Снова осень, снова – новый Пелевин. Для кого-то сам факт написания Виктором Пелевиным (далее – «П.») очередного романа – как бальзам на сердце, для кого-то – лишний повод скривиться, но едва ли найдётся человек, прочитавший хоть один роман Виктора Олеговича, который останется к этому полностью равнодушным. Попытаемся вместе бегло оценить «Т» – новую работу первоклассного писателя и духовного наставника для многих молодых и уже немолодых людей.
Подойдя к той самой палатке «Печати» на «Полежаевской», в которой покупал в своё время ещё «Dиалектику Переходного Периода (из Nиоткуда в Nикуда)», плачу, кажется, три сотни и тридцать се… рублей – и в моих руках, пусть в этот раз и без автографа или «саундтрека», заветный томик. Как и в случае с новыми романами Сорокина, скачать бесплатно в Сети мне даже не приходит в голову – эта духовная пища превыше телесно-материальной, и деньги жалеть нечего. Осматриваю приобретение, радуясь большому количеству страниц в сочетании с не очень крупным шрифтом – по сравнению, по крайней мере, с сорокинским «Сахарным Кремлём» – и понимаю, что меня ждёт долгое, ни с чем не сравнимое удовольствие, которое может подарить только очередное буйство шикарного пелевинского Будда-трипа. На лицевой стороне суперобложки на синем фоне – «Троица», фотография экуменистической иконы (экуменизм появится и в тексте самого произведения: Ариэль Брахман (в списке работавших над книгой этот вымышленный персонаж помечен траурной рамкой; его смерть в финале символична: П. выразил своё отношение к подобным деятелям, наводнившим современную литературу и превратившим её в даже не в рынок, а в базар, где весь куш достается тому, кто кричит громче всех) говорит о падении в «темную бездну экуменизма» В. Соловьёва (с. 256. Здесь и далее все цитаты из «Т» даются по единственному пока изданию романа: Т/ Виктор Пелевин. – М.: Эксмо, 2009).
На обратной стороне суперобложки – всевозможные символы из мифологии и современной культуры – от таинственных иероглифов, огненного инь-яна и русалок вплоть до значка группы «Rolling Stones», персонажа «Super Mario bros.» и головы Спайдермена (про Человека-паука недавно спела группа «Слот», гитарист которой – большой поклонник Пелевина).
Пока я открываю книгу, чтобы внимательнейшим образом осмотреть форзац, хочу ещё раз вспомнить «DПП(NN)». Тот сборник начинался с «Элегии 2», за которой шли «Числа». «34» – счастливое число главного героя «Чисел». Подобно иероглифу на обложке «Священной книги оборотня», в названии моей текущей статьи объединяются знаменитый советский танк времён ВОВ, фамилия автора, заглавие романа П., а также указывается «бронебойность» «Т».
К разговору о символике названия мы подойдём чуть позже, а пока – форзац и нахзац. При первом взгляде на этих милых котиков (их не так просто разглядеть, ведь это перевёрнутые головы священников с соседних картинок) сложно догадаться, какого кота в мешке преподнесёт содержание романа для людей верующих. «Колоссальный имиджевый и метафизический урон на самом фундаментальном уровне» («Т», с. 103) – так это озвучено устами одного из героев. «Коты» (по замыслу автора – гермафродиты с кошачьими головами) на форзаце и нахзаце изображены соответственно по старому и новому канону, то есть с усами «молнией» и «тильдой». Тут уже видна насмешка над разногласиями различных христианских течений, которая переходит у П. в откровенное издевательство. Его нападки на РПЦ покажутся кому-то чрезмерными, но понять автора в чём-то можно: попытка монополизации сферы духа в отдельно взятой стране хорошего не сулит. Итак, гермафродит с кошачьей головой. Кошачья голова – верный указатель на египетские корни монотеистических религий. В Египте кошкам поклонялись, можно вспомнить Баст (или Бастет). А гермафродит откуда взялся? В начале романа в словах княгини Таракановой есть ключ к пониманию этого феномена:
«– Скоты оплодотворяют друг друга, а затем рождается новое животное, для существования которого уже не требуется, чтобы его, так сказать, зачинали секунда за секундой. Перенеся это наблюдение на высшие сферы, люди древности решили, что и там действует тот же принцип. Есть подобный зачатию момент творения, в котором участвует божество-гермафродит, оплодотворяющее само себя». («Т», с. 24)
«Самый фундаментальный уровень» оказался для П. достижимым: так крепко христианству не доставалось даже в «Empire V»:
«Сделать фундаментом национального
мировоззрения набор текстов, писаных непонятно
кем, непонятно где и непонятно когда – это все
равно что установить на стратегический
компьютер пиратскую версию «виндоуз-95» <…> система
виснет каждые две минуты».
(Ампир В: Роман / Виктор Пелевин. – М: Эксмо, 2006. – с. 67)
Обер-прокурор Священного Синода К. Победоносцев изображён в романе педерастом. В общем, можно лишь порадоваться, что глубоко верующие люди едва ли будут читать «Т»…
Однако в отличие от всех прежних произведений П., где можно было найти аргументированную критику христианства в сочетании с прославлением буддизма, в новой вещи можно найти и критику самого буддизма – по крайней мере, в части обрядов, традиций и следования догмам вопреки истинному желанию достичь просветления.
Вот что было написано в рекламе интернета:
«Новый роман Виктора Пелевина «Т». Это книга про устройство Души. Смесь христианства и буддизма».
Конечно, идея смешивать такие религии бредова сама по себе. П. и в голову бы такое не пришло, при всём богатстве его фантазии. Но зато в романе есть другое – стёб над обоими направлениями. При этом у внимательного читателя складывается представление и о взглядах самого автора:
«Кстати, про лам-перерожденцев Соловьев тоже высказался – сказал, что есть две категории людей, которые в них верят: неграмотные кочевники страны снегов и европейские интеллигенты, охваченные неугасимой жаждой духовного преображения.
– Так что же, Соловьев отвергал тибетский буддизм?
– Наоборот, – ответил Джамбон, – он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса дает возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами». («Т», с. 307)
К критике буддизма также относится:
«– Соловьев, – продолжал Джамбон, – объяснил, что представляет собой такое прямое постижение в его тибетской версии. По его словам, оно ничем не отличается от визуализации различных божков, чьи образы ламы после многолетних упражнений умеют вызывать в сознании мгновенно и без усилий». («Т», с. 303)
Однако идея «переправиться на Другой Берег на любом доступном плавсредстве» до сих пор не чужда П.:
<…> Учение Будды заключается не в наборе прописей, которые две тысячи лет редактирует жирная монастырская бюрократия, а в том, чтобы переправиться на Другой Берег на любом доступном плавсредстве. Дальше сами разберетесь». («Т», с. 307)
«Линь-Цзы <…> в ответ на вопрос, что такое Будда, говорил, что это дыра в отхожем месте». («Т», с. 305)
«<…> Представьте себе <…> нужник. Есть ли в нем хоть что-нибудь чистое? Есть. Это дыра в его центре. Ее ничего не может испачкать. Все просто упадет сквозь нее вниз. У дыры нет ни краев, ни границ, ни формы – все это есть только у стульчака. И вместе с тем весь храм нечистоты существует исключительно благодаря этой дыре. Эта дыра – самое главное в отхожем месте, и в то же время нечто такое, что не имеет к нему никакого отношения вообще.
<…> постигать свою природу, выполняя ламаистские практики – это как изучать дыру в отхожем месте, делая ежедневную визуализацию традиционного тибетского стульчака, покрытого мантрами и портретами лам в желтых и красных тибетейках.
<…> когда мы говорим «я», «эго», «душа», «ум», «дао», «бог», «пустота», «абсолют» – все это слова-призраки. У них нет никаких конкретных соответствий в реальности, это просто способ организовать нашу умственную энергию в вихрь определенной формы. <…> наша жизнь протекает в этом саду приблудных смыслов, под сенью развесистых умопостроений, которые мы окучиваем с утра до ночи, даже когда перестаем их замечать. <…> наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на балалайке». («Т», с. 306-308)
Каково же мироздание в «Т»? Знаменитое «весь мир – театр» облекается новым значением, когда весь мир становится гигантской «театральной корпорацией» минитеатров-людей. Мотив «устройства души» вводится постепенно:
«Свод ровных перистых облаков казался крышей, превратившей пространство между землей и небом в огромный открытый павильон – прохладный летний театр, в котором играет все живое». («Т», с. 13)
«Боги не творят нас как нечто отдельное от себя. Они просто играют по очереди нашу роль, словно разные актеры, выходящие на сцену в одном и том же наряде. То, что принято называть «человеком» – не более чем сценический костюм. Корона короля Лира, которая без надевшего ее лицедея останется жестяным обручем…» («Т», с. 28)
«Шлем оказался тесным, рассчитанным на древний маленький череп – он неприятно сдавил голову». («Т», с. 32)
«– Что за Брахман? – спросил Чертков.
<…> Он попытался украсть у Левы ермолку, которую ему подарили местные евреи. <…>
– И чем все кончилось?
– Лева <…> сказал, тут не в ермолке дело…» («Т», с. 355)
«Как говорил мой дедушка, душа – это сценическая площадка, на которой действуют двадцать два могущества, семь сефирот и три… три… вот черт, забыл. Неважно. Каждый человек в любую секунду жизни создается временным балансом могуществ». («Т», с. 90)
«Однако скажите, почему эти кукловоды с такой легкостью овладевают нашей душой?
– Да потому, что овладевать там совершенно нечем. Это как кабинка в общественной уборной – любой, кто туда забредет, уже ею и овладел. Без них там не было бы ничего вообще. Кроме, извиняюсь, дыры». («Т», с. 220)
Кроме того, космогония «Т» включает объяснение реальности с помощью обширной аналогии с Текстом: «Куда бежать? Действительно, куда бежать, если все на свете – просто текст, а лист, перо и чернила у того, кто чертит буквы?» («Т», с. 163)
Графа Т. пишет Ариэль Брахман, персонаж с соответствующей «функцией» (фамилия указывает на имманентное и трансцендентное абсолютное духовное начало, что, думается, должно по замыслу П. восприниматься как авторская ирония, или самоирония), но не один, а с помощниками. Это некий Митенька Бершадский («отвечает за эротику, гламур и непротивление злу насилием» («Т», с. 91); «незнас» – боевое искусство, которым владеет граф Т.; как анекдоты о Чапаеве повлияли на роман П. 1996-го года, так и наблюдение относительно того, что подставка правой щеки, когда бьют по левой (с добавлением наклона корпуса вперёд-вниз, шага вперёд и сгиба колен) является хорошим защитным манёвром, вполне могло вдохновить на идею «непротивления злу насилием» «по-пелевински»). Его прототипами считают Д. Ольшанского, а заодно и Л. Бершидского. Следующий «демиург» – Гриша Овнюк, то есть Г. Овнюк, говнюк. Так именуя своего героя, писатель выражает отношение к коммерчески-«боевой» составляющей как доминирующей в литературном творчестве. Акунина считают прототипом Гриши. Ариэль называет его гением, в чём тоже видна ирония автора. Нелицеприятной фамилией наделён и другой «автор» – Гоша Пиворылов. Гоша отвечает за, «как указано в ведомости, «психоделический контент»» («Т», с. 92), возможный прототип – Пепперштейн (настоящая фамилия – Пивоваров). Неприятный Ариэлю любитель отвлечённых диалогов – пятый автор – наиболее интересен интеллигентному читателю. Однако понятно, что П. ценит не только его в своём творчестве – это видно по тому высокому уровню мастерства, с каким выписаны все «развлекательные», на первый взгляд, места. У П. вы не найдёте и половины страницы, написанной только из коммерческих соображений.
Теперь перейдём к рассмотрению литературных и культурных аллюзий в «Т». Масштабны переклички с отечественной литературой. Назовём лишь некоторые из них. Аллюзии на Александра Сергеевича:
«<…> служение Господу и опьянение коноплей – две вещи несовместных» («Т», с. 219; напоминает знаменитую фразу из «Моцарта и Сальери» про «гений и злодейство»).
«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» («Т», с. 329; цитирует «Евгения Онегина» старец Фёдор Кузьмич, по сюжету – бывший император Петропавел).
Аллюзия на Михаила Юрьевича:
«На дне оврага бились кони и люди» («Т», с. 54).
«Смешались в кучу кони, люди» («Бородино»).
По мысли Пелевина, Фёдор Достоевский оказывается в наше время востребованным не в качестве писателя, а в качестве персонажа игры-шутера (вроде «S.T.A.L.K.E.R.»), в комплекте с которой поставляется книга наподобие «Warcraft». По всей видимости, именно книга «Пикник на обочине» и её экранизация «Сталкер», содержавшие массу художественных достоинств и глубины смысла (хотя книга и фильм весьма отличны друг от друга), послужившие в качестве «бренда» для раскрутки игры «S.T.A.L.K.E.R.», лишённой какой-либо мысли в пользу «крутого» action, и вдохновила П. на его «клерикально-консольный шутер» с Фёдором Михайловичем в главной роли. Но сам П. помнит и другого Достоевского:
«Т. кивнул.
– Я думал о чем-то подобном применительно к смертной казни, – сказал он.– Она лишена смысла именно потому, что несчастный, на которого обрушивается кара, уже совсем не тот человек, что совершил преступление. Он успевает десять раз раскаяться в содеянном. Но его вешают все равно…» («Т», с. 26)
Сравним с Достоевским:
«Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. <…> тут, всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Нет, с человеком так нельзя поступать!» (Идиот: Роман / Ф.М. Достоевский. – М: Эксмо, 2006. – с. 25-26 – даже страницы и издательство те же!)
«Ну вот, – подумал он, – сейчас узнаем, тварь ли я дрожащая или луч света в темном царстве…» – про саму суть вещей в финале романа. («Т», с. 370; здесь уже не только «Преступление и наказание», но и название статьи Добролюбова о «Грозе» – такая игра слов абсолютно оправдана развитием сюжета).
В одном месте романа П. граф Т., болтающийся в Вечности, создаёт мир вокруг себя:
«Комната словно появлялась вслед за перемещением его внимания – вернее, пока еще не комната, а четыре поочередно возникающие стены, покрытые дубовыми панелями.
<…>
Через несколько минут ему все-таки удалось собрать комнату воедино. Она напоминала гостиничный номер, чисто убранный и вполне обычный – только без окон и дверей, как в детской загадке». («Т», с. 162)
Параллельный отрывок из «Преступления и наказания» Достоевского:
«– Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность». (Преступление и наказание. Роман. Л., «Худож. Лит.», 1975. – с. 309-310)
Аллюзии на творчество прообраза графа Т., то есть на творчество Льва Николаевича, начинаются сразу:
«<…> за окном открылась панорама удивительной красоты, и оба пассажира в купе, только что закончившие пить чай, надолго погрузились в созерцание». («Т», с. 5)
У начитанного человека ещё до появления в тексте собственно графа может возникнуть в памяти «Крейцерова соната». Но не только она начинается с того, что герои едут в поезде! Точно таким же образом вводит персонажей в повествование и Фёдор Михайлович в «Идиоте».
«Идиот» – это ещё и элемент стиля боевого искусства Достоевского в романе – с этим криком он начинает закашивать под дурачка с тем, чтобы наносить неожиданные удары (в драке с графом Т.). Поражает та лёгкость, с которой П. апеллирует для аллюзий и сравнений к совершенно разным образчикам мировой культуры – вот где простор для исследователя! Отойдя на секунду от отечественных пересечений, обратимся к мировым примерам:
«Достоевский <…>, заведя топор за спину, пригнулся к самой земле, словно первый поклон показался ему недостаточно глубоким.
<…>
Инерция взмаха помогла Достоевскому вскочить на ноги. Заведя топор за спину, он повернул в сторону Т. открытую ладонь и крикнул:
– Идиот!» («Т», с. 200)
Кинематографическая срежессированность боевой сцены а-ля «Матрица» тут доходит до цитирования (наклон к земле, выставление ладони).
«<…> постмодернизм <…> – это когда ты делаешь куклу куклы. И сам при этом кукла» – писал П. в «Числах». И вот в «Т» имеется также аллюзия на бессмертного «Хитроумного идальго Дона Кихота Ламанчского» Мигеля де Сервантеса: «Это было подобие деревянного Пьеро: кукла печального образа с яйцеобразной головой». («Т», с. 46).
А вот отсылка к советскому кино-хиту «Ирония судьбы, или С лёгким паром!»: «Какая гадость эта составная рыба, – подумал он». («Т», с. 31).
Вот целый ряд аллюзий всего в одном предложении («Война и мир», «Анна Каренина», Гомер, Шекспир, Флобер, Стендаль («Красное и чёрное»)):
«Быть может, он полагал, что выдумал их сам, но в действительности это были души бумагомарателей, которые, участвуя в битве при Бородино или ныряя под колеса поезда, расплачивались за свои грехи — за Одиссея, Гамлета, мадам Бовари и Жюльена Сореля. А после смерти и сам граф Толстой стал играть похожую роль». («Т», с. 68)
Вернёмся ко Льву Николаевичу. Он ввёл в русскую литературу слово «палить» вместо «стрелять», услышав данный термин в речи моряков. Оно присутствует в «Севастопольских рассказах».
А вот части монологов графа Т. из «Т»:
«<…> словно зайца, паля мне в спину». («Т», с. 54)
«<…> палить из револьвера…» («Т», с. 71)
Мотив, связанный с намерением отрубить себе палец во избежание соблазна, перекочевал в «Т» из толстовского «Отца Сергия». Только у П. он гиперболизируется и высмеивается: отведавшему спорыньи графу кажется, что лошадь советует ему рубить не палец, а другое место или места…
П. не обошёл «Войну и мир» и более пристальным вниманием:
«В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу!». (Война и мир (т. 3-4) / Л. Толстой – М: Государственное Издательство Художественной Литературы, 1953 – с. 532)
«Т»:
«<…> что именно называется этим словосочетанием – нога, рука, полная совокупность частей тела или же ваша бессмертная душа, которую вы никогда не видели». («Т», с. 16)
«– Что вам от меня нужно? – спросил Т.
– Как и всем лицам нашей профессии, – ответил Варсонофий, – только одно: ваша бессмертная душа!
Чернецы заржали, как упряжка вороных». («Т», с. 133)
Перейдём к «серебряному веку». Вот пастернаковская «Магдалина»:
«<…>
Брошусь на землю у ног распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
<…>»
А вот «Т»:
«<…> это казалось нереальным на сквозном российском просторе, среди серых изб, косых заборов и торчащих по огородам пугал, похожих на кресты с останками еще при Риме распятых рабов». («Т», с. 5)
«Из пшеницы поднималось пугало в черных лохмотьях, раскинувшее для объятья с вечностью сухие и бессильные палки своих рук – deja vu, подумал Т., это ведь уже было совсем недавно, в поезде». («Т», с. 78)
Вспоминается при чтении романа и «Подросток Савенко» (в прошлой работе Пелевина Лимонов упоминается напрямую в связи с Каспаровым).
«Подросток Савенко»:
«Профессиональный Костя в данном случае взял бы с собой полотенце и, выдавив на него тюбик клея БФ-2, приложил бы полотенце к стеклу и после этого легко и бесшумно выдавил бы стекло. Неподготовленный и плохо экипированный Эди решает бить угол стекла, а потом вытащить остальное.
Сняв куртку, Эди накладывает ее на выбранный им угол и после ударяет через куртку по стеклу рукоятью своего тяжелого ножа. Стекло разбивается не сразу, и шуму все-таки слишком много. Эди-бэби замирает, стараясь услышать, что происходит на улице. Как будто тихо». (цитаты из романа приведены из публикации на сайте «Эдуард Лимонов. Полное собрание сочинений»)
«Т»:
«<…> плеснув на газету клея из бутылки, он налепил ее на дверное стекло, коротко стукнул по нему локтем, наморщился на приглушенный звон осколков, сунул руку в дыру, повернул ручку, отворил балконную дверь, проскользнул внутрь и закрыл ее за собой.
“Кажется, никто не заметил. Что теперь?”» («Т», с. 244)
«Подросток Савенко»:
«Толик поймал в Томкином подъезде ее же кота, ударом о стенку убил его, и они привязали труп кота к ручке Томкиной двери».
«Т. сразу понял, кого он перед собой видит. Ни слова не говоря, он подошел к коту, схватил его за шкирку, тряхнул в воздухе и поднес к своему лицу.
– Ну, Ариэль Эдмундович? Сами покажетесь, или хвост прищемить?
Видимо, он стянул шкуру на шее слишком сильно, потому что кот даже не смог мяукнуть». («Т», с. 245)
Мне кажется, что сейчас заканчивается некая эпоха, определённый этап русского постмодернизма, приходит время подводить итоги – кто что успел осуществить за последние десятки лет. Именно с этим связано появление в новых вещах лидеров направления – Пелевина и Сорокина – старых героев. Хоть на мгновение, но они появляются – этакий бенефис запоминающихся образов: возвращение супертаджика в «чём-то вроде пьесы» Владимира Георгиевича «Занос» (впрочем, ранее, кроме имени персонажа, запоминать было нечего) и Чапаева из «Чапаева и пустоты» в «Т» Виктора Олеговича. Кроме самого Чапаева, мы видим также Ургана Джамбона Тулку VI – явного предшественника «автора предисловия» к «Чапаеву и пустоте» Ургана Джамбона Тулку VII. Возможно также, что девочка Аня из «Т» – Анка-пулемётчица.
Интересна и другая параллель между новейшими произведениями Сорокина и Пелевина; не знаю, насколько случайная. Сравните. П.:
«Отец Паисий сделал вежливое движение плечами, как бы одновременно и пожимая ими в недоумении, и соглашаясь с собеседником». («Т», с. 7)
…и Сорокин в «Заносе»:
«– Ну… – утвердительно покачал плечами Михаил». («Занос» опубликован в блоге Сорокина на сайте журнала «Сноб»; в «Т» этот журнал именуется «Сцуко»).
Как и в «Чапаеве…», сны и явь в П. сменяют друг друга с головокружительной быстротой, так что в результате перестаёт быть понятно, где тут явь, а где (по сюжету) галлюцинация, вымысел, сон. Потом уже, перейдя рубикон половины романа, можно догадаться о том, что сон здесь везде, да и читатель – лишь очередной фантом этого вещего и вечного сна о пути в свою Оптину Пустынь. Путаница относительно того, кто же кого всё-таки в результате создаёт, призвана подчеркнуть только одно: все тут создают всех.
Нельзя не отметить тот факт, что П. мастерски копирует сленг представителей коммерческого псевдоискусства, не осуждая прямо это «искусство», но честно показывая его главные положения:
«Маркетологи говорят, сегодня граф Толстой интересен публике только как граф, но не как Толстой. Идеи его особо никому не нужны, и книги его востребованы только по той причине, что он был настоящим аристократом и с пеленок до смерти жил в полном шоколадном гламуре. Если «Анну Каренину» и «Войну и мир» до сих пор читают, это для того, чтобы выяснить, как состоятельные господа жили в России, когда Рублевки еще не было. Причем выяснить из первых графских рук». («Т», с. 95)
«От писателя требуется преобразовать жизненные впечатления в текст, приносящий максимальную прибыль. Понимаете? Литературное творчество превратилось в искусство составления буквенных комбинаций, продающихся наилучшим образом». («Т», с. 89)
Поговорим о названии. Что же такое это загадочное для любого, впервые взявшего в руки новую книгу П., «Т»? Всего лишь взятое из газетного лексикона начала прошлого века обозначение графа Толстого («чтобы не попасть под статью о диффамациях» – «Т», с. 7)? Или «Творец»? «Текст»? Символ креста?.. П. – истинный постмодернист. Он имел в виду всё и сразу. Для него «Т» – это единый каббалистический знак, содержащий в себе как весь мир текста, так и всю Вселенную вокруг. Как часть может вмещать в себя целое, рассуждали ещё герои «Шлема ужаса», но новая вещь заявленной глубиной напоминает скорее такой «хит» (в хорошем смысле), как «Чапаев и Пустота», и не только «историчностью» главных героев и даже их переходом из романа 96-го года. Вот ещё соображения по поводу названия:
«<…> они носят египетский крест в форме буквы “Т”, который, по их мнению, символизирует Троицу и одновременно слово “ты”» («Т», с. 219)
«– А почему я Т.?
– Это тоже маркетологи решили. Толстой – такое слово, что все со школы помнят. <…> А вот Т. – это загадочно, сексуально и романтично. В теперешних обстоятельствах самое то». («Т», с. 94-95)
…Пелевин, пытаясь показать нам всю относительность кажущейся убедительности бытия, нашей экзистенции, делает это очень тонко – так, что сразу можно и не понять, пройти мимо в погоне за сюжетом («А читатель эту квинтэссенцию как раз и пропускает. Интересно нормальному человеку что? Сюжет и чем кончится». – «Т», с. 94):
«– Как вас, однако, заморочили. Первый раз вижу перед собой человека, требующего доказательств, что он живой человек. У большинства людей, граф, это принято считать самоочевидным… Ну вот, например, вы только что порезались о бороду. Чем вам не доказательство?
– Действительно… Что же делать?» («Т», с. 130)
П. нельзя читать ни быстро, ни разово. Как очевидно, но верно сказал Карл Вебер, «Книга, которая не стоит того, чтобы читать ее дважды, не стоит и того, чтобы читать ее один раз».
Итог: книга отличная! Впрочем, для меня любой роман П. – священная книга писателя… Конечно, «Большую книгу» («Большую гниду» в тексте романа) П. за этот текст не получит, но я надеюсь, что с её продаж он получит не менее крупную сумму, чем эта премия, и к следующей осени ему будет, чем полонить мой мозг уже не на два, а на три прочтения подряд.