Плюшки Московские,
или
Таким голым меня ещё не видели…
Глава 1. Интернесный вирус
Это было почти пять лет назад. В моей душе к тому времени чётко оформилось понятие того, чем я желаю заниматься по жизни, куда хочу приложить свой потенциал. Я был готов тогда и готов сейчас испытывать свои силы, чтобы узнать опытным путём, на что же я окажусь способен в конечном итоге… Я целеустремлённо и всецело занят и по сей день избранным видом деятельности, и не собираюсь менять его несмотря на толкающий к обратному внешний мир. На самом деле, именно противодействие всех и вся стимулирует на упорный труд больше всего. Допустим, за последние три с лишним года я уже вырвал некоторое сетевое признание (я не про корыстных рецензентов сейчас говорю — боже упаси!) в борьбе до первых, столь ранних седин. Но тогда, в сентябре 2004-го, я был наедине со своей мечтой. За эти пять лет ситуация, однако, не сильно изменилась. В то время как коллеги трудятся в поте лица, бомбардируя издательства и редакции письмами, и обзаводятся — кто в большей, кто в меньшей степени — публикациями в печати, ваш покорный слуга дрочит свой сетевой х*й, так сказать. Более того, внешне всё даже хуже, потому что есть публикации, оплаченные из моего собственного кармана (зато безупречно оформленные!) — кто не понял, это отличительная черта графомана (заезженное слово на литсайтах уже перешло в разряд соединительных частей речи). Так что же я ещё трепыхаюсь? Тем более что вчера, точнее, два дня назад я подхватил интересный вирус. Не самолично, к счастью — компьютер мой.
На экране возникла табличка: «ОС заблокирована. Для разблокировки пришлите такое-то сообщение на номер хер-в-рот, так сказать. Попытка переустановить систему может привести к потере данных и потере работоспособности компьютера» (это впоследствии подтвердилось). Не ручаюсь за дословное цитирование хакерского обращения, тем не менее, я потерял целый день (бог с ним), хард (чёрт с ним) и рассказ (х*й с ним) — последний в результате того, что то ли по глупости отформатировал вставленную в USB-порт системника флешку, то ли червь сожрал и его тоже — чёрт его знает, тёмная история. Если верно предположение о кольчатой твари, то данный вирус явился посланником Проведения (как-нибудь иначе трактовать его я не в силах), и убивать его антивирусом было бы непростительно. Вместо этого хорошо б отдать его в кунсткамеру зоопарка для судьбоносных вирусов. Ситуация в целом абсолютно аналогична ситуации где-то 2001-го года: мой друг Валя, которому я дал для публикации в Сети написанный от руки аккуратным почерком рассказ «Лупоглазый» с моими иллюстрациями, потерял его. Экземпляр был один, и хоть осталось несколько набросков, но это уже не то… У меня интернета тогда ещё не было, хотя первый компьютер появился ещё в первом классе — не то в 89-ом, не то в 90-ом году на деньги, полученные предками по страховке — в руле карусели на «продлёнке» я сломал руку.
Алёшина с параллельного потока позже уверяла, что когда я орал, думала, будто я смеюсь, и не заметила руку, с хрустом совершавшую свои обороты инфернальной спирали. Алёшина вращала чёртову карусель (это была не такая карусель, как на ВДНХ — моя камера пыток представляла собой круглую площадку полутораметрового диаметра с рулём в центре, вращавшуюся в горизонтальной плоскости; руль был сломан), а моя рука наматывалась на руль. Воскресим в памяти навеки застывшие мысли, посетившие меня в трагический момент, когда левая лапа ломалась в двух местах, в одном из них — со смещением (ощущения воскрешать ни стоит). Как ни парадоксально, но я очень отстранённо наблюдал за происходящим со мной и орал чисто автоматически. Я здраво прикидывал шансы сохранить руку и оценивал свои перспективы следующим образом: приедет бригада с пилами и ломами, чтобы выдирать меня из моих невольных, но в чём-то даже пророческих объятий с металлом. Шансы сохранить руку казались мне призрачными. Сейчас (да, именно сейчас, когда я пишу эти строчки) мне кажется, что такая отстранённость и безразличие к собственным страданиям и частям тела подготавливали почву к грядущему виду деятельности. Из-за того, что духовное начало внутри меня всегда превалировало над физическим и даже тиранило его (будь то обмен львиной доли своего обеда — баранок, конфет и т.д. — на вкладыши на той же «продлёнке», покупка в ущерб питанию дисков и книг позднее или нездоровая доминанта константной любви вопреки визгу секса ещё позднее), я вешу меньше семидесяти килограммов. Впрочем, в третьем классе я отдавал обеды Лёхе Штарёву просто так, не требуя ничего взамен — просто не хотелось есть. Тоже странная моя особенность: когда мне очень хорошо или интересно (будь то общение с действительно нравящейся дамой или уход в грёзы в порыве вдохновения), могу спокойно не есть — не пить часов семь и больше, при этом даже не замечая, что чего-то не хватает… С рукой, спиралью закрученной в центре карусели, мне интереснее было думать абстрактно, чем страдать от конкретики боли. Так и всю жизнь. Только рука в карусели спустя двадцать лет переросла в простой символ неудач, упорно преследующих на поприще литературы, любви и шире — жизни в целом. По Стругацким, жизнь даёт человеку три радости: друга, любовь и работу. Мой единственный друг — Илья Каналин, но о нём я ничего не знаю уже лет пятнадцать-двадцать; моя любовь всегда была несчастлива; моя работа… Пару лет назад я стоял у палатки и мне не хватало мелочи на пирожок. Я дал себе слово никогда не забыть этот день. И не простить его Бытию. Так я тогда зарабатывал. Было определённое количество купюр, просчитанных и необходимых для, кажется, проездного. Их я трогать не мог — месяц без проездного был бы губителен: в начале месяца они уже, как правило, не продаются. Но что мне импонирует в себе, так это способность не отчаиваться. Я буду продолжать прилагать все усилия, чтобы что-то изменить в своих неудачах… Посмотрим.
Помимо названных личностных особенностей, близкие и неблизкие знают меня как человека незаурядного, противоречивого (даже внешность моя и мой голос вызывают полный спектр чувств от ярого обожания до неприкрытого отвращения), но при этом очень ответственного. Расскажу, как это проявилось ещё после первого учебного дня в школе.
Тридцатого августа 1989-го года мать и отец торжественно объявили мне, что я перехожу на новый этап своей жизни (как оказалось впоследствии, лучше бы было его и не оставлять дальше института МГОПУ, но в конце восьмидесятых я, разумеется, не знал деталей — обходного листка с кратким перечнем грядущих побед и поражений, с указанием пропорций состава смеси ингредиентов в виде крови моих душевных ран и пота любимой, Бытие забыло почему-то мне предоставить), и теперь у меня не только будет много дел, связанных с учёбой, но и должны появиться в определённом количестве товарищи. Как мне сказали, я могу, разумеется, приводить их изредка домой, только не стоит злоупотреблять этим правом. Если не ошибаюсь, при этом родителями была сделана ремарка относительно, в первую очередь, друзей-девочек. Ужасно, до какой степени они оказались правы именно в этом самом смысле, поскольку я действительно всегда очень мало их приводил и даже сейчас мало кого могу пригласить к себе из дам. И об отце и о матери я расскажу отдельно в ходе дальнейшего повествования, в том числе и о том, как они встречали моих друзей в разные периоды моей такой ещё недолгой (относительно) жизни. Первое сентября увековечено на фотографии со мной (до второго класса я носил очки — правый глаз косил), Конышевым Кириллом (знаковым для моей жизни персонажем, он также не минует участи быть увековеченным) и ещё каким-то парнем. Помню очень вкусный глазированный сырок в столовой — всё как я видел незадолго до этого в фильме про школу. Про такой сырок через девять лет Захар (он стоит отдельной длинной композиции с навороченными соляками и постоянной сменой ритма, а на барабанах пусть стучит он сам — он всегда этого хотел — посредством своих нетленных перлов, сохранённых на поражённый вирусом жизни жёсткий диск моего мозга) скажет, что это — «рэпперский кал». Этим он вызовет мой смех, в результате которого почти весь чай из стакана, пахнущего мочой — как было обычно для постсоветской (а может, и просто — советской) столовой — забрызгает стол, в то время как остаток чая зальётся мне в ноздри… И помню очень ярко, что в первый же день учёбы нам задали домашнее задание (потом, в последовавшие пятнадцать лет, их было ещё очень много… Но вот каким было первое из них? кажется, выяснить что-то о каких-то определённых животных — точнее не скажу).
На задание я забил, а может, и просто забыл. По-моему, всё же забыл. И не вспоминал до того момента, как лёг и приготовился ко сну. Тут-то я и ужаснулся! Я долго ворочался, строя предположения о том, как завтра стану посмешищем для всего класса. Думал что-то исправить, но понимал, что уже поздно, и страдал больше всего оттого, что сразу проявил себя столь безответственным учеником.
На утро выяснилось, что домашнее задание не сделал абсолютно никто, но у меня сильные сомнения относительно того, думал ли тогда о «домашке» хоть кто-то кроме меня. После этого я почти всегда старался приготовить заданное. Похожий случай имел место уже в вузе — после первых же двух экзаменов первой зимней сессии, сданных на «три», я за все экзаменационные сессии последующих пяти лет получил лишь одну «тройку» по психологии.
Вернёмся вновь к погибшей рукописи фэнтезийного рассказа. В то время мне жаль было и текста, и моих рисунков. Несколько позже я записал в дневнике, который веду время от времени с 98-го года, мысль о том, что «Лупоглазый» сгорел на алтаре моего грядущего творчества. Так я считаю и сейчас. Придуманный там мир стал частью моей жизни, и он уже никуда оттуда не денется до нисхождения и его и меня во мрак Аидов. Сам факт «сгорания» я принял так, как считал единственно правильным — аки принимает оный дьявольская пташка металлический Феникс. Нет больше этого конкретно рассказа? Полно, так ли он был хорош? Нет, не был! Не был несмотря на вложенную в него часть души и всегда симпатичную ауру раннего литературного творчества небездарных авторов. Я принял всю ситуацию с ним как некий знак свыше (или снизу, или изнутри — подобные мелочи никогда не занимали вашего покорного слугу с тех пор, как он прочёл Евангелие в 11-ом классе, возвращаясь из школы и читая стоя из уважения к произведению, и в результате разочаровался в истории Христа; потом была эпопея с язычеством, но это отдельная песня) — внешний импульс, подтолкнувший к анализу своего «хорошего» — как мне казалось — уровня, помня, что хорошее — это враг лучшего, — и сделал определённые выводы. С тех пор мне никогда не хотелось писать «хорошие» произведения.
И вот два дня назад ситуация повторяется до смешного точно, только «сгорает» уже немного «бальная» (для баллов, даже нет — для денег уже, что хуже) вещичка «Парк Аттракционов». Можно было бы прийти в свой СЦ и попросить всё восстановить (может быть, получив скидочку как сотрудник), но это не наш — курьерский — метод… Не жаль мне ничуть этой пелевинско-михеевской мутотени на десять-пятнадцать страниц, способной привлечь десяток положительных («хороших») отзывов и в лучшем случае на данном этапе три сотни рублей, да и стимул теперь есть подумать и что-то поменять в своём творчестве. А менять пора. Как менять — мне подсказал Эдуард Лимонов, каким бы ни являлось противоречивым моё (не только моё) к нему отношение. Сегодня, кстати, приобрёл «труп дерева», говоря в терминах Дмитрия Кравчука (о нём тоже стоит пропеть отдельно), как раз с вещью Вениаминовича — это была «Книга Мёртвых». Как раз читал её в скачанном виде, теперь дочитаю в трупчато-бумажном. Причём купил в «Москве» — книжном, с которым у меня связаны особые воспоминания. Пожалуй, им и будет посвящена следующая глава.
А покамест отправимся дружно на пятилетие назад. Не сказать, чтобы в четвёртом году я только начинал. Уже были фэнтезийные и фантастические рассказы; «металлические» тексты — стихотворные произведения; почти оконченное монументальное постмодерн-полотно «Пляска смерти» («Пляску» писал ровно год, но на «прозу» она попала в сильно «урезанном» виде, что свидетельствуют о том, как я тогда плохо знал жизнь и даже стеснялся собственного творчества, в объективной ценности которого, впрочем, был всегда уверен… Уверен до сих пор, но лишь когда не пишу с мотивацией в денежно-балловом виде) и некоторые другие плоды юношеского максимализма, часть из которых, как водится, послужила строительным материалом для более поздних вещей. И всё же я склонен рассматривать (а в дальнейшем и отмечать) эту дату – 10 октября 2004-го года — как поворотный пункт. Тогда я начал рассказ «Вторжение с Тастубартии» как повествование от первого лица. Потом взыграла скромность: переделал личное «Я» в отстранённый взгляд на героя — «Он». И вот маятник с периодом колебаний, равным пяти годам, качнулся вспять! Надолго ли?.. Время всезнающее готовит ответ, а я за героем и автором Эдички предстаю едва ли не впервые таким, каков я есть, не скрываясь за сюжетом… Яркая, безгранично энергичная личность Лимонова оказалась тому виной. Что ж, за последние пять лет я понял, что считаю важным, и научился способу поведать другим об этом.