У Наташи Голицыной, девушки серьезной и воспитанной, студентки третьего курса университета, в эту субботу будет день рождения. Наташа, однако, была взволнована ни тем, как все пройдет и ни тем, как ей на нем выглядеть. Переживания ее были связаны исключительно с Пашей. Паша был ее молодым человеком. Они учились на одном факультете, только Паша был на курс старше. Познакомились они случайно, во дворе университета. С «каким-то вопросом» Наташа подошла к ребятам, весело и громко обсуждающим, казалось, серьезную тему. Проходя мимо, она уловила из разговора несколько слов. Зная старшекурсников в лицо, ей стало интересно их кулуарное мнение. Уже после, она весело и радостно рассказывала подругам, какой же она была «умницей», спросив у ребят месторасположение ее родного деканата! Но в тот момент, наверное, ее совсем не интересовал повод. Ей хотелось другого. Острое желание быть в «студенческом авангарде», отбросило весь этикет о приличиях прочь. Парень, обративший внимание на идущую в их «кружек» девушку, остановивший речь своего товарища и с участливым взглядом готовившийся встретить «гостью» и был Паша. Симпатия возникла естественно и мгновенно. А после того, как он лично довел Наташу до дверей декана практически молча, а затем предложил прогуляться и поболтать после (ЕЁ!) пары иностранного, она совершенно и окончательно влюбилась в него. «Ведь он же знал, что я со «второго», а ничего не сказал!». Наташа звенела бронзовым смехом, рассказывая и рассказывая те счастливые минуты первой встречи. Подруги удивлялись «непонятному» рейтингу этой знаменитой истории. И, глядя на нее со светлым участием, сами начинали улыбаться, пряча слезинки радости и кивая в сторону сердца своими ручками-стебельками: влю-билась….
После целого года валяний на газонах, загораний на пляжах, походов в кино и горы, свиданий при луне и на рассвете, они осторожно стали подбирать слова к, и так уже все давным-давно все понимающим родителям. Но в последние месяцы что-то в их отношениях будто бы изменилось. Паша стал более серьезным. По мере приближения Наташиного дня рождения, он становился все молчаливее. Наташу стали посещать подозрительные мысли. Подруги благоразумно молчали. Ведь на этом дне рождения они договорились прямо высказать родителям о своих дальнейших намерениях. Тем более, что родители Паши изъявили настойчивое желание составить ему компанию. И ни то, чтобы Наташа сомневалась в сказанных ей маленьких словечках, это было неприступно, однако «чье-то» беспокойство неотлучно присутствовало около ее сердечка.
Паша готовился к этому дню, как к своему собственному рождению. Волнение посещало его неподвластными вибрациями. Он слабел в такие минуты. Именно поэтому старался, попав под очередную порцию размышлений о грядущем, уйти в себя от наблюдательного Наташиного взгляда. Ему не хотелось, чтобы она видела в нем, хотя какие-то признаки слабости. Он никак не мог себе это позволить. Ведь женщина, его женщина надеется на него, а значит должна быть в абсолютной безопасности. А какая тут безопасность, при такой «трясучке»? Паша начинал взыскивать со своей натуры качества еще не приобретенные. Назревало первое в их отношениях недоразумение.
Наташа предпочитала посуду. Воспитанная своей матерью в традициях «консервативного романтизма», еще тех времен, Наташина мама и дочери своей преподавала «наследство» хозяйственности. Поэтому коллекция тарелок на «собственной Наташиной кухне» была весьма большой и уже довольно ценной. У нее были «экспонаты» разных форм и размеров, из различных стран и веков. Вот только стояли они в шкафу не для того, чтобы смотреть на них сквозь и из-за очков, а дожидаясь своего прямого назначения. Понятно, что это была не повседневная посуда. Но и «раритетного» обращения ей тоже не предоставили. «По особенным случаям, уважаемым гостям на восхищение, позволялись «свидания» с передающимися из рук в руки «свидетелями» человеческого быта». Так Наташин папа шутил о «веселом фетишизме» своих любимых женщин. Наташина сестра тоже была «завербована» в «секту», выклянчив у мамы и старшей своей подруги по тарелочке.
Паша вознамерился удивить всех троих, включая и главу семейства – Александра Алексеевича Голицына. Он, в неприсущей для себя манере, скрупулезно собирал средства, для приобретения наиценнейшего кухонного предмета.
И вот настал волнующий момент покупки. Он не решился пойти в антикварный магазин, боясь быть обманутым собственным невежеством, при лукавом и возможном попустительстве продавцов «лота». Он думал купить современную дорогую вещь, и тем самым удивить своей оригинальностью «авторитетную комиссию». Привнеся, таким образом, в коллекцию своеобразное «равенство» посудных дел мастеров. Дабы «стереть, стоящее между подлинным искусством художников само время, как критерий не соответствующий настоящему пониманию красоты вещей». Фразу эту он сочинил, чтобы показать себя и с поэтической стороны, давно ему симпатичной.
Придя, в уже примеченный им заблаговременно магазин «дорогой итальянской посуды», Паша с трепетом стал, не спеша и деловито расхаживать по роскошной плитке. Посуда в магазине была настолько дорогой, что он начал задумываться о целесообразности своего желания сделать такой подарок от студента. Девушки – консультантки по «состоянию состоятельной посуды» вежливо, но навязчиво делали из Италии страну «олимпийского дизайна» (или на какой там у них горе живут боги?). Паша стал невольно сопротивляться величию бытовых принадлежностей, пусть даже и «ангельских». Он тянулся критически оценивать как происходящее, так и сами произведения. Не смотря на то, что денег у него было достаточно, даже и с запасом (а может как раз и поэтому) он, между тем, не стремился купить самую дорогую утварь от подозрительных итальянцев. И все же, студенческий максимализм уложил все доводы на лопатки. Паша подошел к самому дорогому набору («только спросить, интереса ради»). Девушки, словно феи, вдруг поднялись над его головой. В руках у них появились «маленькие» фирменные лиры и кувшины с золотистым маслом. Даже шея стала болеть у Паши, от непривычного положения его, неискушенной в чудесах, головы. Девушки стали петь песни и лить масло, легко разобравшись, что молодой человек не уйдет от покупки. Опытные и сильные, они вставляли диковинные чужеземные слова в русский перевод к инструкции по употреблению волшебной продукции. Паша был очарован. Он и представить себе не мог, сколько самоотверженного труда вложено в предметы, предназначенные, как минимум для каждодневного ритуала, необходимого человекам. В конце мастерски пропетой песни, сирены (теперь это были, уже без сомнения сирены) внесли смятение. Выяснилось, что посуда эта практически вечная! Она может лежать на дне океана, чуть не веками (зачем?), не сможет сгореть в огне и не бьется о твердый дворцовый итальянский мрамор! Что-то дьявольское сверкнуло вдруг в милых глазках певиц, и Паша дал ход сомнениям. Он хладнокровно дождался, когда «сирены» поймают в свои песни кого-то еще, и уверенно подошел к вечной посуде. Все было сделано с истинным блеском в глазах и молниями в руках. Перед глазами у него почему-то возник калифорнийский поезд, «связанный» джинсами великого и честного Леви Штраусса. Грохот произвел переход всех посетителей магазина из иллюзии в реальность, иглой априори войдя в атмосферу «божественных покупателей и продавцов».
Девушки стали кричать о каких-то, чудовищных размеров, долгах. Стали плакать о несбыточных в этой жизни платьях и морях, о дураках, которые верят всему, что им говорят и еще о каких-то шутках.
Паша долго ходил вокруг дома, где уже целых двадцать минут все стояли вокруг стола и боялись притронуться к тарелкам. «Она так любит посуду…, что же я за идиот?». На четвертом круге Паша поднял голову и увидел на знакомом балконе Наташу. Она смотрела на аллею, ведущую к ее подъезду.
В квартире было тихо, словно кто-то спал. Гости шептались, сосредоточившись на минутках, шмыгающих между тарелками. Когда Паша вошел в гостиную Александр Алексеевич поспешил на встречу с протянутыми руками и удивительными словами: ну ты брат Павел не подарок, что случилось, где был? Он пожал сразу обе Пашкины руки и повел за стол.
На свадьбе Паша разбил еще одну тарелку, но на это раз совершенно случайно.