Татьяна АРНИКА
— Сегодня перед вами выступят наши писатели-земляки, — председательница литклуба была похожа на простуженную рыночную торговку, а голос ее напоминал скрежет железа по мокрому асфальту. — Замечательный писатель Даниил Антонов и известная писательница Марьяна Кленовая. Марьяна немного задержится, она стоит в пробке, а Даниил Антонов уже сейчас готов рассказать вам о своем творчестве. Простите, как вас по отчеству?
— Да можно без отчества, — потупился Даниил.
— Ну, как же — без отчества? — укоризненно скрежетнула председательница, однако больше не настаивала. — Итак, слушаем писателя.
И Даниил, вскочив, как школьник перед большой взрослой аудиторией, в очередной раз стал говорить то, что уже рассказывал, выступая перед многочисленными районными и сельскими литклубами и обществами книголюбов (отчего-то всякий раз, страшно стесняясь и упирая взгляд в пол). Он говорил, что родился в Сибири, но переехал из любимого снежного края в среднюю полосу из-за болезни жены, которой врачи запретили жить в тамошнем климате, что заочно закончил литинститут, и литературную карьеру начал 30 лет назад. Рассказал, что на первых порах параллельно с литературным творчеством подрабатывал на заводе и печатался в заводской многотиражке и… не только.
О том, что рассказы поначалу не получались, говорить не стал. И о том, что каждый рассказ писал по полгода, переписывая по много раз, доходя иногда до исступления, разрывая в клочья листы, которые выходили из-под каретки пишущей машинки. Не стал говорить, что сочинял по ночам, а утром находил все написанное бездарным, и готов был рыдать из-за неумения выразить, то, что так хочется донести до читателей. Эти «бабьи истерики» очень не нравились его супруге Тамаре, и она обвиняла мужа в слабохарактерности. И много раз уговаривала: «Ну, если не получается, брось ты это все. Зачем тебе нервы и срывы? Займись другим». Или вдруг предлагала мягко и жертвенно: «Ну, что у тебя не получается, что? Давай я помогу…»
А потом он написал рассказ. Вдруг: неожиданно и легко и быстро. На одном дыхании. Рассказ опубликовал Толстый Литературный Журнал. Столичный. И этот рассказ выдвинули на престижную литературную премию, которую, правда, Даниил не получил. «Но это не беда — лауреатами не все становятся, номинантом быть тоже очень почетно, — говорила Тамара. — А у тебя еще все впереди. Ты еще станешь». Полгода Даниил почивал на лаврах. Интервью с ним напечатали в обеих местных газетах.
Потом шумиха улеглась, и от него стали ждать других произведений — «таких же емких, свежих и самобытных». И он выудил из стола тройку не самых позорных, на его взгляд, рассказов, и их тоже опубликовали. Потом рассказы попросили для областного литературного альманаха, и он отослал то, что уже публиковалось ранее в других изданиях, и пообещал сотрудничать… Еще его рассказы включили в небольшой сборник для начинающих авторов. Кажется, он назывался «Дебют» или что-то в этом роде.
А Даниил, между тем, сел за роман.
Это должен был получиться очень хороший роман. Та же тема, что в дебютном рассказе, но раскрывается более глубоко. И он опять писал по ночам, а Тамара вдыхала тайком, а вслух подбадривала.
А затем родилась Ленка, и роман пришлось отложить.
Не то, чтобы надолго — машинка все время стояла на столе, но времени поработать уже не хватало: жидкие гонорары из журналов приходить перестали, а ребенку было нужно полноценное питание, одежда и игрушки. «Мы бы с тобой перебились как-нибудь, — говорила Тамара. — Но Леночка-то в чем виновата?» И Даниил, обожавший дочку до неописуемого восторга, временно вернулся на завод — и не на конвейер, а в литейный цех. Работать в «литейке» приходилось в три смены — зато платили хорошо. И Тамара была очень довольна. А роман, решил для себя Даниил, он станет сочинять во время работы: физический труд умственному не помеха. К тому же на заводе можно собирать характеры для будущих произведений. Но после работы он так уставал, что валился на кровать, иногда даже не поужинав, непременно обещая себе записать все придуманное за сегодняшний день завтра с утра…
В один из дней он заметил, что машинку Тамара зачехлила. Это, объяснила она, для того, чтобы не пылился механизм. И он согласился — что за сложность расчехлить машинку, когда придет время поработать…
Спустя еще несколько месяцев, машинка перекочевала на шкаф — Тамара затеяла уборку. Потом он снимал машинку раз-два в месяц, писал для журналов новые рассказики, шлифуя их до дыр, и почти всегда оставляя в столе, потому что понимал — «это все не то, и не о том». Дописывал главы романа. Но все основное время занимала в прямом смысле жаркая работа в цеху. И Даниил утешал себя тем, что когда Ленка подрастет, он бросит завод и все время станет посвящать только писательской деятельности.
…Обо всем этом Даниил, разумеется, не стал рассказывать книголюбам — зато, сам не понимая зачем, долго и подробно говорил, о заводской многотиражке и о том, что на конвейере работать было гораздо легче, чем в литейке.
По-прежнему глядя в пол, он бросал лишь короткие взгляды на своих слушателей: два десятка человек — любители прозы и поэзии… Чаще всего — поэзии, пишущие спонтанные рифмовки ничего общего не имеющие со стихами. Записные графоманы, чей пик «писательской» активности приходится на осень и весну.
…На правах писателя ему частенько представляли «молодых начинающих авторов» — и это почти всегда были девицы-старшеклассницы, чей избыток гормонов выливался в стихотворения. Девицы нервно мяли в руках тетрадки, исписанные аккуратным почерком и украшенные розочками. А потом, стесняясь и краснея, читали ему полудетские стишки собственного сочинения про любовь и отношения. И, затаив дыхание, ожидали оценки. Они искренне считали, что ему повезло в жизни, потому что он — н а с т о я щ и й писатель, произведения которого печатаются в книгах.
…Вот и сейчас, когда наступила пора вопросов, первой подняла руку высокая грудастая старшеклассница.
— Скажите, пожалуйста, о чем вы пишите? — встряхнув перехваченными в длинный конский хвост волосами, с томным придыханием спросила она.
— Я… — растерялся Даниил. — Я пишу рассказы в основном. Не так уж их у меня и много, а темы — разные. Я не знаю, как рассказать — о чем пишу. Это надо читать… чтобы понять, чтобы окунуться. Тогда ясна будет идея… Вот, например, мой рассказ о Мальчике — он мечтал научиться летать. Ему взрослые говорили, что это невозможно, а он — как Икар, понимаете, несмотря ни на что — мечтал, и у него почти получилось. Но это надо читать…
— На следующем заседании нашего Общества книголюбов мы обязательно прочитаем некоторые ваши произведения, — благосклонно пообещала председательница. — И глубоко проанализируем.
— Какую книгу вы сейчас пишете? — дежурно поинтересовался пухленький пенсионер в очках с толстыми стеклами и в застиранном спортивном костюме с олимпийским мишкой на груди.
— Я пишу роман, — бодро начал Даниил и почувствовал вдруг, что у него сильно вспотели ладони. — В этом романе… — Он покосился на стоящий перед ним на столе заварник с кипятком, чашки, чайные пакетики и тихонько спросил у председательницы: — Можно я себе водички минеральной налью? В горле пересохло что-то…
Достал из портфеля пол-литровую пластиковую бутылочку с надорванной выцветшей этикеткой «Нижегородская артезианская», плеснул в чашку, глотнул. По телу разлилось спокойствие, слова обрели уверенность.
…Он знал, что потом ему станет очень стыдно, потому что, книголюбы, которые после встречи будут споласкивать чашки, наверняка поймут, что в его бутылочке из-под минералки был разведенный спирт. По запаху. Но это случится, когда Даниил будет уже далеко, а сейчас этот глоток ему просто необходим, чтобы унять малопонятное волнение, которое всякий раз накатывает, когда он рассказывает о собственных ненаписанных еще книгах.
— В этом романе… — продолжил было Даниил.
Но договорить он не сумел: в широко распахнувшуюся дверь, влетела детективщица Марьяна Кленовая; сверкая сапожками со стразами, милейшим голосом она извинялась за опоздание и корила пробки, в которых ее «Тайота» постоянно вынуждена торчать.
— Впрочем, стояние в пробках неким образом помогает мне в творчестве — замечено, что все самые лучшие идеи приходят в голову именно в пробках, — с обаятельной улыбкой пропела Кленовая, устраиваясь в президиуме — между Даниилом и председательницей (перед тем как поставить на стол локти мазнула по нему пальцем).
Даниил, приехавший на встречу с книголюбами на рейсовом автобусе — за 20 минут до ее начала, — только вздохнул: ловить вдохновение, стоя в душном общественном транспорте у него почему-то не получалось. Он отогнал от себя мимолетную мысль о том, что его, Даниила, возможно, пригласили сюда для подстраховки — вдруг Марьяна так и не доехала бы до этого захолустного райцентра, и снова приготовился рассказывать про роман.
— Еще есть к писателю Антонову вопросы? — будто подводя черту, проскрежетала председательница.
— А где ваши книги можно купить? — поправляя на переносице круглые очки, спросила блеклая, тощая, как палка, тетка средних лет, в которой безошибочно угадывалась одинокая учительница. Скорее всего, старая дева.
Признаваться, что книг как таковых пока еще нет, Даниилу было ужасно неловко.
— Я печатаюсь в основном в журналах и в сборниках. Вот, недавно один такой сборник вышел, бельгийцы спонсировали. Называется «Полет в неизвестное». Это… по названию одного из рассказов. Не моего, а другого автора, очень перспективного…
— А почему бельгийцы? — сморщила лоб училка.
— Так… Не знаю, — смешался Даниил. — Вот… взяли и спонсировали…
— Это называется гранты, — снисходительно улыбаясь, взяла в свои руки инициативу писательница Кленовая. — Общественным фондам выделяются деньги, на которые надо в целях продвижения молодых писателей издать книгу, собирается такая книга и издается. А фонд потом отчитывается.
Даниил сильно покраснел. В начале карьеры его часто называли «молодым писателем», прибавляя еще слово «перспективный», потом «перспективный» стало употребляться реже, не из-за того, что Даниил перестал таковым быть, утешал он себя, а лишь потому, что слово это длинное и какое-то спотыкалистое. А уж когда на голове образовалась круглая лысина, а на лицо вылезли морщины, само по себе исчезло и слово «молодой».
Сейчас Даниилу стало до жути стыдно, что он попал в разряд юных дарований, чьи произведения надо продвигать. Вот возьмет кто-нибудь и спросит: «А как вы оказались в одном сборнике с молодыми писателями?»
Но больше у Даниила никто ничего не спросил. До самого конца встречи.
А успешная и жутко обаятельная писательница Кленовая говорила как по писаному — о своих книгах («которые, наверняка есть у каждого из вас дома»), о том, что тиражи ее произведений за этот год достигли двух миллионов. А на вопрос, как ей удается быть такой популярной, отшутилась:
— Это не я популярна, а жанр. Самые читаемые книги сейчас — детективы. Я не буду хвалить себя и говорить, что есть детективы хорошие, а есть плохие. Для того чтобы узнать — хорош детектив или плох, взгляните на тираж, и вы поймете все без слов. Но детективы — именно детективы — читают все: и россияне, и те же, — она кивнула в сторону Даниила, — бельгийцы…
Даниил плеснул себе еще спирта.
Бельгийцы — это хорошо, они молодцы. Вообще, иностранцы — молодцы. Все у них грамотно и культурно. До восхищения. До недоумения даже.
Приблизительно через год после публикаций в Литературном Журнале Даниила пригласили на трехдневный писательский форум в Восточную Германию.
Это была его первая и последняя заграничная поездка. Заграницей Даниил, до этого и в столице-то бывавший всего дважды, был ошеломлен. И утром, сразу после завтрака засобирался в город, чтобы осмотреть его как следует, увидеть то, что не увидел во время часовой обзорной экскурсии, запомнить каждую малость, напитаться воздухом иной державы.
В вестибюле отеля Даниил лицом к лицу столкнулся с Известным Писателем, приглашенным на форум в качестве именитого гостя.
— Что значит «прогуляться»?! Вас, молодежь, зачем за границу взяли? — строго вопрошал Известный Писатель, дыша на Даниила перегаром. И тут же, не дожидаясь ответа, дал его сам: — Для кворума. Чтобы кресла во время выступлений не пустовали. Вы здесь… должны опыта набираться. В креслах.
Вечером после конференции и легкого банкета (бокал шампанского и несколько бутербродов-канапе на брата), в отель вернулся Известный Писатель, поддерживаемый под локти двумя менее известными писателями, чьи имена пребывали, впрочем, у всех на слуху. Известный Писатель был до чрезвычайности пьян, он разбил витрину в вестибюле и громко извинялся по-немецки, с ужасным сибирским акцентом.
Подробности той поездки Даниил решил описать в рассказе, придумав ему неплохое название «Кресла для кворума». И по приезде домой даже написал две страницы. Затем закрутился, отложил этот рассказ на потом, но за давностью, решил отказаться от затеи писать о той поездке.
Зато после Германии, еще молодой и хронически перспективный Даниил дал себе зарок — не пить вообще. Это к тому, что на заключительном банкете набрались все его участники (да что греха таить, и он, Даниил, тоже хватил лишку), а Известного Писателя и вовсе несли до трапа самолета на руках.
Сделать трезвость нормой жизни не получилось — после германского возлияния Даниил, пьющий, в общем-то, только по праздникам, крепился целый год. В том смысле, что вообще — ни капли.
А потом в один очень тоскливый осенний день — слякотный и беспросветно хмурый — он, коря себя за нечестность, позвонил Тамаре с проходной и сказал, что его попросили выступить перед заводской молодежью — рассказать о литературе и литературном творчестве. И Тамара обрадовалась, и сказала: «Я же говорила много раз: не надо тебе киснуть — тебя любят, знают и приглашают. Конечно, не отказывай. Выступи. Это очень хорошо».
И Даниил пошел к Сереге, с которым приятельствовал еще с литинститута. Юркий, всегда улыбчивый Серега делал переводы с японского и подхалтуривал внештатником в местной газетенке — писал краеведческие тексты. Даниила он тоже поначалу звал во внештатники, и тот приходил в редакцию. Но редактор, посмотрев на нескладного длинного Даниила поверх очков, пробурчал, что беллетристику газета не печатает, а вот производственный очерк о литейном цехе он, пожалуй, возьмет. Даниил мурыжил производственный очерк недели три, потом плюнул, и больше в журналистику не совался. А Сереге объяснил: «Ну, не могу я писать по заказу, только от души. А это… не мое. Если правду писать — никакая газета не опубликует, а врать — не получается…»
У Сереги в тот непрекрасный день, когда Даниил пришел к нему, наврав Тамаре о встрече с молодежью, тоже не ладилось. Не клеилось творчество: рифма в хайку не шла в строку, а сроки заказа поджимали.
И Серега сказал: «Давай накатим», и они накатили.
И Серега, дымя сигаретой, говорил, что нельзя, не надо литератору быть таким интеллигентным. Он должен быть пробивным. А Даниил тихо соглашался: он кивал, как японский болванчик, и говорил, что они с Серегой — родственные души.
Потом Даниил стал заходить к Сереге все чаще, и чаще. Он утешал себя тем, что ходит в гости не выпить, а побеседовать по душам с таким же, как он литератором, поделиться творческими замыслами и идеями. А выпивка — всего лишь необходимая для таких разговоров смазка. Можно и без нее, но у писателей душа тоньше. Да, они тоньше чувствуют и иногда, чтобы почувствовать, уцепить то главное, ради чего и задумывался рассказ или роман, надо немного выпить. Для подогрева. Не напиваться в зюзю, а именно — для подогрева.
И Тамара, несколько раз делавшая вид, что не замечает ни его отлучек (которые он теперь никак не объяснял), ни запаха алкоголя, сказала однажды: ну как же так? А он уткнулся ей в плечо, завсхлипывал и зашептал слова о прощении, и еще — о том, что вот ему уже за пятьдесят, пенсия не за горами, а он так и НЕ СТАЛ. Тамары можно было не стыдиться, о его характере она знала даже лучше него самого. И Тамара завздыхала, и принялась гладить его по спине, и говорить, что зато они вырастили прекрасную дочь, и скоро у них родится внук. И это гораздо важнее, и она все равно его любит. И что еще ничего не потеряно… Надо только работать. Он сможет.
— …Вот у вас в «Кровавом понедельнике» убийца прыгает в окно с третьего этажа. И скрывается. А на самом деле так не бывает.
Даниил поморщился, вспомнив, где он находится. И тайком взглянул на часы. Известная писательница Кленовая, кажется, не собиралась закругляться. Даниилу вдруг отчаянно захотелось поработать — дописать главу о Серебристом Коне, который приходит на помощь мятущемуся композитору и тот виртуозно заканчивает партитуру.
— Знаю, знаю, — улыбалась Кленовая. — Но что поделаешь, вам, читателям, всегда подавай что-то необычное, интересное. Если бы мой преступник спрыгнул с первого этажа, чтение было бы не таким захватывающим, верно?
Книголюбы дружно закивали.
Даниил обреченно плеснул в чашку глоток из «бутылочки с минералкой», подумал секунду и подлил еще.
* * *
…Ночью Даниилу приснился кошмар. Он был художником. Он беспомощно стоял перед мольбертом, и слезы лились из глаз его, ибо он понял, что писал все не то, и надо совсем иначе. И краски должны быть сочнее, и образы следует переписать, особенно фигуру Мальчика на переднем плане. Мальчик — большеглазый и беззащитный — смотрел в небо и хотел во что бы то ни стало взлететь ввысь. И взгляд у Мальчика должен был быть… должен быть таким… Даниил почти ухватил в сознании этот взгляд.
Но тут дверь мастерской распахнулась, внутрь влетела возбужденная от быстрой ходьбы и мороза писательница Кленовая. В собольей шубе, с огромным ящиком на груди — такие носили по матушке-Руси коробейники. Она размахивала руками и отвратительно громко, почему-то голосом председательницы литклуба, доказывала что матрешки, которых она, Марьяна, расписывает, получаются не в пример лучше, чем у других художников, и пользуются небывалым спросом. Кленовая вопила, что она продала два миллиона матрешек, что ее матрешка стоит в каждом доме, в каждой семье.
Она доказывала Даниилу, что настоящий художник — это не тот, кто вот уже тридцать лет стоит перед холстом и бездарно тратит краски — мажет полотно, перекрывает уже написанное, а потом сдирает все напрочь. Она выплевывала в лицо Даниилу, что если нет у человека таланта, то должен он прекратить эти глупые ночные стояния перед холстом. А если талант есть, то картину, которая писалась тридцать лет, навряд ли кто купит за приличную сумму. И если разделить ее стоимость на число трудодней, то цена получится просто смешная.
Даниил смотрел на орущую, брызжущую слюной Кленовую и наполнялся пустой безысходностью, тоской и чернотой. А взгляд Мальчика все ускользал и ускользал, пока навсегда не пропал в невесть откуда взявшейся черной безысходной пустоте.