Мы встретились в начале осени, в совершенно неромантичное для нашей местности время года, в унылой обстановке дешёвого кафе, куда я забрёл переждать, наводящий тоску, мелкий, противный дождь и под его дробящее мысли на всякую мелочь покапывание за окном, заказал стакан красного вина и отпивая глоток за глотком, думал о своей новой, только что начатой рукописи. Начало этого чего-то, образующего в будущем то ли рассказ, то ли роман, было такое же унылое, как дождь, как этот подслеповатый свет, кое-как высвечивающий середину моего стола и только на удивление неплохое вино подвигало мои мысли на продолжение начатого движения. Героиня моего повествования, ещё совсем незнакомая даже мне, только входила в свою, дарованную мной, жизнь и вдруг заставала в ней неожиданные события, в которых ей не всегда хотелось участвовать. Это упрямое нежелание участия в моём сценарии её жизни и путало продолжение рассказа. Я был откровенно рассержен действиями этой строптивицы (где это видано, чтобы автор считался с мнением своего персонажа, пусть даже главного?) и вот сейчас, после нескольких глотков вина, убеждал её сделать предначертанные мною и, как казалось мне, нужные для продолжения рассказа, шаги. Когда мне, наконец, удалось достичь некоторого компромисса с моей несговорчивой героиней путём введения в повествование новых линий сюжета, слегка потакающих её эгоистичному поведению, оказалось, что при достижении задуманного, сама авторская цель немного изменилась, оставаясь, однако, моей мысленной собственностью. Я успокоился и прикрыл глаза, но тут раздалось постукивание по столу и моему открывшемуся взору предстала… моя героиня. Всякий пишущий человек всегда представляет облик своего героя, хотя не всегда описывает его внешность (загадка должна присутствовать в любом жизнеописании, ведь чтение книг это не что иное, как поиски разгадки тайны, запрятанной писателем где-то, ну вот там, ещё чуть-чуть… и читают, читают, разочаровываются или радуются), а чаще предлагают самому читателю соединить написанное в желаемый для него образ. Экранизация произведений часто так далека от образов и смысла прочитанного, что читающий человек, уже однажды вообразивший своих героев, не воспринимает показанное, как замысел писателя. Передо мною стояла женщина, которую представлял себе я, и с нею же недавно спорил и пока ешё никто ничего не знал о ней, но ведь кто-то же указал ей дорогу ко мне и теперь, невидимо присутствуя где-то поодаль, усмехался: «Выдумывать навыдумывал, а вот как ты с ней живою теперь обойдёшься?» Я обвел зал кафе взглядом, но ничего и никого, что думал найти, не обнаружил. Во второй половине зала, за крайним у стены столиком вели беседу двое юношей и девушка. Я перевёл взгляд на свою знакомую незнакомку. « Можно присесть?» — спросила она. «Почему именно за мой стол?» — прикинулся не собою я. «Почему-то мне хочется к вам. Я чувствую что-то родственное в вашем и своём одиночестве. Может быть, я ошибаюсь, но кажется, что вы не меньше моего ожидаете какой-нибудь необыкновенной встречи, знакомства. Вы устало выглядите, но усталость эта не физическая, а духовная. Не могу ли помочь вам в облегчении этого неслучайного недуга? Так можно присесть?» — настаивала она. «Присядьте, но не думаю, что наше соседство привнесёт покой в мои мысли», — противился я. Она присела и с этого момента, определённого лёгким движением её руки, началось моё увлечение ею. Если бы не было этого движения, которое описать невозможно — это движение видения, неземного существа, что-то из божественных мечтаний художника, нигде им не выраженных, я бы так и остался равнодушен к своей незнакомке. Но вдруг захотелось повторения мгновения полёта её руки, раз увидев который невозможно запомнить и потому я погрузился в ожидание каких-то новых ощущений, обещанных, как мне показалось, появлением в жизни этого выдуманного существа. Между тем она свободно расположилась за моим столиком, где завороженный случайным движением, уже склоняясь в своём настроении к романтичности восприятия этого явления, молча сидел я, ожидая действий от внезапно ожившего призрака моих мечтаний. «Почему бы вам для начала не угостить девушку чем-нибудь? Ведь у меня нет никого, кроме вас, ни здесь, ни там», — она указала рукой на скучное мокрое окно. «А чего вы хотите?» — спросил я, даже не догадываясь, чего может желать ненастоящая женщина. «Пирожное и чаю. Если будете так любезны», — сказала она мне и приглашённому гарсону. Заказ был сделан, слова сказаны и невозможно было даже предположить, какое продолжение может иметь этот вечер для нашей встречи. Пирожное было изящно и со вкусом съедено моей дамой, и теперь она мелкими глоточками припивала чёрный, похожий на кофе, чай. Я начинал понимать, что настоящее удивление этой встречей только начинается и в подтверждение моим мыслям прозвучали слова: «Что вы теперь собираетесь со мной делать? Какие у вас планы относительно продолжения наших отношений?».
И вот прямо из кафе, из продрогших, сырых вечерних сумерек мы в купе скорого поезда мчим во Францию, в Ниццу. Если представить, что мне никогда не доводилось там бывать, то можно вполне не согласиться с моей наглостью, с какой постараюсь описать своё путешествие туда, а скорее в пока совершенную для меня неизвестность. Но как нынче любят приговаривать современные, удачливые проныры, что наглость второе счастье, то совместно с этим чувством, и нежданно привалившим, правда, ещё совершенно незнакомым для меня, может быть, и счастьем, в образе моей знакомой незнакомки, на свой страх и риск мы отправляемся в своё путешествие к Лазурному берегу Адриатического моря. Там, думалось мне, всё и выяснится, ведь ничто более, как безделье в отдыхе и вне суеты рождает уверенные, смелые мысли и такие же действия, а неизвестность пути всегда настораживает и мобилизует все человеческие силы, готовя самого человека к наиболее приятной встрече с этой самой желающей испугать его неизвестностью. Но далёкая неизвестность не так страшит, как присутствующая рядом, а в одном вагонном купе со мною находилась совершенно незнакомая мне женщина, и это обстоятельство стесняло меня и путало мои мысли более чем дальность расстояний. Признаюсь сразу: я уже был увлечён ею, пустился в это авантюрное путешествие, где глубина безумия этого поступка, поразившего самого совершившего его, окончательно убедила в желании находиться рядом с этой необычной женщиной, загадку которой создал я сам и теперь должен был присутствовать при открытии, хотя бы, завесы с этой неожиданно ожившей тайны.
Ехать предстояло немалое расстояние, и мы стали устраиваться в занятом нами двухместном купе. Разобрали вещи, постелили постели и уселись за столик, ожидая, заказанный проводнику чай. Пока прибыл чай, мы так и не успели сказать друг другу ни единого слова. Они, эти слова, жили в нас, просились наружу, но их было так много, что мы никак не могли определить, какие из них должны стать первым откровением в этом нашем то ли дружеском, то ли любовном нахождении визави. В этом согласованном ожиданием слов безмолвии за бесконечным чаепитием, прошёл наш первый день, а, может быть, вечер, а скорее всё время нашего первого совместного передвижения куда-то, неожиданное, направленное в пространство, где должно было произойти или случиться всё, для чего мы и двигались туда. Наконец, помолчав ещё недолгое время, мы стали укладываться. Я вышел из купе, чтобы не стеснять своим присутствием приготовление ко сну моей попутчицы, как всякой дамы, обречённой терпеть мужское, незнакомое соседство в дороге. Когда я вернулся в купе, на столике жёлтым пятном горела свеча (где она сумела её раздобыть – ещё одна тайна), которая могла высветить предметы на самом столике, да тьму окна, между колыхающимися в дуновении этого слабого света занавесками. Раздевшись, я прилёг на дорожную постель и тут в голове моей принялись твориться необыкновенные мысли. Это были мечты, очень скоро обратившиеся страстным желанием обладать этой невидимой мне сейчас женщиной, совершенно незнакомое раньше чувство притяжения, несвойственное моему повреждённому одиночеством разуму, подняло меня со своей постели и бросило в её объятия. Прошу прощения за преувеличение в желаемом, никаких объятий не случилось, по крайней мере с её стороны. Не было никакого сопротивления, но прикосновения к ней показались самым долгожданным блаженством, во мне пробудился юноша, так долго ожидавший благосклонности обожаемого объекта своих мечтательных грёз. Судорожными, торопливыми движениями я сдёргивал с неё бельё, кое-как освободил и себя и, всё глубже проваливаясь в неё, низвергнулся всем своим желанием, освобождаясь сразу от всего напряжения ранее прожитых лет. После каждого страстного пропадания в ней мне казалось, что она может исчезнуть из моих объятий, раствориться в полутьме вагонного купе, сгореть в колыхающемся от моих движений, пламени свечи. Только я отпущу её, ослабну, её не станет, как не было её до нашего неожиданного знакомства в кафе. Снова и снова я жил в ней, отрываясь, всё дальше и дальше от своей прежней, понятной мне жизни. Это было начало безумия, моего плена чар этой женщины. Так, не размыкая объятий, с каждым разом всё более сладостного извержения лавы моего вулкана в неизведанный космос, я всё больше отдалялся от своего прошлого, будто само движение в глубины её плоти, смыкаясь с движением поезда, уносило меня в неизвестные, но желанные для меня долины рая, а, может быть, преисподней. Когда утренний свет выразил удивление на её милом лице, я стыдливо прикрыл глаза, вспомнив о своём юношеском порыве в движении к ней. Но, как потом показалось, свет в её глазах, смешиваясь с приветливой утренней розовостью окна, горел женским восторгом благодарности моей мужественности, но, конечно, это и был тот огонь самообмана, в котором я желал исчезнуть и родиться вновь, но уже только для неё. Только увидев утром её лицо, мой разум понял, что это присутствие не бред влюблённого, не мираж воспалённой тьмы, а живое и очень нежное создание. Но от живого прикосновения к ней боязнь её возможного исчезновения не покинула меня ни этим утром, ни в последующем времени нашего общения. Моя спокойная, разумная жизнь закончилась с появлением очертаний её лица в этом брезжащем свете нового, ещё не совсем понимающего себя, своего рождения дня. Едва увидев это, уже милое моему сердцу видение, я заснул, как спят маленькие дети, потерявшие и снова нашедшие материнскую грудь. Мне снился таинственный остров, весь поросший тропической растительностью и на этом клочке земли я находился совершенно один, но должен был кого-то отыскать и потому вторгался в густые заросли кустарника, но никого там не находил и снова возвращался на берег какого-то моря и, остановившись, смотрел вдаль, поверх водной глади, ожидая появления чего-то нужного, но неизвестного. Этот совершенно необжитый людьми остров был полон звуков, и по замыслу сновидения мне поручалось отыскать в этом разноголосом хаосе свою мелодию, которая приведёт к удаче поисков. Мелодия находилась, подхватывала меня, уносила за собой, но на каком-то отрезке пути обрывалась, как и сам путь, и я оставался то на берегу моря, то увязал в глуши зарослей, или замирал у пропасти на горных кручах, ещё дальше от цели, чем в начале поисков. В конце своих бесконечных походов за ведущими куда-то звуками мелодий, мои мышцы страшно утомились, и я упал прямо на берегу, в волны прилива, не в силах пошевелиться, чувствуя, как вода ласкает мое тело, смывая с него усталость. Внезапно мощная морская волна подняла меня от земли и понесла, отдаляясь от суши, пока сам остров, ещё виднеющийся в усталом изумрудном свете, не превратился в небольшое пятно, объединяющее вокруг себя волнующуюся, необъятную стихию воды.
Проснулся я в таком же блеклом свете, исходящем от вагонного окна, но, как оказалось, уже вечернем. На меня с молодого и очень красивого женского лица смотрели, излучавшие таинственный изумрудный свет глаза, сияние которых вначале показалось продолжением моего загадочного сна, зелёным маревом, где исчез тропический остров. Помнилось лицо этой женщины, но сама она оставалась для меня незнакомой и я не смог, как не пытался, возвратить, в памяти, ощущение прикосновений к её телу, восторг исчезновения в ней, её ласки. Все события прошлой ночи исчезли в очаровании изумрудного взгляда, как исчез в этом свете остров из моего сновидения. Я видел только глаза, не ощущал себя, своего присутствия в этом взгляде, видимо, прошлой ночью полностью пропал в любви, растворился в сказке, сочинённой самим собой. Она, эта женщина, стала каким-то неожиданным началом, без всякого продолжения, остановившимся чудесным мгновением, ожидавшим моего понуждения к совсем неизвестным действиям. Она ждала продолжения своей жизни и светом изумрудных глаз звала её к себе. Она уже обнимала взглядом весь мир и я, пока находился в его центре, в её глазах таилось любопытство и страх юной девочки, вдруг почувствовавшей себя женщиной. Всё это таинство было запечатлено в её облике, вросшем своим присутствием в сумрак вечернего света, падающего из вагонного окна. Чем было моё присутствие в её остановившемся, потустороннем взгляде, оставалось загадкой, и я боялся пошевелиться, пытаясь оттянуть момент откровения будущих, возможно, роковых для меня минут.
Но вот взмахнули её пушистые ресницы и она светом радости своих глаз, потянулась ко мне:
— Вы проснулись. А я вот тут дожидаюсь. Уже вечер и я просто истосковалась без звуков вашего голоса.
Сразу столько радости зазвучало в её словах, неподдельной, детской, что я быстро поднялся и нежно обнял всю её, за эту короткую речь, показавшуюся в тот сладчайший миг прекраснейшей песней. Она прижала своё лицо к моей груди, и я почувствовал, как тепло долгого ожидания проникает в моё сердце и наполняет очарованием наше новое свидание. Да, именно свидания. Вот такого всегда радостного и светлого, как в юности. Свидания, которого долго ждёшь, томишься, что быстро проходит, минует, как счастливая ночь и даже целая жизнь, потому что всякая жизнь есть ожидание счастья, своего, понятного только тебе, твоему сердцу, искромётного и, может быть, по разным причинам незамеченного, но напоминающего о себе в разлуке щемящим сознанием потери. Но моё счастье находилось рядом, неотделимо от меня, было выдумано мною, как песня, которой ещё не виделось конца. Откуда оно явилось, как нашло меня и когда успело стать бесконечным, пленив все мои мысли, не давая им вырваться на волю или хотя бы вспомнить своё прошлое, в котором остались лишь какие-то огоньки, появляющиеся и исчезающие за окнами вагона надоедливым мерцанием исчезающего мира, где живут, остались жить люди, привычки, места недавнего присутствия, но всё это оторвалось, как пуповина и мелко подрагивая, немыми зигзагами отдалялось от моего нового рождения в совершенном беспамятстве уносило меня в радостную неизвестность. Двухместная камера нашего заключения – вагонное купе, превратилось в то место моего рождения, до которого ничего ещё не было и потому не хотелось никакого раздолья, воли, всё находилось здесь, рядом, всего хватало. Как полно всего, когда не знаешь, что ещё где-то и что-то есть, может, лучше, может, хуже, но нетронутое тобой, неодухотворённое, куда мы не добрались и ещё даже не желали с этим всем новым для себя миром, встретиться. Начало любви всегда одиноко, отделено от напастей и потому так счастливо в шалаше, в малом пространстве, оно должно насладиться собою, прежде чем обернуться жизнью.
— Тебе хорошо со мной? – спросил я, как всегда спрашивает влюблённый.
— Не знаю, мне ещё не приходилось любить и я не понимаю свои чувства. Ты первый мой мужчина, мой создатель, мой Бог. Я благоговею перед тобою, перед всем, что ты делаешь и люблю тебя, как любят отца своего, но пока не знаю, как любит женщина, потому, что я ещё ребёнок. Ты создал меня недавно и, конечно же, переживёшь наш роман и начнёшь другой, а я замру после окончания твоих фантазий, но буду оживать для читающего будущую книгу и у меня будет много влюблённых в меня мужчин. Зависть женщин не потревожит мою вечную, недосягаемую душу, если ты упомянешь о ней в продолжении повествования, но то, что происходит со мной сейчас, это мгновение единственной настоящей моей жизни. Пока ты со мной мне будет дано многое в этом мгновении, но ты уйдёшь, и кончится радость и едва ли найдётся читатель, который сможет воскресить меня в нынешнем образе, потревожить — да, но понять вложенную в меня душу – никогда. Это можешь понять только ты, а будущие всплески короткой читательской любви и ненависти будут непродолжительны, а, может быть, продиктованы извращённым мышлением. Но сейчас я живу в благоговении и лучшего чувства мне уже не сыскать в будущем. Я хоть и не совсем настоящая, но женщина и живу только сию минуту, а дальше пустота, как там, за окном. Лишь пространство этой комнаты наполнено жизнью и мне хорошо – незачем что-то помнить, ещё не на что оглядываться, сравнивать, и это так замечательно, что страшно выходить отсюда, но ещё больше пугает неизвестность того времени, когда мы приедем на место и придётся покинуть всё, к чему так и не успею привыкнуть. Боюсь выйти в мир, совершено мне незнакомый, и тебе, наверное, тоже. Мне чудесно оттого, что я ещё нигде не была и не знаю, какими бывают другие помещения и люди, но сейчас мне этого и не нужно, сейчас всё будет так, как думаешь и говоришь ты.
Я был в тот момент подавлен её словами, извлечёнными ею из уже не детского сознания, отягощённого моими словами, а теперь уже и желаниями, не имеющими к самой этой женщине той близости, которая произошла между нами. Видимо, недовольный поведением своей героини я чересчур разогрел своё воображение, в котором ожило пусть не само действие, но явилась, ожив, женщина, в плен чьих чар и попало моё писательское самолюбие, перестав существовать само в себе. Оно теперь жило её поведением. Я пленился не чем-то дивным, а простым наивным незнанием жизни и потому отдался в её власть. Мне вдруг захотелось быть рядом – учить её, опекать, жалеть, лелеять, просить, ругать, ну, делать всё то, что желают иметь люди в этой жизни и многие находят, но не узнают и бросают, снова ищут и в конце концов обретают осколки того, что было ранее рядом, полноценным, но было растрачено и радуются оставшимся крохам, пытаются их беречь, уже не успевая постичь потери целой жизни. Так и случилось мне потеряться там, где я желал найти.
Поезд мчал, как мне казалось, без остановок, так мы всегда спешим к радости. Вспыхивали восторгом рассвета окна нашего купе и угасали усталостью заката, а мы всё смотрелись глаза в глаза, не замечая ни продвижения вперёд, ни остановок, наше пространство обособилось от внешнего мира и открывшуюся дверь купе, приглашавшую нас на выход, восприняли, как нарушение или даже разрушение целостности будущих чаяний, которые должны были свершиться здесь, в нашем присутствии. Так безо всякой охоты мы оказались вытолкнутыми под лучезарное небо Адриатического побережья. Надо было что-то делать, где-то жить, смотреть, бродить, для чего-то мы сюда ехали или хотели ехать до того, как поняли, что нам это совершенно не нужно. Любовью хорошо жить только в замкнутом пространстве, закрытом на ключ, на засов, нарушаемом только ласковым шёпотом любимой, любыми звуками, напоминающими о любви и никакого исхода и почему нам пришлось очутиться на перекрёстках каких-то улиц, в столпотворении прохожих и праздношатающихся, плохо понималось. Но твердь улиц оказалась вполне реальной, и люди ощущались плечами в сутолоке и разноплеменным говором, совсем непонятным и если бы не их фигуры, можно было бы отрицать их присутствие, не понимая языка, отказаться от реальности и оставаться одним, но нельзя не замечать толчков, тычков и громогласных восторгов по поводу и без и хотелось бежать от этих чужих прикосновений, чтобы снова уединиться, отстранится отсюда и видеть всё это только из окна комнаты.
Мы очень скоро нашли место проживания, наше гнёздышко, которое было свито до нас каким-то сумасшедшим художником в момент приступа весеннего обострения любовной шизофрении — таких контрастов между стенами, потолками и мебелью не смог бы придумать ни один нормальный человек, но нам это страшно понравилось. Тот период жизни у меня тоже не всё в голове находилось дома и там совсем опустело, когда я увидел, что люди глупеют от любви гораздо решительнее меня. И что вы думаете мы делали в этот первый вечер в дешёвом дворце города Ниццы, где стены комнат раскрашены в самые необузданные цвета человеческого вдохновения? Мы танцевали. До полуночи, страшась одного, что всё лучшее растворится в диких красках любовного азарта, своего или придуманного, и никак не хотели ложиться и всё вытягивали мелодию танго на всю длину ожидания трепетного сближения чувств, которые жили уже отдельно от нас, и мы не хотели с ними срастаться, чтобы ничем не помешать. В этом танце, его движениях взад, вперёд, по кругу осуществлялось какое-то колдовство, в красках стен проступали чудные миры, которые манили, но мы продолжали кружить среди этих мирозданий, отступая и приближаясь, но не входя, а создавая, очерчивая своё пространство, свою планету, и скоро совсем стало непонятно – мы кружили в галактике или она кружила вокруг нас, и мы боялись расцепить руки, чтобы не улететь в этот огромный космос и дополнить красочное безумие любви, вылитое кем-то на стены. Остаться только пятном позабытой в этой комнате любви. Музыкальный диск кончился, перестала звучать земная музыка, но она лилась из глубин галактики, гораздо более изящными звуками мелодии, она не могла закончиться, ею была заполнена вся космическая даль и, исходя из такой огромности, музыка становилась неиссякаемой. Когда космос предстаёт перед вами своими звуками, которые смешиваясь с кружением планет, образуют необыкновенный калейдоскоп мелодий и цвета, вы сами и предметы растворяются в этом невероятном кружении и становятся звёздными брызгами в бесконечности, летящей к вам, в окна и глаза искрящейся тьмы. Теперь нет уверенности, существовала ли эта ночь в моей жизни, потому что некому подтвердить само происшествие всего того, что здесь рассказывается, иногда и не хочется признаваться в своём, пусть отдалённом, помешательстве, но если сумасшествие так приятно и искренне, хотелось бы непременно в нём участвовать и не единожды. Но безумие случается однажды и если оно не навсегда, о нём сожалеют и не успевают горевать только о бесконечности такого счастья.
Наутро я проснулся обычным человеком, с желаниями, страхами за судьбу своего сокровища, шагнувшего ко мне в объятия из моих литературных мечтаний. Мои выдумки закончились, и она сама повела за собой не только мои мысли, но и меня самого. И я, очертя голову, подался за её пока ещё неосознанными капризами и если бы не встреча с собственной старостью, неизвестно чем бы закончилась для меня эта повесть. Как состоялось узнавание моего превращения в рухлядь, об этом долгий рассказ, который написан прямо здесь, в бархатный сезон, на песчаных пляжах Адриатики. Когда я очнулся после продолжительного времени сна и сразу же до боли ощутил чувство потери полновластного права на свою любовь – моей женщины не оказалось рядом со мной. Я не был готов к этому и если бы отправился вдруг на поиски дорогой пропажи, то едва ли сумел бы её отыскать, потому, как не мог себе представить, как моя женщина выглядит на воле, в лучах солнечного света и даже в новой одежде, в любой другой обстановке, кроме закрытой комнаты. Но то, что сразу вспомнилось проснувшемуся сознанию – чувство утраты единовластия над женщиной было предопределено прошедшей ночью, когда после долгого кружения в танце нашей любви, а может только моей, мы отдались счастливым утехам и когда избыток чувств, накопленных в танце, перерос себя, чтобы стать блаженством, она вдруг задрожала всем своим существом, вцепилась в мои плечи, но тут же ослабела, выскочила из постели и встала у окна, освещённого уличным светом фонарей, прижала руки к пылающим щекам, и глаза засияли на её лице неистовым светом, ещё испуганным, но уже счастливым. Так она осознавала своё превращение в женщину, испытав то самое блаженство, ощущение которого заставляет женщину вновь и вновь искать мгновений этой радости, ожидать и томиться в отсутствии её. С ней впервые случилось самое дикое женское беспамятство, находиться в котором случается не каждой женщине, но если это происходит, оно увлекает к себе так, что поиск его – ещё и ещё, как падение в реку забвения всего мира, раздвоение, умножение самоё себя до сочувствия этому содроганию всех женщин сразу и желание присвоить их минуты блаженства себе, чтобы ощутить всецелый оргазм женщин планеты. Только после такого всемирного безумия женщина сумеет успокоиться, хотя нет, никогда не сможет остановиться, она скорее бросится осваивать неизведанные соседние планеты, чем уступит кому-нибудь хотя бы капельку узнавания того, чего она ещё не изведала. И хотя всё давно и многими пережито, но всегда есть и будет жажда обновиться, пережить ещё раз, разбить чьё-то сердце, чтобы сжечь его по кусочкам в погоне за желанием почувствовать нечто недоступное, неосуществимое ни для кого, только один единственный раз, навсегда остаться, умереть и, воскреснув, томиться до новой встречи. Мужчине бывает страшно, когда его любимая содрогается от безумия любви, этот страх преследует его криками, стонами, которые могут быть подарены другому, он мучается, страдает и, наконец, устаёт ждать возвращения своего тихого счастья. Оно и не вернётся. Женщина, насладившись безумием, становится рабой того мужчины, который никогда с ней не был. Но чтобы он появился, его нужно найти. Пока мы рядом с любимой – мы похожи на эту женскую мечту, но с каждым часом всё меньше и меньше. Этот страх обуял и меня, но возвращение её сразу отстранило мои опасения на расстояние появления новых приступов ярости, в которой и скрываются глубокие мужские страдания. Пока что неприятная история с мыслями о пропаже любимой женщины оказалась лишь утренним посещением ею ванной комнаты. В радости возвращения пропали все мои жуткие частнособственнические мысли, я снова обратился в беспамятного влюблённого, без рождения и ожидания смерти, всплеском счастья кинулся к ней, и утро засветилось в её глазах теплом и зазвучало ещё не остывшим стоном любви, исходящим от её мягких движений. Навстречу этому светлому теплу кинулось моё робкое мужское существо и пропало надолго, отстранив беспокойные мысли, устрашающие одиночеством.
Многие дни мы наслаждались свободой всего, что существовало в нас, мысли о другой жизни растворились в тёплой воде неизмеримо огромных океанских далей, высыхали на ярком и ласковом солнце, утопали в песчаных пляжах, где мы пропадали целыми днями. А ночами, ночами мы пропадали и сами, исчезали в неистовстве страсти, и только в далёких глубинах космоса можно было отыскать существа, похожих на нас своей радостью счастья.
Однажды, когда я отдыхал, лёжа прямо на золотистом песке, от долгого пребывания в воде сердце моё почувствовало что-то неладное, в происходящем где-то событии, касающемся меня. Приподняв голову, стал смотреть в сторону купальщиков, где оставил свою неутомимую в водных забавах возлюбленную. Она оставалась там же, но вокруг плескалась стая молодых людей, увлекая её в свои игры. Они подхватывали дорогое мне тело на руки, подбрасывали вверх и по звонкому женскому смеху, будоражащему воздух побережья, приходило непростое понимание того, что это всё ей очень нравится. Я приподнялся и хотел идти к воде, чтобы остановить, помешать этим непритязательным развлечениям, но сдержался разумом своего возраста, и остался лежать, думая о совершенной невинности таких игрищ на глазах многих людей. Конечно же, это были те пустяки, по которым и опознаётся ревность влюблённых, порой чрезмерно эгоистичная в своём милом упрямстве. Не что иное, как желание лишний раз доказать принадлежность предмета своей любви овладело мною, но я сумел погасить этот порыв, оставив молодости невинные забавы, а себе безумие будущей ночи. Когда вечером мы отдыхали от жаркого солнца, в уютном греческом кафе, слушая полные томной страсти песни древней Эллады, попивая из глиняных кружек кисловатое молодое вино, за соседний с нами столик уселась группа молодых людей, всё внимание которых направилось на мою спутницу. Они даже расположились полукругом, разорванным в нашу сторону, чтобы было удобнее любоваться прелестями моей женщины, внося непокой ревности в моё, горящее диким пламенем сердце. Не придумав ничего лучшего в ответ на их любопытные взгляды, я увёл мою любимую на вечернюю прогулку по побережью.
Когда все мои дневные мелкие беспокойства уже исчезли в страстных объятиях, свидетелем которых стала наша уютная постель, и я уже засыпал счастливый и усталый, то услышал сквозь дрему, её голос: «Ты знаешь, какой же всё-таки нахалёнок этот Жан. Он хватал меня в воде за ноги и мне, представь, было щекотно и приятно. Он такой весёлый и сильный». Это были те самые слова, произнесённые вслед сладкому зевку, которые нарушили покой моего сна, а позже превратили ночи в кошмар. Как она обидела меня этими словами и своим сладострастным зевком – будущим захватом всей этой молодости и силы в себя и наслаждения ими. Можно смириться с преимуществом молодости, говорят, оно быстро проходит, но это лишь минутное успокоение. Пока она сильна и смела, своим правом уведёт и унесёт много радости у совсем взрослых мужей и любовников, она не даст вам покоя своим присутствием рядом и везде её наглость превосходства, увы, останется без отмщения, совершить любовную вендетту просто не хватит сил. Вас будут раздирать частнособственнические мысли, вы придумаете много козней и казней молодым соперникам, но ни один из ваших замыслов не будет исполнен, потому что между этими двумя несовместимыми состояниями стоит существо, способное одним своим прикосновением, взглядом, изменить ваши мысли, обратить безумие мести в любовную страсть, не оставив вам сил на сопротивление её переменчивым увлечениям. Господи, зачем же ты одариваешь юной женской любовью, лишаешь покоя и сна, всеми этими чудесными испытаниями, такими лёгкими и милыми в молодости и беспокойными с возрастом, сметающими все остатки веры в вечность женской любви, которая как раз так мучительно желанна этим своим непостоянством. В этом соперничеством самцов только до поры ты владелец сокровищницы наслаждений, но только один промах слабеющего тела, и ты становишься посмешищем в глазах тобою же созданной любви. Все твои мучения никак не связаны с привлекательностью будущих любовниц, а скорее с воспоминаниями молодости, её безрассудности. От дальнейших переживаний тебя должен спасти трезвый рассудок или совершенное безумие.
Утром, сославшись на недомогание (после бессонной ночи я и вправду чувствовал себя неважно), решил не ходить на пляж и остался дома. Она же, ещё не умея сопротивляться позывам своей безоблачной юности, упорхнула на волю, обдав меня запахом здорового женского тела, и оставив на моих губах след прощального поцелуя. Весь день я томился неприятным чувством чего-то происходящего без моего присутствия, и ждал её возвращения с содроганием страха в углах комнаты. Невероятные картины на стенах уже не восхищали разум буйными фантазиями художника, а наоборот усугубляли мою необъяснимую тоску. С её приходом повеселели краски стен, но и недолгая наша разлука сковала мои движения, и я впервые смотрел на своё любимое создание посторонним взглядом. Она же пила приготовленный мной чай, и весело, без умолку болтала: «Ты знаешь, сегодня, когда я плавала далеко от берега и мне было так скучно без тебя, ко мне подплыл Жан и позвал меня из воды, и когда мы стали возвращаться, он начал подталкивать меня в сторону от пляжа, к скалам. Мы вышли на берег, и он сразу же принялся целовать мои губы, шею, грудь, а потом проник в меня и долго-долго не отпускал, и я не знаю почему позволила ему это делать, какое-то наваждение овладело мною, и я только крепко сжимала его плечи своими руками. Мне даже казалось, что это ты обнимаешь меня такими сильными руками, и я кричала в восторге от силы и напора. Острые камешки впивались мне в спину, но это только усиливало чувство сладостной боли твоих ласк. Нет, это он обнимал меня, но думала я только о тебе», — она так нежно смотрела мне в глаза, рассказывая о своей измене, что меня охватило бешенство самца, который кидается на самку, чтобы доказать превосходство над соперником. Так и я набросился на неё, сорвал одежду и в безумном неистовстве насиловал её тело, покуда не ощутил сладострастие извержения своего гнева, с дрожью всех членов, сопоставимой с агонией смерти. Наверное, я умер на самом деле — она смотрела на меня с тем счастливым восторгом в глазах, как глядят женщины на самоубийц, ставших жертвами несчастной любви к ним. Но я дышал, а значит, был жив, дышал тяжело, этими вздохами хрипела остывающая ярость. Я лежал на спине, выставив наружу зрелое мужское естество, голое и ослабевшее, и теперь такое беззащитное перед неутомимыми стараниями всегда готовой к ним юности, рыщущей в поисках сладострастия вокруг ещё любимой мною женщины. Впервые услышав искренний рассказ любимой о казавшейся ей совершенно невинной проказе и заглушив свой гнев свершившимся истязанием её тела, долго не мог пошевелиться от тяжести исполнения наказания женскому легкомыслию, ставшего разочарованием создателя в неудавшемся детище. Не знаю, как поступают в этом случае другие обманутые мужчины, но клянусь, что она стонала и дрожала, в том яростном любовном исступлении гораздо жарче и сильнее всех предыдущих наших совокуплений сразу. Если бы можно было сразу после этого торжества умереть, то неожиданное счастье так бы и осталось со мною навсегда, и никто не смог более посягать на него ни своей молодостью, ни даже силою. Но судьба распорядилась по-другому, и я дописал эту историю, уже оставшись в одиночестве, и вовсе не надеюсь, что своими записями исправлю хотя бы один неразумный шаг любви в этом мире.
Она с осторожностью, прикоснулась к моему затихающему телу, и я услышал слова, как мне показалось, искреннего раскаяния: «Прости, я очень боюсь потерять тебя». Я взглянул на неё, и меня растрогало беспредельное восхищение женского взгляда моим бешенством, с каким была отмщена измена мне самому. Я стал на время беззащитен перед несомненным признанием собственного превосходства над соперником, мне хотелось продления славы мужества и, получив все награды сполна, обнял её спину, исколотую камнями, вдохнул запах просушенных солнцем волос, и во мне затихла боль сомнений.
Утром с тревогой, покидал я наше пристанище, показавшееся теперь маленьким, прямо крохотным, в отношении к миру, где жили страшные соблазны и таились неприятности от них. На пляже как всегда суетилось множество загорелого народа, никто не хотел знать о моих страданиях, не виделось плакатов, осуждающих соблазнителей чужих женщин, а напротив все достоинства и недостатки молодых самцов выпирали из плавок, как бы намереваясь впиться в полуприкрытые прелести юных соблазнительниц. До полудня моя красавица не отходила от места нашей пляжной лёжки ни на шаг, демонстрируя вторичную верность хозяину, но по нетерпению её глаз, ищущих в пространстве, можно было угадать желание опять скрыться за скалами от меня, от всех, но с ним. Нашёлся и он сам – чернявый француз, ничего особенного кроме молодости и наглости, присущей здешним самцам, подошёл с комплиментами к нашей неразлучной паре. Она отвечала невпопад, с намёками на свою занятость, а скорее плен, из которого она непрочь освободиться, но лучшие чувства ко мне мешают ей это сделать. Она уже была отравлена сластью измены и ждала случая, чтобы всё повторить и ничто не могло её остановить. Я делал вид, что не внимаю их переговорам, но, слушая, всё больше успокаивался от понятности неминуемой разлуки с женщиной, которую не удержишь, даже впившись в её тело зубами. Я поднялся и отправился в гостиницу, желая успеть на вечерний поезд в ту сторону, откуда прибыл, чтобы испытать своё счастье. Испытание вышло коротким и очень смешным. Уходя, я поцеловал её и сказал, что буду ждать дома. Пусть она поверит, что её всегда будут ждать. Она ответила на мои слова чистым взглядом, наполненным искренней верою, что она скоро вернётся ко мне, в нашу уютную постельку вот только, вот только…, и как все женщины, начинающие обнимать мир, не хотела оставлять одного мужчину, но боялась потерять другого и этим своим желанием обещала свою любовь и измену всем сразу.
С вокзала, к которому я подходил, и началась её жизнь и уже тогда, а, может быть, ещё раньше я понял, что мне не справиться с её вырвавшейся на волю юностью и отпустил её на свободу. Гуляй, моя голубка, твоё чистое, искреннее прикосновение ко мне, к моей жизни будет ещё долго тревожить сны, в которых ты будешь приходить ко мне юная и счастливая, такая, какой уходишь от меня сейчас. Ты была моей мечтой, ей и остаешься. Что лучше неисполненной мечты? Только эта же продолжающаяся мечта, нескончаемое движение к обладанию ей. Обладание мечтой – это уже не мечта, это жизнь, а жизнь – лишь новое, каждодневное разочарование. Может быть, найдётся рядом с тобой умудрённый человек, который опишет твою зрелость и, не дай Господь, старость. Всё равно я бы не сумел этого сделать, потому что мечта – это только юность. Всегда юность.
Если вам где-нибудь на побережье любого тёплого моря повстречается мой милый вымысел, не спешите восторгаться или огорчаться этим чудом. Она такая же женщина, как и прочие – полна лукавства и прелести, и даже в том, что она выросла из моих фантазий, нет ничего удивительного и необычного, их уникальность только плод наших мужских мечтаний.