Илья Пивоваров
Слово творческого человека
Один из постулатов Гриши Пошлякова гласил: не парься над словами. Не заморачивайся над смыслом. Пиши все, что думаешь. Нагадь в душу читателя. Навали туда огромную кучу словесного дерьма, да так, чтобы еще потом долго воняло. Будь собой. Тогда тебя будут помнить поколения.
Вообще, у Гриши было много жизненных принципов. Но этот был одним из самых главных. Из-за него Гришу выгоняли со всех газет и издательств.
Вот сейчас я думаю, что насчет памяти поколений, он был, пожалуй, в чем-то прав.
Для справок: настоящая фамилия Гриши — Сидоров. Впрочем, это сейчас не важно.
Важным является то, что я стою в каком-то подвале напротив закрытой железной двери. Мои руки оттягивает дробовик, горячий и скользкий от пота. Я сжимаю его изо всех сил и жду своей участи.
От моей одежды пахнет кровью. Она вся в ней заляпана. Запах такой густой, что заставляет урчать мой желудок, как это не было бы отвратительно. Я сознаю это, и мое сердце начинает биться от ужаса. Страх и голод обостряют остальные чувства до предела.
Где-то рядом рыдает Алина. Пять минут назад она потеряла своего мужа. Именно его кровь покрывает мою футболку и джинсы, которые еще недавно были серо-синими. Его звали Артем.
Все было так: я двигался перебежками от одного разрушенного магазина к другому. Желудок отчаянно требовал пищи, поэтому я, забив на опасность, вышел на улицу. Мне уже было все равно, во всяком случае, так казалось. Я ходил по пустым магазинам и искал что-нибудь поесть.
Выходя на свежий воздух, я изо всех сил старался не смотреть на небо. Судя по отсвету на асфальте, оно было бирюзовым. Время от времени по нему пробегали какие-то всполохи. Молнии? Электрические разряды? Не знаю. Смотреть туда было опасно.
Если ты посмотришь на бирюзовое небо, то уже не сможешь оторвать взгляд. Так и продолжишь пялиться вверх, задрав голову и открыв рот. На все остальное будет уже наплевать.
Время от времени я находил на улице живые статуи. Неподвижных людей, уставившихся вверх. Кто-то стоял, опустив руки — бедняги, которые случайно взглянули на бескрайнее сине-зеленое полотно. Другие, наоборот, словно стремились обнять небеса. Это были либо психи, либо самоубийцы. Застывшие изваяния из плоти и крови.
Иногда бывает так: бежит кто-нибудь впереди, оглядываясь по сторонам на каждом повороте, угле и перекрестке, а потом кидает взгляд вверх. Он тут же замедляет шаг и останавливается, задирая голову все выше. Его глаза становятся цвета неба. Можно идти дальше — этот человек уже потерян. Если попытаешься сдвинуть такого с места, он сразу же упадет замертво… впрочем, я отвлекся.
Так вот, я перебегал от одного магазина к другому, огибая живые статуи, озираясь при любом шорохе и стараясь не смотреть в небо, когда увидел этих двоих. Парня и девушку лет двадцати пяти. Они пытались докричаться до третьего, который, видимо, только что стал изваянием. Она уже начинала всхлипывать, он орал и бил статую по щекам. Шумели эти двое на всю улицу.
И совершенно зря.
Дробовик был при мне (две недели назад я нашел его на улице рядом с разгромленной инкассаторской машиной). Я таскал его везде и всюду. Но сейчас наступили такие времена, что любое оружие в человеческих руках — это просто игрушка. С ружьем теперь можно защищаться от грабителей — таких же несчастных, ищущих чистой воды и чего-нибудь съедобного. Можно нападать на более слабых. Но оно не спасет от тех созданий, которые стали бродить по улицам.
Невольно я опять вспоминаю Гришу Пошлякова. Эх, попадись он мне сейчас… Впрочем, это бы уже ничего не изменило. Совсем ничего…
Я вышел на улицу и направился к трем людям, один из которых уже умер, а другой еще не знал, о том, что вот-вот погибнет. Девушка плакала:
— Ваня, Ванечка, ну перестань же! Хватит! Господи, Артем, сделай что-нибудь! Он что, не слышит нас?
— Что случилось? Я могу чем-то помочь? — подал голос я, хотя уже заранее знал, что произошло, и что помочь тут уже ничем нельзя. Только спасаться самим.
— Пожалуйста, помогите чем-нибудь, — обернулась девушка. — Наш друг на небо посмотрел, и оторваться уже не может! Сделайте, пожалуйста, что…
— Уходите! — подал голос Артем. Видно было, что он взвинчен всем происходящим до предела. Тем более что сейчас не принято доверять другим, особенно незнакомцам, подходящим к тебе с дробовиком в руках.
Он повернулся ко мне. Пистолет в его трясущейся правой руке не выглядел угрожающе. Гораздо опасней было состояние Артема. Эти всколоченные, растрепанные волосы. Эти дикие, почти безумные глаза. Эти дрожащие руки, наконец. И, особенно, этот палец, лежащий на курке. Он просто трясся крупной дрожью. Я облизнул пересохшие губы и вздохнул.
— Пацан, давай спокойно. Я помочь подошел, а ты…
— Не надо нам твоей помощи! Без тебя разберемся… — последние слова он произнес уже не так уверенно. Но пистолет не отвел.
— Артем, пожалуйста, успокойся, — девушка уже почти рыдала. Она была на грани истерики. Впрочем, как и ее парень.
— Алина, заткнись! — бросил ей Артем. — Это мое дело, как поступать.
— Послушай меня, — обратился я к нему. — Вы ему уже ничем не поможете. Не видели, что ли, других таких же на улицах? Вам надо уходить отсюда, пока сами живы!
— Мы… — начал Артем и не договорил.
Откуда-то слева послышался шелестящий шум. Еще не обернувшись в ту сторону, я уже знал, что это такое. Я хотел крикнуть Артему и Алине, что надо уходить, но звук усилился, и мой голос потонул в нем.
Эту фигню называют по-разному. Чаще всего — Потоком. Кто-то еще именует ее Синей Змеей, Смерчем, Воплем Духов или Голубым Драконом. Суть остается одной.
Из-за угла дальней улицы показалось что-то голубое, похожее на гигантскую волну или, точнее, на огромную струю светло-синей воды под напором. Это «что-то» с силой ударилось в стену ближайшего дома, вышибив все стекла на первом и втором этажах. Оно издало многоголосый вопль, в котором смешались агония и ликование. А потом повернуло к нам.
Артем повернулся к нему и начал стрелять. Он, как кажется мне, уже давно искал виноватого. Того, кто ответил бы за все то, что происходит с нами сейчас. И вот он нашел — огромную эфирную волну ярко-синего цвета, издающую пугающие звуки и сметающую все на своем пути. Только зря он так, мне кажется. Жизнь свою впустую потратил…
Из Потока начало что-то появляться. Точнее — выделяться. Множество очертаний голов и лиц, заходящихся в безумном крике. Они начали вытягиваться в нашу сторону, словно соревнуясь, кто из них раньше доберется до нас. Больше нельзя было медлить ни секунды. Я схватил Алину за руку и изо всех сил потянул за собой.
— Ты куда? — закричала она. — А как же Тема? Темочка! Артем, уходи! Уходи же! — она потянулась к нему рукой, но я не дал ей этого сделать. Оттолкнул ее в сторону того магазина, из которого недавно вышел (лучше бы там оставался, честное слово). Крикнул:
— Стой здесь! — а сам повернулся в сторону Артема, который все еще продолжал, словно обезумев, стрелять в дико хохочущие, оскаленные лица фантомов Потока. Я хотел оттащить его тоже, но не успел.
Если честно, я и сам не знаю толком, что такое Поток. Никто не знает. Откуда он взялся, тоже неизвестно. Впрочем, то же самое можно сказать и по поводу бирюзового неба, и электрических сверчков, и «теневого мха», и дверей, ведущих в никуда, и Шептунов. По поводу всего того, что окружает нас сейчас. Откуда взялся этот новый мир?
Возможно, Гриша Пошляков ответил бы на этот вопрос. А может, я просто схожу с ума.
Никто, как я уже сказал, не знает, что такое Поток. Но зато многие видели, что бывает, если встать у него на пути. Вот почему на улицах теперь так мало народу. А бывает вот что: Поток просто проходит сквозь человека. Это считается невезением. Потому что люди после этого мгновенно сходят с ума. Они жалеют, что остались живы.
Страшно видеть: стоит кто-нибудь на улице, и вдруг сквозь него проходит эта огромная голубая волна. В тысячах светло-синих лиц, несущихся в экстазе собственного безумия, можно разглядеть лицо того, кого застиг Поток. Оно искажено, словно от невероятной душевной и физической боли. Синие духи уходят, а человек остается стоять на улице и кричать, кричать. А потом он выцарапывает себе глаза…
Артему «повезло». Поток со страшной скоростью врезался в него и разнес в кровавые клочья. Горячий красный ливень окатил меня с головы до ног, хотя я стоял в отдалении. Что-то воткнулось мне в щеку. Я вытащил этот предмет и в оцепенении уставился на него. В пальцах был зажат окровавленный кусок ребра Артема со свисавшим с него клочком кожи.
Голубое нечто пронеслось мимо. Громоподобный шелест стих. Вместо него появился новый звук. Я не понял сначала, откуда он раздавался, и что это вообще такое. Наконец до меня дошло.
Это истошно кричала Алина…
Что было дальше, я не помню. Или не хочу помнить. Осознание происходящего вернулось только совсем недавно, когда мы вбежали в это помещение. И вот я стою с дробовиком в руках, весь в чужой крови, Алина рыдает сзади, а во всем теле пульсирует ужас. Воспоминание возвращается, подсовывая отвратительные подробности. Черт, я не хочу даже думать об этом, но кровавая картина стоит перед глазами против воли. Я пребываю в шоке…
Спустя какое-то время рыдания сзади становятся тише, сменяются всхлипываниями, а потом и вовсе утихают. Только тогда я словно просыпаюсь от какого-то сна. Возвращается осознание происходящего. Я делаю глубокий вздох и задерживаю дыхание, успокаивая колотящееся сердце.
Так, и куда мы попали?
Я оборачиваюсь к Алине. Ее некогда красивое лицо распухло от слез, это видно даже в полутьме. Темные волосы спутались. Глаза напоминают два бездонных провала. Дышит девушка тяжело, как будто на грудь ей положили груз. Она тоже находится в шоковом состоянии.
Оглянувшись вокруг, я убеждаюсь, что первое впечатление не обмануло: мы действительно находимся в подвале. Воздух сырой и холодный. Единственная лампочка освещает помещение с низким потолком, ржавые трубы по бокам красных кирпичных стен. Железная дверь, через которую мы вошли, заперта на засов. Я не помню, как закрыл ее. Черт возьми…
Что же делать? Лучше всего было бы переждать здесь. А потом… блядь, как дальше-то жить?! Хрен его знает… Алину нельзя оставлять одну, это ясно. Вместе как-нибудь перебьемся, наверное.
Я подхожу к ближайшей стене, прислоняюсь к ней и оседаю на пол. Сил больше нет. Вместе с усталостью приходит отчаяние. Если так все и будет продолжаться, мы же точно вымрем. Весь человеческий род. В этом ебаном новом мире, который когда-то выдумал Гриша. Или это просто совпадение? Я начинаю вспоминать…
Гриша учился со мной на журналистике. Тогда мы с ним еще не общались. Так только, видели друг друга на лекциях. Привет-привет, пока-пока, не более того. Обычное общение студентов, не желающих иметь друг с другом никаких дел. К тому же я тогда готовился стать корреспондентом «Горизонта» — одной из главных газет города. Ходил на лекции, готовился к семинарам, писал кучу статей, заметок, интервью — тренировался. На болтовню тратить себя не хотелось. Таких, как Гриша, я считал пустыми людьми.
Будущий скандальный писатель и журналист тогда был еще довольно скромным. Каждое утро он приходил в аудиторию, ковылял к задним партам, держась ближайшей стены, молча садился. На практиках отвечал лениво, растягивая слова. Видно было, что учеба не приносит ему ни удовольствия, ни пользы.
После окончания третьего курса Гриша забрал документы без объяснения причин. Мы не виделись до тех пор, пока я не пришел в «Горизонт» и не увидел на планерке знакомое лицо…
Как сейчас помню его — полного, в полосатом свитере, с сальными волосами, в очках, за которыми скрывались смешливые злые глаза. Увидев меня, Гриша не сказал ни слова, просто молча кивнул и прошел на свое место. Как ни странно, в этот день в городе не было никаких важных событий. Поэтому, получив «домашнее задание» — написать статью о талантливых детях, я вышел из кабинета главного редактора. Поручение было простым, поэтому можно было с чистой совестью идти домой.
Каково же было мое удивление, когда, выйдя на улицу, я обнаружил там Гришу Сидорова с полупустой бутылкой пива в руке. От него уже пахло спиртным.
— Чего дали? Талантливых детей? — тотчас же осведомился он.
— Ну да. А как вы узнали? — полюбопытствовал я.
— Так, парень, давай на «ты», а то у меня скоро баню снесет от этой вежливости. Учились же вместе! Меня Гриша зовут. — Он протянул руку.
— Илья, — представился я, отвечая на рукопожатие.
— Пойдем, Илюха, пива дернем, — предложил он. — А то надо же отметить твое вступление в ряды акул пера. Так называемых… Пойдешь?
Почему бы и нет, подумал я, не зная еще, что эта попойка обернется для меня долгим общением и спорами с Гришей в будущем. Пока что мне просто хотелось расслабиться, все равно с кем.
Мы направились к ближайшему бару. Назывался он, помнится, довольно колоритно — «Пьяный журналист», в народе просто «Журналюга». Потом я стал часто там бывать. Потом… когда разочаровался в концепции, предлагаемой «Горизонтом», когда жена стала все чаще куда-то уходить из дома, пока не ушла совсем… Затем — когда в городе стали пропадать люди, когда небо раз и навсегда изменило свой цвет… Но все это было потом.
— Кстати, — сказал Гриша, когда мы зашли внутрь и уселись за стойкой, — эту статью про «талантливых» детей я в свое время закосячил.
— В смысле?
— Без всякого смысла. Просто написал, что у нас сейчас нет талантов. И быть не может. Поэтому редактор не пропустил статью в газету. Сказал, что никакой информативности нет, что нужен фактический материал, а не левый пиздеж. Поэтому логично было предположить, что это задание теперь дадут тебе.
— А у нас в городе нет талантов?
— Их вообще нигде нет, — убежденно сказал Гриша. — Ни в городе, ни в стране, ни в мире. И не должно быть. Время наступает такое…
Ночью мы с Алиной спим, обнявшись — холодно. Костра не развести, потому что нет ничего, что могло бы гореть. Выйти на улицу опасно. Под темнеющим бирюзовым небом можно встретить много разных существ, о которых не хочется ни думать, ни вспоминать — не то, что видеть.
Утром я обнаруживаю, что голова Алины покоится на моей груди. Во сне она улыбается. Возможно, думает, что обнимает Артема. Так и есть. Когда Алина просыпается, то какое-то время трется носом о мою футболку. Затем, видимо, память возвращается к ней. Девушка отодвигается, отталкивает меня, потом отворачивается к стене. Ее плечи едва заметно вздрагивают.
— Постарайся не переживать, — я протягиваю руку, пытаясь утешить ее. Она отталкивает мои пальцы, лишь только они касаются ее плеча.
— Господи, что же это за время такое наступило? — говорит Алина. Ее слова с трудом пробиваются сквозь всхлипывания. — Еще вчера у меня был муж, друзья… Где они сейчас? Господи, где?!
Бесполезно. Я поднимаюсь со своего места на полу. Сквозь единственное окошко в дальнем углу подвала едва пробивается бирюзовый свет. Девушка продолжает плакать. Ей нельзя помочь, как это ни печально. Со своей проблемой Алине теперь придется справляться самой. Я оглядываюсь в ее сторону:
— Слушай, если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, наши пути разойдутся. Не хочется, конечно, тебя кидать, но в таком состоянии ты только мешать будешь. Не вернуть твоего Артема! Умер он, и больше не вернется! И не он один. Поэтому надо как-то спасаться самим и продолжать жить дальше.
— Ради чего? — всхлипывает она. — Мы тут все умрем. Все. Я не знаю, почему мир вдруг стал другим, но уверена, что нам не выжить в нем.
— Человек ко всему привыкает, — надеюсь, мои слова звучат достаточно убежденно. Видимо, да — Алина через какое-то время молча поднимается. Ее лицо опухло от слез. Но взгляд более осмысленный, чем вчера.
— Пойдем отсюда, — говорит она низким, срывающимся голосом. — Душно здесь…
Это безумие началось с пропажи людей.
Гришу к тому времени уже давно выгнали из «Горизонта». Или он сам ушел. Не знаю. В своих статьях он критиковал всех: политиков, писателей, других журналистов, газету, в которой работал. Его несколько раз вызывали «на ковер», но Гриша, разумеется, игнорировал эти приглашения. Кончилось все тем, что несколько организаций отказали газете в спонсорстве. Разозленный Анатолий Борисович, наш главный редактор несколько дней носился по издательству, а потом… Гриша исчез. Без него стало сразу тише… и как-то скучнее.
Спустя какое-то время я узнал, что он устроился в какую-то «желтую» газетенку. Там он и оставался работать до того, как все окончательно покатилось псу под хвост.
Какое-то время жизнь шла своим ходом. У меня появился небольшой животик (сейчас же я худой как скелет — сказались дни голодания). Возникали проблемы дома: мы с женой без конца ссорились. Но в целом все оставалось в порядке вещей.
Привычный уклад жизни разрушился за одну неделю. В понедельник к нам поступило четыре заявления о пропаже людей. Во вторник — семнадцать. К концу недели таких извещений набралось уже больше пяти сотен.
Телефоны в издательстве разрывались от звонков, приемник в кабинете главного редактора, настроенный на милицейскую волну, шипел и трещал, выдавая в промежутках очередные страшные новости. Нас просили провести журналистское расследование, обзывали бездельниками, даже угрожали. А что мы могли сделать?
Как-то раз к нам зашел странного вида человек. Дело было не в его одежде или прическе. Взгляд мужчины был таким, как будто его обладателя только что вытащили из преисподней. Безумный, уставившийся в пустоту, страшный… Он подошел ко мне и сказал, что знает, почему в нашем городе стали пропадать люди. Знаете, я ему поверил. Такой уж был у этого мужчины вид. Мы прошли в мой кабинет, сели, и там человек, представившийся Константином, рассказал свою историю:
— Начну издалека. Мы сегодня с моей женой Машей, как обычно, поехали на работу. Я всегда подвожу ее до магазина, где она работает продавщицей, а потом сам еду на завод. Так вот, сегодня мы опаздывали, поэтому я решил сократить путь и поехал не по главной дороге, а через дворы. Какое-то время я был сосредоточен на дороге, а потом… Ох… — на глаза Кости навернулись слезы. — Потом Маша вдруг толкнула меня в бок и сказала, что нам надо срочно остановиться. Я спросил ее, в чем дело. Она сказала, что ей нужно в туалет. И что в доме, мимо которого мы как раз проезжали, он есть. Я сначала не поверил ей. Обыкновенный жилой дом, типичная такая «хрущевка». Но потом отъехал назад и убедился в том, что она права.
— Это имеет отношение к пропаже людей? — спросил я его, уже записывая нашу беседу на диктофон.
— Самое прямое. Так вот, мне эта дверь туалета как-то сразу не понравилась. Понимаете, не расположены в жилых домах туалеты, тем более с надписью «Для женщин» наверху. То есть, если и стоят у нас отхожие места, то они предназначены и для мужчин тоже… ну вы понимаете меня, — я кивнул. — Так вот, еще эта гребаная дверь как-то расплывалась перед моими глазами. Как будто это был мираж. Но я подумал тогда, помнится: черт возьми, что может сделать Маше обыкновенная дверь? Тем более, она ничего не замечала. Я подумал, мне это кажется.
— И что произошло дальше?
— А дальше произошло вот что: моя жена зашла туда и больше не вернулась. Понимаю, это звучит бредом полным, но… Ей надо на работу, а тут она не выходит. Пять минут, потом уже десять. Я и так нервничал, вышел из машины и позвал ее сначала. Нет ответа. Тогда я попытался открыть дверь. Не тут-то было! У нее даже ручка не поворачивалась. Как будто… блин, не знаю даже, как сказать. Как будто стена дома, дверь и ручка были единым целым. Понимаете, о чем я?
Я кивнул.
— А самое ужасное, что потом я испугался, начал звать людей на помощь. А когда с подмогой вернулся обратно, думая выломать эту ебаную, дверь, тогда… тогда ее уже не было! Пустая стена! Понимаете, о чем я? Понимаете?!
Он закрыл лицо руками и даже не зарыдал, а завыл в полный голос. А я сидел и даже не знал, что ему ответить, как помочь, с включенным диктофоном в одной руке. Потом было много разных событий, но для меня апокалипсис начался именно с этой картины: плачущий взрослый рабочий сорока лет, прикрывший лицо руками, из-под которых по грубым щекам тянутся мокрые дорожки…
— Нам пришлось выйти на улицы из-за нехватки воды, — внезапно прерывает молчание Алина. От неожиданности я вздрагиваю.
— Знакомо, — усмехаюсь я. Черт, а я думал, она теперь всегда будет молчать. Видимо, привыкла. Человек ко всему привыкает…
Насчет воды — это актуально сейчас. Началось все с того, что в один прекрасный день все водоемы окрасились в цвет ртути. К тому времени небеса приобрели цвет новогодних елей, а оставшиеся в живых люди прятались по подвалам от Шептунов. Заражение водоемов стало последней каплей, прорвавшей плотину всеобщей ненависти и безумия. Если без еды человек может продержаться долгие дни, то без воды… Народ повалил в магазины, где еще оставались целые запасы того, что можно употреблять в качестве питья. Каждый хватал столько, сколько мог, стремясь протянуть свой век на несколько дней дольше остальных. На улицах стали формироваться банды, нападавшие друг на друга из-за живительной влаги. Каждый был готов перегрызть другому глотку за лишний глоток. В общем, пиздец, да и только.
Господи, почему с нами? Почему не с кем-то другим? Почему именно сейчас, а не после нашей смерти? Я вздыхаю.
Мы с Алиной идем по улице. Обычной прогулкой это назвать никак нельзя. Без конца приходится огибать пустые разбитые машины. Смотреть под ноги, чтобы не напороться на осколок разбитого стекла, гвоздь или мало ли что там может валяться. При каждом шорохе озираться по сторонам — вдруг это подкрадываются банды или Шептуны? Ни в коем случае не поднимать глаза к небу. И не глядеть в окна, откуда идет неровное бирюзовое свечение.
Кстати, по поводу окон. Это виноваты мои коллеги из телевизионных средств массовой информации. Специально или нет, но некоторые из них решили снимать небо на телекамеры в тот день, когда оно стало цвета бирюзы. И более половины жителей города, кто отсиживался дома, пытаясь спастись от окружающей реальности и смотрел телевизор, пытаясь узнать, когда же закончится весь этот кошмар — так вот, все эти люди в один миг умерли, пялясь в экран. Символично, не так ли?
Время от времени приходится кидать очень внимательный взгляд на стены — на предмет «теневого мха». Представьте себе такую поросль, которая растет везде, где можно. Что она темная и бесплотная — если протянуть руку и попытаться дотронуться, то пальцы пройдут насквозь. Кожа ощутит только легкий холод, как будто в этом месте дует легкий ветерок. Но упаси Боже, если ваша тень коснется этой растительности. Дальше вы не сможете двинуться никуда. Останется только надеяться на быструю смерть. От Шептунов, например. С последними у меня связано очень нехорошее воспоминание.
Тот день был последним, когда я пришел на работу. На следующий день я проснулся безработным, и нисколько не пожалел об этом. А было все так…
Я пришел в «Горизонт» утром. Вернее, я не знал, насколько это время суток можно было назвать утром. Все улицы были освещены ярко-бирюзовым. По ним, наталкиваясь на живые статуи, бегали и кричали люди. Я шел к зданию редакции так быстро, как только мог. Дело в том что, когда я проснулся, ни одни часы в квартире не показывали время. Электронные, которые я постоянно носил на правой руке, таращились на меня четырьмя нолями, а старые кухонные остановились в крайнем вертикальном положении. Наступил «час ноль», только я об этом не знал. Время же, однако, остановилось везде. На всех циферблатах в городе были одни нули, разинутые в электронном крике. Безумие набирало обороты.
Запыхавшись, я вбежал на этаж, занимаемый «Горизонтом», успев по ходу удивиться, почему в здании никого нет. Несмотря на окружающий апокалипсис, многие из нас продолжали ходить на работу. Только так можно было спасти от навязчивых мыслей себя и других, кто еще был способен что-то читать. Увы, этот день был последним для существования газеты.
Вбежав в кабинет, где проводились планерки, я застыл в шоке.
Вся мебель в кабинете была перевернута вверх ногами. Стулья, табуретки, столы, шкафы с документацией, даже тяжелый несгораемый сейф — все ощетинилось торчащими в потолок ножками. Но не это привлекло мое внимание. Я просто не мог оторвать глаз от Анатолия Борисовича, нашего главреда.
Он висел вниз головой. А за ногу его держало какое-то огромное существо, состоящее, как мне показалось, из одного тумана. У существа было две головы. Одна, доверчиво склонившись к уху Анатолия Борисовича, что-то нашептывала ему, отчего на лице моего начальника застыла мечтательная, счастливая улыбка. Когда я вошел, дверь за мной хлопнула. На резкий звук обернулась вторая голова. Она сверкнула горящими красными глазами и вернулась к прерванному занятию — поеданию руки редактора. Раздался сочный хруст костей и утробное чавканье. Я бочком, чтобы не привлекать к себе внимания, убрался из кабинета. Когда я вышел на улицу, меня стошнило.
Вот и сейчас, когда мы с Алиной идем по улице, я вспоминаю все это и боюсь, да так, что легкие сжимает от страха. Я боюсь той смерти, от которой невозможно будет деться. Которую будешь ждать с улыбкой. На которую будешь смотреть, не отрывая глаз. Сомневаюсь, что на всем земном шаре сейчас осталось больше миллиарда людей. Да куда там! Хотя бы половина набралась…
К сожалению, опасность приходит совсем не оттуда, откуда мы ее ждем.
— Ну-ка, блядь, замерли на месте! — раздается чей-то окрик сзади. Я вздрагиваю.
Очередная банда. Только не это! Эти люди сами не понимают, как они опасны. Я поднимаю руки и кричу через плечо:
— Эй, ребят, осторожно, только без глупостей, хорошо? Все, мы уже поднимаем!
Интересно, есть ли у них оружие? Ответ приходит незамедлительно. Нас огибает двое человек. Оба они в фуфайках. Грязные, изодранные джинсы заправлены в большие рыбацкие сапоги. У одного из них, который пониже, огромный шрам на щеке. У другого, высокого и худого, нет никаких отличительных примет. Меня сразу же настораживают глаза обоих — бегающие, дикие, и, вместе с тем, пустые. Эти люди уже видели смерть. И убивали тоже.
— Вода есть? — хриплым голосом спрашивает Шрам. Видно, что он здесь главный. — Саня, там оставайся. В случае чего — пали им в спину прямо.
— Хорошо, — раздается еще один голос сзади. Слышится звук передергиваемого затвора.
— Дробовик на землю быстро положил! — говорит Шрам. Я медленно, чтобы мои движения не казались резкими, кладу оружие. Все равно оно бы мне не помогло. Обернуться и выстрелить не успею — реакция не та. И я еще надеялся, что оружие меня спасет от кого-либо?!
— Вода есть? — вопрос повисает в воздухе. Алина мотает головой. Худой смотрит на нее тяжелым, нехорошим взглядом. От него мне становится не по себе. А девушке все равно. Ее мужа убили чуть больше суток назад.
— Становись к стенке, — говорят мне. Я сначала даже не понимаю, потом до меня доходит. В затылке сразу же холоднеет, потому что именно туда мне сейчас и выстрелят. Подбородок и ноги начинают дрожать. Дыхание сдавливает. Я дикими глазами смотрю туда, откуда раздался голос и вижу мужика, заросшего бородой, который подходит ко мне. Двустволка в его руках притягивает все мое внимание. Бирюзовый блик на ее стволе понимается все выше и выше, пока мои глаза не встречаются с дулом. Два черных отверстия смотрят мне прямо в глаза. Прямо как нули на остановившихся часах.
— Отвернись к стене, блядь! — кричит мне бородатый. Его глаза тоже пусты. Я не понимаю его, нахожусь словно во сне. Краем глаза я вижу, как Шрам и худой начинают подходить к Алине. Она стоит и смотрит в никуда… а потом поднимает глаза к небу.
— Алина! — кричу я.
— Оно такое… красивое, — шепчет девушка. Последние ее слова — словно шелест умирающего ветра. В следующий миг ее глаза становятся цвета неба… и она превращается в статую. Бородатый бьет ее по лицу, сбивает с ног. Бесполезно. За какие-то секунды тело Алины деревенеет, и ей уже все равно. С глухим стуком мертвая девушка падает на асфальт.
— Сука, блядь! — раздается голос Шрама. — Э, Сань, а это что такое?
Справа от меня раздается крик, который почти мгновенно угасает, сменившись доверчивым, вкрадчивым шепотом. На какое-то время этот, последний, звук становится единственным, слышным на этой улице. Пустота, завывание ветра — и шепот.
Потом раздается сочное чавканье и хруст костей. И остальные звуки тут же возвращаются на свои места.
Я оборачиваюсь. Шрам чуть ли не плачет, пытаясь сдвинуться с места. Возможно, он хочет помочь своему товарищу, попавшему в беду, выхватить двустволку из его безвольных рук и прострелить незаметно подкравшемуся Шептуну голову, но не может. Бандит прирос к небольшой, едва заметной поросли «теневого мха». Бородатого Саню пожирают заживо. Его кровь брызжет во все стороны, в цвете неба становясь черной.
Худой стоит, разинув рот. Он не знает, что делать. Воспользовавшись этим, я поднимаю с земли свой дробовик.
Первый выстрел достается бородатому. Существо не успевает рассказать своей жертве сказку — голова Сани разлетается на куски. Вся земля вокруг окрашивается в черный цвет.
Передергиваю затвор. Я, словно клоун на праздничной раздаче, дарю людям подарки. Второй выстрел достается худому. Тот смотрит на дыру в фуфайке, на свою грудную клетку, превращенную в кашу. Падает лицом на асфальт.
Шептун начинает приближаться. Я, не сводя с него глаз, отступаю назад. Прохожу мимо Шрама. Тот плачет уже в полный голос. Да, он правильно понял свою участь. Я не стану стрелять в него. Потому что то, что с ним будет через несколько секунд, будет страшнее выстрела. Надеюсь, пока туманный монстр будет нашептывать ему неведомые сказки и пожирать его тело, часть сознания Шрама останется с ним, достаточная для того, чтобы он понимал, что с ним происходит. Лучшего и пожелать нельзя.
Я улыбаюсь, продолжая отступать, пока Шептун не равняется с бандитом. Потом две туманных головы, как я и предполагал, переключают свое внимание на Шрама. Тот уже орет, визжит от животного, свинячьего страха. Мне уже плевать. Кинув прощальный взгляд на тело Алины, я поворачиваюсь и направляюсь к двери ближайшего магазина. Открываю ее. Захожу внутрь…
Иногда мне становится интересно: а что, если я бы встретил Гришу Пошлякова здесь, в этом новом мире? Убил бы его? Разорвал на куски? Упал бы перед ним на колени и начал целовать ноги? Не знаю. Впрочем… а он-то сам видел этот мир? Успел ли увидеть все его «прелести»? Понятия не имею.
Этот разговор запомнился мне по двум причинам. Во-первых, в эти дни, несмотря на начинающиеся проблемы и недопонимания в семье, я старался не пить, зная, что это только усугубит ситуацию. Во-вторых, сами слова Гриши… это было нечто. Такой околесицы, как мне казалось, я еще никогда не слышал.
Мы сидели в «Журналюге» за барной стойкой. Мимо нас проходили коллеги, здороваясь со мной и стараясь не глядеть на Гришу. Тот абсолютно не обращал на это внимания.
Мы курили. Около меня стоял стакан с соком. Около него — такой же большой стакан, полный водки с кока-колой.
— … кстати, Гриша, — помнится, спросил я у него, вспоминая начатую и незаконченную тему нашего разговора, которую он развил в первый день моего устройства на работу в «Горизонт», — а почему, ты считаешь, у нас нет талантов в России?
— Я так не считаю, — сказал он и сделал большой глоток из своего стакана. — Я считаю, что у нас во всем мире нет талантов. Большая разница, тебе не кажется, Илья?
— Ммм… возможно. Хотя мне до последнего времени казалось, что их слишком много. Вон показывали по Первому мужчину, который картины из пастилы делает. Шоколадом рисует. Конкурс там же этот всероссийский… для талантливых детей… не помню сейчас, как называется. Да и вообще! Полно музыкантов же сейчас всяких, художников, скульпторов. Писателей, наконец.
— Полно, — сказал Гриша, до этого внимательно меня слушавший. — А ты мне скажи вот что, — он сделал еще один большой глоток, — а вот, как ты считаешь, вот этот твой мужчинка, который сладостями рисует, так он создает что-то новое или нет?
— Ну да.
— Ничего он не создает. Видишь ли, такие картины было принято подавать к столу еще в Англии, во времена Елизаветы. К королевскому столу. У нас веке так в пятнадцатом… не помню тоже точно… когда там Иван Грозный жил… ну вот, короче, не важно — при нем подавали. Не перебивай, — остановил он меня, — я еще не досказал. Так вот, этот мужик, к тому же еще не изображает ничего нового. Он втупую слизывает изображения всех этих звезд, гламурных певичек этих. С фотографий. Вот так-то вот.
— Ну ладно, с этим я согласен. А все остальные?
— То же самое. Илюш, мы все сейчас живем в эпоху постмодернизма, когда ничего не создается, а только воссоздается. Плагиат уже настолько возведен в ранг реального, настоящего искусства, что его и плагиатом считать-то перестали. Почитай все недавно созданные книжки, посмотри картины, послушай нашу попсу и их рок. Все слизывают друг с друга. И никакие авторские права этому не помогут. Сейчас, Илья, ничего нового не создать — только продукты второй, третьей и так далее свежести. Даже я, заметь, сейчас употребляю фразу булгаковского Кота, а сам даже не ставлю над ней копирайт, хотя не я это выражение придумал. Мы все — постмодернисты до мозга костей.
— Ну почему же? Должно же быть что-то новое.
— Ну. Не отрицаю. Но его нет. Потому что его никто не создаст из людей. Потому что они уже давно перестали быть творческими. Хомо криэйтус стали хомо рекриэйтус.
— А каким должен быть творческий человек? — спросил я.
— Он должен быть творцом. А значит — богом, — при этих словах Гриша заказал себе второй, такой же, стакан.
— А конкретнее?
— Понимаешь, ли, Илья, по моему мнению творческая личность должна освободить себя полностью от всяких заимствований и условностей. Во всяком случае, от большинства. Потому что сейчас даже таланты видят, что если они начнут толкать что-то свое, то это никого не будет вставлять. И они делают попсу. Или тот вид искусства, который нравится какой-то определенной прослойке. Вот. А творческой личности надо освободиться от попсы, от этого мнения большинства. Писать, рисовать, сочинять все что вообще только в голову приходит. Все сейчас покланяются массовому потребителю, а ты: пошел нахуй, потребитель! Сгинь в жопу, мещанин, быдло ебаное! Да, надо нагадить в душу того, кто потребляет! Может тогда он поймет, что то, чем его кормили до этого — тоже дерьмо, только еще к тому же и несколько раз переработанное…
— Ну ты загнул, — я решил заказать себе пива. Слишком уж Гриша меня загрузил. — И как тогда этот человек реализует себя? Как остальные узнают, что вот именно он — творец, а не перерабатывающая машина?
— Илья, так а он и станет творцом! Это будет человек, который продвинет историю вперед, потому что сейчас она просто остановилась. Потому что в мире, кроме как политических дрязг, не происходит ничего. А может быть, — тут Гришины глаза за грязными очками прямо загорелись, — а может быть, просто сейчас творческому человеку не хватает материала для вдохновения? И он будет творить только после распада этого мира? Да! Точно!
Я скептически рассмеялся.
— И почему ты так думаешь?
— Так смотри, Илья, все к этому-то и ведет. Постмодернизм это конец искусства. Следовательно — и конец жизни, которую оно отражает. Поэтому либо время остановится само собой, либо… либо будет новый мир.
— И какой он будет, этот новый мир? — спросил я, еле сдерживая смех. Остальные в баре поглядывали на нас с каким-то нездоровым любопытством. Видимо, Гриша говорил очень уж громко.
— Каким он будет? Хм… будет новое небо, новая земля, новая вода, новые флора и фауна. Небо, допустим, станет, красным или бирюзовым, вода — серебристой. Может, это уже не вода будет, а какая-нибудь другая жидкость, откуда нам знать? Не знаю я, Илья. Откуда мне знать, каким будет новый мир, лучше этого или хуже?
— Бля, Гриша… — только и мог сказать я.
Говорят, в последние минуты перед смертью вся жизнь проходит перед глазами. Лично я не могу за это поручиться. Я вспоминаю только этот разговор.
Я умру, и до моей смерти остались минуты, это известно точно. Возможно, даже секунды. Все зависит от следующего шага.
Черт возьми, как же я не посмотрел, что это за дверь такая, в которую я поспешил убраться? Еще краем сознания я чувствовал, что здесь что-то не то, когда заходил внутрь. Что больно уж какой-то расплывчатой она была. Что не могла эта дверь стоять там, где раньше ее не было.
Когда я переступил через порог, я оказался на бетонной плите, пятьдесят на пятьдесят сантиметров площадью. Такими плитами обычно укладывают те улицы, которые расположены не в центре города, но и не на его окраинах. В общем, самые обычные.
Только необычность этого куска бетона была в том, что он повис в сотнях метров над землей. В воздухе.
Бирюза неба стала гораздо ближе. Ветер дул со страшной силой. Я оглянулся назад — дверь, из которой я только что вышел, захлопнувшись с громовым звуком, отлетела куда-то в пространство.
К слову сказать, я очень боюсь высоты. До ужаса. Надо мной — ровная бескрайняя бирюзовая гладь, почему-то похожая на необъятный экран компьютера. Внизу — туман, сквозь который угадываются неясные очертания земли. Впереди — дорожка из бетонных плиток, висящих в воздухе. Вопреки всем законам физики, они даже не качаются. Некоторые из них обколоты по краям. Расстояние до каждой очередной плиты — около метра. Главное здесь — попасть ногой. Это чертовски трудно, так как при этом постоянно приходится смотреть вниз.
Мне хочется в туалет по малой нужде, но я боюсь. Скорей всего, придется мочиться прямо в джинсы, потому что, если я попытаюсь расстегнуть ширинку, меня снесет ветром, и я упаду.
Сердце бешено стучит. Ноги уже не дрожат, они просто одеревенели. Я уже прошел около двадцати плит. При каждом новом шаге я плачу, всхлипываю, молюсь и исхожу матами. Мне уже все равно, что будет дальше, но я просто хочу жить! Я не виноват, что мне довелось застать апокалипсис, я не готов к концу света, не готов умирать, я не хочу, пожалуйста, пожалуйста…
Плита рассыпается перед моими ногами.
Кровь приливает к голове. Или отливает, не знаю. Я краснею, но с тем же успехом мог и побледнеть. Мне дико хочется помочиться, но организм так напряжен, что я вряд ли выдавлю из себя и каплю.
Со свистом я начинаю падать вниз. От встречного воздуха, бьющего в лицо, глаза зажмуриваются. Но я все равно я успеваю увидеть, как далеко внизу вся земля покрывается огромными трещинами. Из проломов начинает выступать какая-то серо-голубая жидкость, отсюда похожая на гной. Огромными фонтанами и гейзерами она брызжет вверх, накрывая собой остатки города и его окрестностей. Новая земля стремительно надвигается на меня. Я кричу… и в последние секунды моей жизни вспоминаю конец нашего разговора с Гришей.
— Бля, Гриша, — сказал ему я тогда, — ну ты и загнул теорию! А как же люди будут писать про этот новый мир, если все будет такое новое, что они вряд ли в нем и жить-то смогут?!
— Хе! — он закурил еще одну сигарету и затянулся. — А кто сказал, что люди будут вообще уместны в новом мире? Другая жизнь, ее формы — следовательно, и другие творцы будут, и новые формы искусства.
— Так с нами, людьми-то что будет?
— Эээ, — Гриша выдохнул кольцо дыма, — что будет… Что будет? Передохнем все, как мухи, вот и сказочке конец!
22 декабря 2007 — 19 марта 2008