ЛЕСНЫЕ ХИМЕРЫ
1
Первый раз Лиза увидела отца, когда ей исполнилось десять лет. Мама как раз праздновала очередное замужество, скрепленное не печатью, а обещанием вечной любви, и была по этому случаю под хмельком.
– С Богом, езжай!
Прозвучало торжественно, широкий жест рукой отпускал на все четыре стороны. Обычно мать говорила иначе:
– Нечего тебе там делать. Лучше к бабушке поезжай, там корова, огород, все с грядки, свежее… А что с мужиком делать? Он встает чуть свет, он тебя в своем лесу будет держать до вечера, пока не умается ходить. Он же чокнулся на своей работе. Все ему мерещатся браконьеры за каждым кустом. Он за своих зайцев и прочих грызунов готов голову сложить. В общем, лесной царь. А точнее – царек. Думаю, отстрелят ему башку местные охотнички.
– Ты его не любишь? – по-взрослому спрашивала дочка после подобной тирады.
– Так у меня ж муж есть! А твой папаша остался в молодости. И, по-моему, не сильно повзрослел.
В свои десять лет Лиза понимала больше, чем того требовал возраст. Мамины мужья ее не любили за пытливый взгляд и недетскую усмешку. Лиза отвечала взаимностью: ни один из маминых возлюбленных не прошел у нее тест на звание мужчины. Частая «смена караула» (бабушкины слова) только подтверждала правоту Лизы.
– Ты мать не слушай, – говорила бабушка, время от времени наезжая в город из села – подкормить натуральными продуктами своих девочек. – Она просто на твоего отца злится. Во-первых, не захотел за нею в город ехать… Во-вторых…
– Изменил, что ли?
– Да с кем он мог изменить в своей берлоге? С зайцами или лосями? Просто отпустил с миром, спокойно, вроде бы не страдал. А такое не прощают.
У Лизы было много вопросов на сей счет, но взрослые вечно врут, выкручиваются, правды не добьешься, и она предпочитала вытягивать эпизоды из маминого прошлого сложным манером, то изображая недотепу, то разыгрывая полное недоверие. Бабушка терпеть не могла, когда ей не верили, а потому проговаривалась, выбалтывая лишнее – по маминым словам. В результате ежедневного общения с мамой и сезонного – с бабушкой Лиза нарисовала для себя собственную версию родительского развода, даже не догадываясь, как она близка от правды: это мама разлюбила папу и не захотела жить в деревне. И правильно сделала! Была бы она, Лиза, теперь сельской девчонкой с босыми ногами и цыпками на руках. Пасла бы гусей или коз и говорила на жутком суржике, над которым в городе смеются. По этому месиву из украинских и русских слов сельских жителей узнавали мгновенно, как бы ни прикрывала модная одежка новоиспеченных горожанок. Нет, Лиза не хотела возвращаться к корням, про которые талдычила бабушка. Корни, мол, наши – в деревне, милые вы мои деточки!
Бабушка с дедом были горожанами в первом поколении, но в селе оставили эти самые корни – в виде собственных стариков-родителей. Село было степное, окруженное ставками, где водились караси. Лизина мама, Аня, в своем детстве не любила степь, и к бабушке своей ездила «из-под палки», тем более что приходилось вкалывать на огороде и чистить птичий двор, чтобы мухи не досаждали. У Галины Васильевны зарплаты медсестры не хватало на поездки к морю, Иван Захарович был инспектором в районо и тоже получал гроши – по тем временам. Так что их дочка Аня загорала каждое лето в бабкином огороде на раскладушке и тихо изнывала от зависти к городским подружкам с их морским загаром. Утешением было то, что степной загар держался куда дольше морского, и Анин смуглый румянец и золотистые плечи тоже были предметом зависти для других девчонок. Она походила на свою маму-украинку карими глазами, а на русского папу волосами цвета зрелой пшеницы, что в сочетании звучало неким диссонансом, который все же привлекал чужие взгляды. Лиза считала свою маму красавицей и очень жалела, что ей не достались по наследству хотя бы карие мамины глаза. У Лизы они были зелеными. За большой рот и зеленые глаза в детстве ее дразнили лягушкой.
– Ничего, – утешала ее бабушка, – подрастешь – и выйдет из тебя Царевна-лягушка!
Когда старики в селе померли, Галина Васильевна с Иваном Захаровичем решили вернуться «к земле». Дочка Аня сначала сопротивлялась этой блажи, а потом сообразила, что родительская затея сулит свободу. Она тогда училась на первом курсе биофака, а Лизы еще и в помине не было. Переезд в родовое гнездо затянулся на целый год (страхов и сомнений было много), но все-таки состоялся. Сначала довоенную хату-мазанку Галина Васильевна держала «под дачу», что звучало смешно, если учесть, что до родительской хаты с пятью дикими вишнями и грушей-лимонкой в центре двора, да с десятью сотками огорода надо было добираться дольше, чем в соседнюю область, – целых четыре часа поездом. Конечно, страшно было оставлять дочку без присмотра в двухкомнатной квартире, но еще страшнее потерять мужа, без конца хворавшего бронхитами и язвой желудка. Галина Васильевна оптимистично полагала, что свежий воздух, травы и мед вылечат все его болячки. Иван Захарович как раз по выслуге вышел на пенсию – он был старше супруги на пятнадцать лет и намного слабее духом. Он дал себя увезти. С этих пор жизнь Галины Васильевны превратилась в подвиг. Она работала в сельской больничке, пахала в огороде, ухаживала за молодыми деревцами и кустами смородины, кормила кур, поила мужа травяными отварами, для чего изучала книги, бегала к соседям за молоком и на другой край села – за медом, держала свою мазанку в чистоте, а по субботам ездила в город к брошеной студентке. Но подвиг был не в этой череде сельских забот и городских хлопот, а в ровном жизнелюбии, не позволяющем свалиться с ног или испортить другим настроение.
Обычно лето Аня проводила в селе, со скрипом выполняя домашние работы, от которых отвыкла. Студенческая вольница отучила ее от всякого режима. Галина Васильевна, конечно, догадывалась, что в городской квартире дочкины сокурсники устраивают «гульки», но свято верила в крепкие нравственные устои своего чада, привитые честными родителями за школьные годы. Аня была медалисткой. Иначе ей бы биофака не видать – конкурсы на модный факультет были тогда сумасшедшие. Дочь получала стипендию, а значит – не бездельничала, что и было для матери главным в оценке ситуации. Успевает учиться, так пусть и отдыхает нормально. Утешало Анино окружение, вполне благополучное, если сравнивать с теми развратниками, что по телевизору демонстрировали полную свободу слова и действий. Ее девочка дружила с приличными ребятами, с детства знакомыми Галине Васильевне по дому, а уж о сокурснице Марусе говорить не приходилось. Та вообще была деревенская, вела себя скромно и училась хорошо. Правда, на втором курсе Маруся отрезала чудную косу и завила волосы, стала красить губы и ресницы и как-то странно одеваться, но Аня ее переплюнула по макияжу и одежде, так что приходилось свои сомнения не поднимать до уровня дискуссий. Так было спокойнее. Ее, материнское, дело – следить за здоровым образом жизни своего ребенка и учебой. Как все привыкшие к свежему воздуху, Галина Васильевна отметила сразу же легкий аромат сигарет, плавающий в квартире, но Аня отвергла всякие подозрения:
– Мальчики курят. Я не могу их заставить отказаться от вредных школьных привычек.
– Могли бы в доме и не дымить. У нас это было не принято.
– У нас многое было не принято, – усмехнулась Аня без всяких уточнений.
Не хотелось лезть на рожон. Лишь бы девчонки не курили, они ж – будущие мамы!
После второго курса Аня заявила, что на лето уезжает к Марусе.
– Там такие роскошные леса! С грибами и ягодами! Ты же знаешь – я лес обожаю! Я просто не могу жить без леса!
Что дочка не любит степи из-за постоянных ветров, Галина Васильевна слышала не раз, но что та обожает лес… это было что-то новое. Да у них негде было влюбиться в лес! Настоящий лес Анька видела лишь в кино да на картинах. Жалкие посадки диких акаций, перечеркивающие колхозные поля на ровные квадраты, никого не вдохновляли. В их тени даже под кустиком нельзя было присесть – колючки так и норовили вцепиться тебе в волосы и одежду. И если водились в этих «лесозащитных полосах» какие-то грибы, то никто бы не стал на четвереньках за ними лазить. Местные жители дружно обзывали всякие грибы поганками и с удовольствием топтали. Смельчаки, правда, собирали шампиньоны на лугах (печерицы), если успевали их спасти от коровьих копыт.
– Ладно, поезжай, но не на все лето. Не убивай отца. Ты же знаешь, как он по тебе соскучился за год. Неужели тебе самой неохота родного отца повидать? Ты же его доченька!
Иван Захарович самозабвенно любил свою единственную дочь и тосковал по ней соответственно. Но он оставался при хозяйстве во время вояжей супруги в город и обратно.
– Посмотрим, – уклончиво пообещала Аня.
Весь июль маялись ее родители в ожидании хотя бы письма от дочки.
– Мы вырастили эгоистку, – вздыхал Иван Захарович.
– Может, приболела, не хочет нас огорчать.
Галина Васильевна всегда выбирала щадящий вариант. Свои сомнения она держала при себе.
Наконец получили краткое послание в конверте без обратного адреса: «Дорогие родители! В моей судьбе произошли крутые перемены (не пугайтесь, к лучшему!), так что я задержусь еще немного. Марыся шлет вам привет и просит не беспокоиться. Она, оказывается, никакая не Маруся, а Марыся, полька, и село тут наполовину польское, наполовину белорусское. Места здесь обалденные! Горячо целую вас! До встречи!»
Родители только переглянулись обескураженно. Вроде бы по тону действительно дочь счастлива, но… до чего ж все-таки эгоистична!
«Дрянь девочка!» – подумала мама определенно.
« Никого она не любит!» – опечалился папа.