждое,- Са-шу-ля…пись-мо.
Так и застала его бабка Лизавета, когда утром забежала проведать своего постояльца. Сашка протянул к ней руку и, старательно выговаривая слова, произнес:
— Пись-мо… Са-шу-ля…
— Господи! Спаси и помилуй! Неужто память возвращаться стала,- Лизавета, крестясь, подошла поближе,- а Сашуля-то кто? Не ты ведь? А имя-то знакомое, вот ты и откликался на него… А самого зовут-то как, помнишь?
Но Сашка не отвечал. Он сидел, погруженный в свои, далекие от сегодняшнего дня, мысли и то хмурил лоб, то несмело улыбался уголками потрескавшихся губ. Лизавета выскочила во двор. Тяжело переваливаясь, задыхаясь, она добежала до дома участкового.
— Игнатьич, скорее! Сашка-то наш…
— Что? Помер? Да не томи, бабка, что с юродивым-то?
— Сам ты юродивый,- выдохнула Лизавета,- а Сашка… память вроде к нему возвращается, идем, сам увидишь!
Федор Игнатьевич лично выпарил Сашку в бане, а потом долго сидел на табурете, наблюдая, как из-под ножниц Павла разлетались космы седых волос. Лицо сидящего перед зеркалом преображалось. Теперь называть дедом подстриженного и побритого Сашку никто бы и не стал. Из зеркала на всех смотрело худое, изможденное, со впалыми щеками, но еще достаточно молодое лицо.
— Ну, Сашка,- протянул изумленный участковый,- так что ж выходит? И не дед ты вовсе, а мы-то все думали…
Но помолодевший Сашка, не обращая внимания на слова Федора Игнатьевича, всматривался в зеркало и вдруг, вытянув к своему отражению палец, медленно произнес:
— И-и-горь.
-Игорь.- шепотом повторила бабка Лизавета, неистово крестясь и утирая катившиеся по морщинистым щекам слезы,- Значит, Игорь ты, горемычный, а мы-то все Сашка да Сашка…
А еще через два дня съездил Федор Игнатьевич в областной городок к племяннику и, вернувшись, гордо показал всем фотоаппарат, объясняя:
— Снимок сделаю, а потом в область пошлю, может, что путное и выйдет.
Теперь около сарая, где нашел себе пристанище бывший юродивый Сашка, всегда было шумно. Мужики и бабы, перебивая друг друга, пытались расспрашивать его, уговаривая:
— Ну, вспомни же, вспомни!
Но память и речь возвращались к Сашке с трудом. Он мучительно вытягивал губы, пытаясь повторять слова, но это у него плохо получалось. Отчаявшись, он хватался за голову и начинал раскачиваться в стороны, повторяя, как заведенный:
— И-горь, Са-шу-ля, пись-мо.
Тогда вперед выдвигалась бабка Лизавета и, загораживая жильца от чересчур любопытных односельчан, гнала их со двора, не стесняясь в выражениях и жестах.
Наступил октябрь. Сидя на покосившейся лавочке у калитки старая Лизавета наблюдала, как Игорь-Сашка пытался справиться с желто-красными листьями, которые разметал ветер. С метлой наперевес, он бегал по двору, собирая их в небольшие кучки, а потом сгребал в ведро и уносил за сарай, в мусорную яму, прикрытую старыми досками. Лизавета вздохнула. Прошло несколько месяцев с того дня, когда юродивый вспомнил свое имя, но этим все и закончилось. Больше Сашка ничего не произносил, да и вестей из города не было, хотя участковый Федор лично отвозил в городское отделение милиции фотографию Сашки и те скудные данные, которые удалось вытянуть из юродивого в минуту просветления. В отделении коротко сказали: « Ждите, будут новости — известим.» И вот уже несколько месяцев все в деревне ждут хоть какого-то известия о человеке, который появился у них холодным зимним днем и нашел здесь себе пристанище. Что ж получается? Значит, нет у бедолаги никого на этом свете, кто тревожился бы о нем, вспоминал его, проливал по нему слезы? Неужели только у нее, Лизаветы, сжимается сердце, когда она смотрит в тоскливые глаза и слушает мучительное мычание, когда, вытянув губы, Сашка пытается что-то сказать?
От тяжелых мыслей Лизавету отвлекли две фигуры. Женщина лет сорока, одетая по городской моде, и долговязый подросток медленно брели по проулку, заглядывая в опустевшие к вечеру дворы. В руке у парня была спортивная сумка, а она судорожно цеплялась за ремешок сумочки, перекинутой через плечо. Лизавета привстала, переводя дыхание. А эти двое, как будто обрадовавшись, что встретили хоть одну живую душу, направились к ней. Краем глаза Лизавета заметила, как из-за сарая вышел Сашка. Женщина тоже увидела его. Вытянув вперед руки, она, как слепая, прошла мимо Лизаветы и, остановившись в двух шагах от Сашки, схватилась за горло. Лизавета не могла больше смотреть. Тяжело опустившись на лавку, она глухо зарыдала, пряча в ладонях лицо.