Да будьте вы все счастливы в Новом году!

Рассказов И.

Да будьте вы все счастливы в Новом году!

После того дня, как Хлебосолов произнёс: «Да будьте вы все счастливы», в адрес работников колледжа, кто-то из числа «оппозиции» уже на следующий день высказал предположение, что директор перед уходом на пенсию, решил всенародно покаяться. Сантехник Андреевич прокомментировал это «покаяние» так: «Г… не тонет». Как он был прав: и насчёт того, что оно не «тонет», и насчёт того, что оно – «г…» Во-первых, Хлебосолов на пенсию и не собирался и, во-вторых, кто же так просто расстаётся в наше время с должностями? Всё чаще работников этой когорты властителей стали или сажать, или выносить с работы ногами вперёд. Что касается первого, то Хлебосолов мобилизовался и всё «подчистил» за собой. На счёт второго у него были свои планы. Учитывая то, что в молодости наряду с распутством он занимался активно лыжами – это добавило его здоровью дополнительный «бонус», что собственно и позволило ему вопреки своему возрасту усидеть в директорском кресле.
Ну, та вот, когда Андреевич озвучил свою мысль, всем стало ясно: то ли ещё будет. Сам же Хлебосолов ко всему происходящему отнёсся философски. Он посчитал так, что отрицательный рейтинг – это ещё тот показатель и его надо заслужить, а чтобы заслужить – тебя должны заметить и полюбить. Пусть эта любовь и не совсем любовь и Хлебосолову хотелось бы большего в тайне души, но как говорится: на безрыбье и рак — рыба.

Жизнь в колледже кипела. Коллектив пожелание директора насчёт счастья воспринял с воодушевлением, что сказалось на показателях в работе. Особо так-то никто не отличился, но в общей массе просматривался некоторый трудовой порыв. Хлебосолов это посчитал за хороший знак и засел за очередной свой «опус», грозясь сделать его многотомным. Вахтёр Василий Иванович на это только горестно вздохнул и махнул рукой, мол, хозяин барин. И я вам скажу: какой это был барин. Раньше-то писатели свои книги издавали за счёт собственных средств или кланялись спонсорам. Хлебосолов же пошёл другим путём и придумал такую схему, по которой над его писаниной трудилась треть работников колледжа. Посудите сами: грамотностью он особенной не отличался, и получалось, что кто-то должен был выправлять его «смысловые галлюцинации» выплеснутые на бумагу. Вот этим «кто-то» стала старейшая работница и даже где-то и как-то «заслуженная…» Замечу, грамотная старуха. Она, несмотря на преклонный возраст, рьяно взялась за выкорчевывание безграмотности Хлебосолова. Тот, понимая это, только краснел и потел, но на титульном листе продолжал выводить свою фамилию с заглавной буквы, игнорируя тот факт, что эта старая женщина практически собственноручно переписывала его писанину, а, следовательно, могла претендовать на авторство. Слава Богу, ей это и в голову не приходило, ибо Создатель по только ему известной причине временами отключал у той сознание, и она подолгу простаивала на одном месте, пытаясь вспомнить, что она хотела сделать в следующую минуту.
Как-то Хлебосолов застал её за этим занятием и посетовал, мол, жизнь проходит, а его труды до сих пор не изданы. Недолго думая в помощь старой женщине выделил целую кафедру литературы и русского языка. Вот те «обрадовались», поскольку писарчук всё норовил провернуть на халяву и не собирался за эту работу подчинённым платить. Стоило педагогам заикнуться об этом, и директор с каждым в отдельности в своём кабинете провёл с глазу на глаз беседу, после чего все стали, ну просто шёлковыми.
Кроме всего этого, Хлебосолову удалось примерно также заставить работать молодых лаборанток, и те теперь до поздней ночи просиживали перед мониторами компьютеров, выверяя всё им написанное. Конечно, в кулуарах это обсуждалось бурно и там не стеснялись эпитетов и даже в открытую посмеивались над его изречениями, списанными у таких же, как и он «писателей», но дальше стен колледжа это не выходило. Хлебосолов догадывался об этом, но продолжал жить так и дальше, а другими словами – пёр, как танк. У него была цель и однажды он проговорился. Оказывается, всё это он проделывал для того, чтобы стать доктором педагогических наук. Узнав про это, вахтёр Василий Иванович неосторожно высказался вслух по этому поводу так:
— Какой из него доктор? Докторишка и только. Что он может лечить? Разве что женские заболевания, да и то под большим вопросом.
Присутствовавший при этом сантехник Андреевич поддакнул:
— Попал в точку: с его «талантом» только туда ему и дорога, кобель бессовестный.
На их беду Хлебосолов про это каким-то образом прослышал, а может кто «настучал» и уже на следующий день Василий Иванович получил расчёт, а Андреевича из сантехников перевели в подсобные рабочие. Эта новость быстро облетела колледж. За годы сидения Хлебосолова в директорском кресле, всё это было поставлено хорошо и все знали, если пошли кадровые передвижки, надо ждать продолжения, и оно последовало.
А случилось это буквально через неделю после увольнения Василия Ивановича. Утро рабочего дня не предвещало ничего плохого и вот стоило на пороге колледжа появиться Кадушкиной, потянуло запахом беды. Первым заволновался завхоз Голубеев и на всякий случай принялся проводить инвентаризацию, чем вызвал недовольство у работников бухгалтерии, которые и без его самодеятельности зашивались работой. Они не успевали пересчитывать зарплаты, в связи с ежемесячными повышениями, о которых декларировало правительство страны, заботясь о повышении жизненного уровня бюджетникам.
Ну, так вот, придя на работу, Кадушкина в буквальном смысле, «ударила в набат», устроив в кабинете Хлебосолова истерику. Тот не сразу вник, что хочет от него его пассия, а поэтому поначалу стал даже раздеваться, но Кадушкина так на него посмотрела, что он передумал и принялся на себя напяливать всё, что к тому моменту оказалось на вешалке в углу кабинета, причём без всякой последовательности. Когда Кадушкина увидела его в полной боевой экипировке, у неё вырвалось всего одно слово: «Дурак». Оно-то и вернуло директора в реальность.
— Что ты сидишь? Для чего провёл в колледж интернет? – завопила Кадушкина. – Когда в последний раз ты туда заглядывал?
— Вчера, — соврал ей тут же Хлебосолов, чтобы не накалять обстановку.
— Опять на голых баб пялился в он-лайне?
— Что ты? Что ты? – он замахал на неё руками.
— А-а… — Кадушкина опустилась на стул. – Была бы польза, а то одни потери.
— Ты это о чём?
— О том самом.
— Уточни, — потребовал Хлебосолов, стаскивая с себя дублёнку, чью-то вязаную кофту, цветной женский шарфик.
Кадушкина с подозрением наблюдала за его действиями. Наконец не вытерпела и поинтересовалась у него:
— Откуда это? – взяла в руки кофту.
— Что?
— Вот это, — бросила её ему в лицо.
— А разве не твоя? – Хлебосолов заморгал глазами.
— Моя на мне. Я спрашиваю: откуда это у тебя в кабинете?
— Не знаю.
— Опять взялся за старое? Тебе что меня одной мало, кобель ненасытный?
Хлебосолов весь напрягся. Кадушкина схватила со стола журнал и стала им обмахиваться, продолжая выговаривать о наболевшем:
— Пока ты тут из себя амура корчишь, в интернете такое про наш колледж пишут, что если там, — она показала глазами на потолок, — прознают – вышибут в десять секунд.
— Ну и что? Я своё пожил, — заявил Хлебосолов.
— Ты – да, но не я. Что у меня есть? Директор-любовник? Обещал-то ты многое до того как, а после про всё забыл.
— Что я обещал?
— Сменить мне фамилию!
— Так в чём дело? Идёшь в паспортный стол и…
— Ой, какой же ты дурак!
— Я?
— Ты!
— Уволю! – стал грозить Хлебосолов.
— Только попробуй — напишу прокурору.
— На меня?
— На тебя.
— Ну, ты и штучка!
— А ты меня не цепляй! Видите ли, уволит он меня. Да я сама тебя уволю, гусь лапчатый. Благодари Бога, что я не такая как другие…
— Какие ещё другие?
— А те, что устроили писанину в интернете на сайте – «Одноклассники». Там такое понаписали про нас, что впору в колледже вводить президентское правление.
— Конкретнее, — Хлебосолов весь побагровел.
— Ну, например, физик за бутылку водки ставит зачёты.
— Не может быть…
— Не может – это мы так с тобой считаем, а он берёт и ставит.
Хлебосолов, не подумав, ляпнул:
— И не делится.
— Замолчи сейчас же. Погоришь на мелочёвке. И что будем делать?
— Увольнять, — Хлебосолов по внутренней связи вызвал в кабинет секретаршу.
Когда та влетела, он рявкнул:
— Ко мне нашего «Кулибина».
— Кого? – переспросила она перепугано.
— Физика!
Тот явился незамедлительно. Вошёл вразвалочку, поздоровался, оценивая обстановку. Хлебосолов начал без предисловий:
— Берите бумагу.
— Зачем? – спросил его физик по прозвищу Вольтметр.
— Самолётики будем делать.
— Да запросто, — и он на глазах оторопевшего Хлебосолова в три секунды смастерил летательный аппарат.
— Вы что тут мне вытворяете? — директор набычился.
— Как что? Сами сказали…
Хлебосолов сбавил обороты. Физик поинтересовался:
— Я могу идти?
— Нет, не можете. Берите бумагу.
— Опять самолётики?
— Нет, пищите объяснительную, — потребовал Хлебосолов.
Тут бы Вольтметру пасть на колени, ударить челом, мол, за что губишь…, но он, будучи мужчиной крупного телосложения, не мог опуститься до этого, а поэтому задал для начала вопрос:
— На счёт чего писать-то?
Вмешалась Кадушкина, выпрыгнув из своего угла:
— Взятки берёте?
— Я? – Вольтметр по-доброму развёл руки. – Докажите.
— И докажем, — Кадушкину понесло. – Я вас посажу лично!
— За что?
— За то самое. Почему вы в таком виде? Этот запах…
— Так будни же? – физик оглядел себя со всех сторон. – Чего зря наряжаться?
— Вы не уходите от ответа, — Кадушкина сощурилась. – Почему вы взрослый человек учебный процесс используете в своих корыстных целях?
— Объясните, — физик начинал закипать.
— Какая у вас такса за зачёт? Бутылка водки?
— Ага, две, — хохотнул Вольтметр.
— Ну, вот и ничего не надо доказывать. Раскололся сам, — Кадушкина победно посмотрела на Хлебосолова, мол, учись, пока я рядом.
Тот слушал их перепалку, а сам уже в уме складывал количество бутылок, которые как бы получил физик за свою лояльность к нерадивым учащимся. Вырисовывалась внушительная цифра. Хлебосолов постучал пальцем по столу и сказал:
— Садитесь и всё по порядку изложите письменно, так сказать признание по всей форме.
— В чём?
— В том, что брали у студентов водку, как…
— А кто видел?
Хлебосолов помедлил с ответом. Кадушкина сорвалась на крик:
— Весь интернет пестрит сообщениями об этом.
— Там что указана моя фамилия?
Кадушкина будто наткнулась на невидимое препятствие. Действительно: фамилии там не было.
— Ну? – Вольтметр перешёл в наступление. – И потом, даже если бы и брал, то по новому законодательству: взятка считается с шестисот рублей. Хорошая бутылка водки стоит в пределах двухсот. Где состав преступления? Знаете, голубчики, если я начну под вас копать, уж будьте уверенны, объяснительные придётся писать не мне, а вам и не здесь, а там, — физик кивнул на потолок. – Ну, что поиграем в эту игру или пока отложим?
Хлебосолов помрачнел. Этот мог кое-что подпортить в его биографии и тогда уж точно не видать ему звания — доктора педагогических наук. Спрашивается: к чему тогда все его старания? Он посмотрел на Кадушкину, мол, где твои козыри против него? Та метнула взгляд на физика и отступила в свой угол. Хлебосолов понял, что инцидент исчерпан. Директор посмотрел на физика и произнёс:
— Свободны.
Вольтметр кивнул и сказал:
— А самолётик я возьму с вашего позволения себе на память о нашем разговоре, — и удалился из кабинета вразвалочку.
Долго ещё ходили по колледжу слухи об этом, но дальше стен учреждения они не распространились. Вольтметр, улыбаясь, комментировал всё это так:
— Тоже мне Мисс Марпл нашлась: хотела по одному запаху установить мою причастность к этому безобразию. А ещё кандидат педагогических наук… Тьфу ты, бездарность в юбке.

Прошло какое-то время и в колледже в полный голос заговорили о переизбрании профсоюзного комитета. Последние два срока его возглавлял небезызвестный Зайцев. Человек он был неплохой, но старость никого не щадит и так случилось, что он и не заметил, как она стала путать ему его же мысли. Сами понимаете, что с такой головой много не наработаешь, а тем более ещё и во главе профсоюзной организации. Что интересно: из-за кое-какого дисбаланса в голове Зайцева, он не мог об этом думать, а поэтому и мысли не допускал о том, что его переизберут. Во-первых, как он сам считал: его кандидатура устраивала директора, да и тот его, то и дело подбадривал, мол, не нервничай – ещё поработаем. Во-вторых, к моменту переизбрания, Зайцев остался в единственном числе во всём комитете, а следовательно тем самым доказал свою преданность профсоюзному делу. Конечно, ему надо было давно вопрос поднять о восполнении количественного состава профсоюзного комитета, но рассудил так, мол, пока я один, что хочу, то и ворочу. И наворотил дел. Они собственно и подставили ему ножку. Между прочим, в списке этих дел было и много такого, что ставило Зайцева над всеми на довольно приличную высоту. Чего стоит только его выдвижение себя на всякие там премии, грамоты и звания по линии профсоюзной организации. Перечень всего подобного был столь внушителен, что даже Хлебосолов ему как-то намекнул:
— Скромность украшает человека.
— А я не человек – я председатель профкома, — ответил ему тогда Зайцев.
Хлебосолов не стал больше ничего говорить, а про себя подумал: «Горбатого могила исправит».
И вот настал долгожданный день для всего коллектива колледжа. В актовый зал пришли члены профсоюзной организации. Расселись и стали в полголоса перемалывать косточки представителям администрации, которые расположились от всех поодаль, сбившись у самой сцены, как бараны, чтобы ничего интересного не пропустить и по возможности быть на глазах у Хлебосолова. Тот разглядывал их тяжёлым взглядом и думал про себя: «Эх, всех бы вас вооружить лопатами и куда-нибудь на пустырь отправить ямы копать под фундаменты будущих домов. Посмотрел бы я тогда на всех вас, а то пригрелись, зады притулили, чего-то выжидаете…»
Интересное наблюдение, не правда ли?
Ну, вернёмся к собранию. Зайцев мягкой походкой проследовал к сцене, предупредительно раскланиваясь со всеми, не спеша взошёл на неё, взяв микрофон, объявил о начале отчётно-перевыборного собрания. Люди для порядка пошумели и успокоились, поскольку предстояло выслушать доклад в исполнении виновника намечающихся событий. Не успел Зайцев дочитать свою бумажку до конца, в его адрес посыпались вопросы. Ни на один из них он не смог ничего ответить. Промямлив что-то в своё оправдание, он беспомощно бросил взгляд на директора. Хлебосолов почувствовал, что тот «тонет». Решив ему протянуть «спасательный круг», выдал что-то не в тему, пытаясь сбить людей с толку и тут же его поставили на место, ибо в профсоюзной организации все равны и всякие упоминания о должностях, ну просто не этичны. Получив от коллектива в прямом смысле по соплям, Хлебосолов погрустнел. Сразу же поскучнели и его заместители, угадав настроение «барина», как они величали его промеж себя, и тут такое началось, что Зайцев в одно мгновение вспотел от напряжения. Он как рыба разевал рот и что-то хотел сказать своим коллегам, но те не сговариваясь, вынесли свой вердикт: низложен.
Стали выбирать новый состав профкома и выяснилось, что не всё так просто и вот почему. Оказывается, профсоюзная организация – это такая субстанция, где зная некоторые её особенности, можно добиться многого и для себя, и для своей семьи. Собственно, Зайцев именно этим и занимался все два срока, что собственно и стало поводом для его переизбрания, поскольку, как выразился Андреевич: «Грёб и ртом и ещё кое-каким местом». Надо заметить, что подобное так захватило Зайцева, что когда он осознал в тайне души, что так жить некрасиво, всё равно продолжал этим заниматься. Теперь он каялся, но не вслух. Если бы стал это проделывать громогласно, ему точно бы набили физиономию и не стали бы для этого дожидаться сумерек. Во-первых, он запустил всю документацию. Во-вторых, куда-то подевалась крупная сумма денег и, в-третьих, люди ему больше не хотели верить.
Кстати, кандидатур на его место было несколько. Всё бы и ничего, но как выяснилось: у одного в фамилии было две буквы «с» и, причём подряд, что наводило на грустные мысли о Великой Отечественной войне. У другого кандидата был скандальный характер, и коллектив колледжа пришёл к выводу, не сговариваясь, что на их учреждение достаточно будет одной Кадушкиной. Ей одной удавалось расшевелить всех. Когда люди уклонялись от её энергетических потоков, она переключалась на Хлебосолова. Бедны, бедный… На старости лет обзавёлся вот таким двуногим приобретением и вот это двуногое приобретение в одно мгновение превращала его в выжитый лимон. Глядя на него, хотелось сказать что-нибудь утешительное, но как назло язык не поворачивался.
Ну, так вот, просидев на собрании около пяти часов и изрядно издёргав себе нервы, выбрали нового председателя профсоюзной организации: юркую женщину по фамилии Колбаскина и на этом успокоились. Успокоились, но не все: Хлебосолов тут же пригласил её в свой кабинет и, поставив по стойке – «смирно», поздравил её с избранием, мол, пока я тут всё будет, по-моему, в колледже. Та выслушала, не моргнув глазом, и вдруг заявила:
— А если об этом узнает коллектив?
— Вы не посмеете. Ваш предшественник…
— Не будем о грустном, — Колбаскина посмотрела на Хлебосолова снизу вверх. – Теперь слушайте сюда.
— Это вы мне?
— Вам, — Колбаскина прищурилась. – Будете мешать, мне работать, пожалеет об этом.
— Ух, какие мы грозные, — Хлебосолов навис своей массой над ней и в этот момент в кабинет влетела Кадушкина.
— Что тут у вас? – задала она вопрос, оценивающе оглядывая Колбаскину и Хлебосолова.
— Беседуем, — директор отступил.
Кадушкина прошла к креслу, опустилась в него и промурлыкала:
— Продолжайте, а я поприсутствую.
— А мы собственно уже закончили, — Колбаскина повернулась по направлению к выходу. – Прения по данной теме, ну просто неуместны. Да? – она вопросительно посмотрела на директора.
Тот неопределённо кивнул.

«Оппозиция» ликовала: по Хлебосолову был нанесён удар. Теперь он уже не мог манипулировать профсоюзом. Как выразился Андреевич:
— Хватит, поездил на наших хребтах. Пора и честь знать.
Голубеев и на собрании, и после него чувствовал себя разбитым. Этому была причина: многие свои делишки он проворачивал совместно с Зайцевым. Тот выступал неким гарантом, за что и получал свой пусть и небольшой, но процент. Теперь же с этой стороны образовалась брешь и неприятно сквозило. Этот если можно так сказать – «ветер перемен» мог обернуться такими неприятностями, что Голубеев уже подумывал, чтобы сеть и написать заявление – «по собственному желанию». Так бы оно и случилось, но Хлебосолов, будто разгадав его настроение, сказал:
— Никакой паники.
— Я устал.
— Не наговаривайте на себя. Вы ещё – о-го-го!
Что он имел в виду, произнося это – «о-го-го!», трудно было догадаться, но, тем не менее, Голубеев окреп духом, мол, если сам директор говорит: «О-го-го!», то почему бы не рискнуть ещё раз и он рискнул.
Да, Голубеева можно было смело назвать человеком из группы риска. Не успели утихнуть страсти после отчётно-перевыборного собрания, как колледж облетела новость: пропали два новых ноутбука. Что интересно пропали они при транспортировке из магазина. Высказывались разные версии, но почему-то и именно Голубеев настаивал на том, что это вмешались потусторонние силы: полтергейст. В конце концов, это надоело Хлебосолову, и он вызвал своего заместителя по хозяйственной части на откровенный разговор в свой кабинет. Голубеев с порога заявил:
— А мне-то они зачем? Я ведь «чайник» в них и все ваши подозрения, ну просто смешны.
— Да? Ну, давайте посмеёмся, — Хлебосолов развёл руки, при этом серьёзно всматриваясь в лицо завхоза. – Итак, вы получали ноутбуки по накладным в магазине?
— Я.
— И?
— Не понимаю вашего вопроса.
— А это не вопрос. Это намёк, — Хлебосолов подмигнул Голубееву, мол, гони ворованное.
— Не пойман – не вор, — огрызнулся тот.
— Слушайте, вы же взрослый человек, от вас ушла жена… Надо вернуть.
— Как, если я не брал?
— Кто взял?
— Ума не приложу. Получил, расписался, погрузили, повезли, — Голубеев смахнул со лба капельки пота. – Здесь разгрузили, коробок-то много: двадцать штук. Занесли на склад, а на следующий день выяснилось, что двух ноутбуков не хватает.
— Значит, вы утверждаете, что сдали всё на склад? А кладовщица говорит обратное.
— Кому вы верите?
— Пока никому. Идите и ищите… А то может вместе поищем?
— Не надо, — Голубеев на одну секунду представил, что попутно с поиском ноутбуков в голову директору взбредёт поискать и ещё чего-нибудь. – Я сам.
— Точно?
— Моя служба «прокололась», мне и «землю копать», а вы пишите, фантазируйте… — Голубеев кивнул на стопки бумаги перед Хлебосоловым.
Тот улыбнулся и сказал:
— Приятно работать с людьми, которые тебя слышат.
«Слышать-то я тебя слышу, — размышлял тем временем завхоз. — Да только где мне искать эти проклятые ноутбуки? Никак новая кладовщица проявила сноровку? Ну, девка даёт! Не успела оглядеться, а уже ЧП. Ладно, я её приструню. А если это не она? Н-да, сюжетец закручивается».

Голубеев не стал ходить вокруг, да около, ввалился в на склад, прикрыл за собой дверь на щеколду и заявил кладовщице – бровастой девахе с накаченными ногами:
— Раздевайся…
— Я не могу, — та вся растопырилась. – У меня месячные.
— Дура, я не по этому вопросу. Раздевайся – буду обыскивать. Слышала — ноутбуки пропали?
— Вы на меня подумали? – кладовщица упёрла руки в боки. – С ума посходили. Я девушка честная!
— Верю, — не моргнув, заявил Голубеев, — но проверить надо. – Ну-ну снимая с себя всю свою амуницию. Ишь, покраснела как… — он довольно улыбнулся. – Только не спеша разоблачайся – медленно… Ну, и чего мы время тянем? Или мне придать тебе скорости и напомнить: откуда ты к нам пожаловала? У меня же на тебя целое досье уже собранно.
— Откуда?
— Мир не без добрых людей.
— И где ж вы их только находите?
— Не я их, а они меня.
— Счастливчик, — кладовщица поджала губы.
— Ну, так я жду, — Голубеев развалился на стуле, закинув ногу на ногу.
— Я так не могу.
— Так можно музыку включить – плавную. А? – предложил завхоз.
— А может, обойдёмся без обыска?
— Гони ноутбуки, лахудра, а то шоферне отдам на всю ночь, — Голубеев от нетерпения и злости повысил голос, грозно посмотрев на кладовщицу.
— Ой, напугали!
— Тогда на две….
— Ха-ха-ха!
— Тогда на неделю и питание за свой счёт.
— Да? Я что нанималась?
— Гони ноутбуки, а то передумаю и определю тебя к ним не на неделю, а на месяц.
— Я этого не выдержу, — кладовщица картинно пустила слезу. – Да подавитесь вы… Сами хапаете, а остальным…
— Вот тут ты не права: я не хапаю, а беру.
— Всё одно.
— Эх, темнота! Те, кто берут – не сидят по собственной воле. Учись, пока есть у кого. Если сейчас этому хищению дать ход, пойдёшь в лучшем случае на поселение…
— А в худшем? – икнула кладовщица.
— Сначала по рукам, а только потом на поселение, — Голубеев усмехнулся: — Выбирай!
Кладовщица не проронив больше ни единого слова, ушла за перегородку. Когда вышла оттуда, в руках у неё были два тонюсеньких чемоданчика. Она поставила их на стол перед завхозом и спросила:
— Эти что ли?
— Эти. И зачем тебе они?
Та помялась и призналась:
— Хотела в них всякую мелочёвку хранить.
— Вот дурында! Ты знаешь, сколько каждый из них стоит? Пятьдесят тысяч!
— Да? – у кладовщицы глаза полезли на лоб от услышанного.
Голубеев хохотнул:
— Нет, определённо тебя надо на поселение, но сначала по рукам.
— За что?
— А чтобы на будущее думала головой, а не задницей. И чего тебе не хватает? Ноги есть, лицо нормальное без… угрей. С такими данными как у тебя всё это иметь можно за полцены.
— Как?
— А об этом в следующий раз скажу.
— А когда? – кладовщица проявила неподдельный интерес.
Голубеев наморщил лоб и произнёс:
— Не сейчас – это точно, а вот когда – надо ещё подумать. Давай сюда улики и чтобы мне молчок, а то там наверху не посмотрят на твою привлекательность и такое сотворят, что поселение покажется после них тебе сказкой.
— А расписку? – спохватилась кладовщица, видя как Голубев взялся за ноутбуки.
— Прокурор напишет.

Всё это осталось втайне от всех и, слава Богу, а то пошли б судачить перевозбуждённые головы, мол, завхоз самолично развращает подрастающее поколение. Ну, как потом доказывать и кому, что беседа носила, чисто производственную направленность и всё проходило в рамках нормативной лексики, и никто волю рукам не давал. Вот если бы на месте Голубеева оказался Хлебосолов, то тогда… Не приведи Господь при этом присутствовать. Это такой рубаха-парень, что в шесть секунд объяснил бы смазливой кладовщице, что и как, а то и продемонстрировал. У этих лиц с портфелями насчёт всего подобного, строго, ибо жить по-другому инструкции коридоров власти не позволяют, а поэтому за каждым вторым из этой братии шествует на цыпочках грязный шлейф сплетен. Иногда увидишь такого со спины и, кажется, что он раздвоился или даже расстроился из-за образов тех, кто пал перед ним на колени.

Тем временем, пока Голубеев занимался собственным расследованием, Андреевич, переведённый из сантехников в подсобные рабочие, жил себе и не тужил: с утра придёт в колледж груши пооколачивает, а в обед к своей старухе. Поскольку работа у него теперь была та себе, он сильно-то и не напрягался. Да вы и сами поймёте, если попытаетесь на слух определить, что это за должность – подсобный рабочий. Ну, на предприятии где-нибудь – это понятно, а в учреждении, где бумаг больше, чем человек-единиц – ни в какие ворота не влезает. Конечно, зарплата за такую работу соответственная, но Андреевич не жаловался. Он как рассуждал: на туалетную бумагу хватает и ладно. Такая философия вполне была объяснима, поскольку у Андреевича, как выражалась психолог Танечка: «Руки золотые», а, следовательно, уж на хлеб с маслом мог всегда заработать на стороне. Замечу, что находились завистники и на утверждение о том, что у Андреевича «золотые руки», тут же добавляли, что не «золотые», а волосатые. Тот не обижался и, улыбаясь, говаривал, что это лишний раз доказывает: люди на Земле произошли от обезьян, и пояснял, мол, попы дурят народ насчёт зарождения жизни и материл их, на чём свет стоит.
Про всё это Хлебосолов знал, и как только в колледже намечалось крупное событие с участием кого-нибудь из областного начальства, он отправлял Андреевича домой, но однажды…
Об этом стоит рассказать поподробнее, без спешки.
Итак, взбрело областным чиновникам на базе колледжа блеснуть красноречием. Подготовили доклады, созвонились, назначили день и понаехали, как на похороны: серьёзные и сплошь в галстуках. Замечу, что на дворе стояла глубокая осень. Первые морозы по утрам заставили людей нахлобучить на себя головные уборы до самых мочек ушей. От этого все были похожи на немцев под Сталинградом с военных фотографий тех лет. Те тоже так кутались. Различие было только в том, что в те далёкие времена солдаты вражеской армии ещё поверх пилоток и касок головы покрывали женскими платками. Эдакие «Юдашкины», только со знаком «минус».
Ну, так вот, понаехали и засновали по этажам, крутя носами. Хлебосолов, и это понятно, на правах хозяина устроил традиционную экскурсию по колледжу. Смотреть, если честно было нечего и, тем не менее, он настоял, чтобы чиновники посетили музей колледжа, в котором Хлебосолов себя увековечил ещё при жизни. Дело в том, что он с помощью компьютерных технологий своё изображение вставил в архивные фотографии, несмотря на то, что в те далёкие годы его ещё и на свете-то не было. И вы знаете, во всю эту лабуду верили. Ну, а как не поверить, если всё подобное было подкреплено ровными стопочками книг, написанных самолично директором колледжа. Его «опусы» нагловато выпячивали свои корешки по соседству с томами В. И. Ленина. Судя по всему, Хлебосолов поставил перед собой цель не только добиться звания — «доктора педагогических наук», но и «переплюнуть» самого вождя пролетарской революции, потеснив того «своими мыслями». Всё это било по самолюбию чиновников и те стояли чернее тучи, терпеливо пялясь на пухленькую лопотушку, добросовестно выполнявшую роль экскурсовода. Судя по всему, та хотела кому-нибудь понравиться из числа галстучной братии, а если и повезёт удачно выйти замуж. Вот поэтому её речь изобиловала таким количеством вздохов и чмоканья, что мужички на глазах добрели и в их взглядах угадывались тайные желания. На фоне их Хлебосолов выглядел таким умиротворённым, что иногда ему хотелось процитировать самого Александра Сергеевича Пушкина, но уже, так сказать, в свой адрес: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…»
И надо же было, именно в тот самый момент, когда Хлебосолов прибывал с эдаком сладостном состоянии эйфории, до его слуха донеслись узнаваемые обороты Андреевича. Тот крыл матом нового сантехника за его профнепригодность. Кстати, Андреевич, только этот типчик появился в стенах колледжа, заявил во весь голос: «Ну, ребятки, вот теперь вы меня вспомните добрым словом. Этот вас заставит и понюхать, и глотнуть…» Конечно, ему никто не поверил, мол, это у него от зависти, что понизили в должности. Увы, людям свойственно ошибаться и вот это случилось.
Во-первых, во все дома и учреждения города дали тепло, поскольку пришёл срок начала отопительного сезона, а в колледже было зябко. Во-вторых, новый сантехник по прозвищу Мозоль, из-за необъёмного живота , только ходил и крякал, мол, всё идёт, как надо. В-третьих, Голубеев никак не хотел признать себя некомпетентным в подборе кадров, а поэтому стойко переносил холод, мотаясь по колледжу в дублёнке и шапке.
Надо отметить, что Хлебосолов проявлял к происходящему полное равнодушие. Его можно было понять: если нет тепла, значит и не надо за него платить. Получается что-то вроде экономии, а это лишний рубль, который можно с чистой совестью пустить на издание очередного бреда собственного сочинения. Ну, а то, что подчинённые роптали и кутались кто, во что горазд от холода – это пустяки. Подумаешь, мёрзнут? Вон в Англии с помощью холода борются с лишним весом и учённые доказали, что этот метод эффективнее многих других. Вот и получается, что взяв его на вооружении коллектив колледжа оказался сам того не подозревая впереди планеты всей, на себе пробуя метод англичан по приведению себя в надлежащий вид.
Да, что-что, а Хлебосолов ещё тот был философ. Почему-то, когда его слух уловил оборотистые хрипы Андреевича, вся его философия засобиралась в дорогу. Директор покрутил головой по сторонам, не меняя выражение на лице, мол, всё идёт, как надо, чтобы чиновники из коридоров власти не рванули на боевой клич его подчинённого и тем самым не сорвали этим действием экскурсию. Те, и это я отмечаю в первую очередь, хранили гордое молчание, ощупывая сальными глазами экскурсовода, которая под их взглядами-прожекторами ощущала себя не меньше, как «звезда» российской эстрады. Хлебосолов стал осторожно пробираться к выходу, стараясь никого не отвлечь от созерцания пышных форм своей протеже. Конечно, если бы он был щупленьким и махоньким, как когда-то в далёком детстве, то у него это получилось бы легко, но теперь…
Одним словом, кому-то Хлебосолов всё же наступил на ногу, за что тут же его обозвали медведем. Директор не стал вступать в пререкания, заискивающе обласкал представителя власти взглядом и, втянув голову в плечи, выскользнул в коридор на цыпочках. А там…
А там Андреевич пускал пузыри, да так громко, что они лопались у самого его рта. Хлебосолов прямиком к нему и жестами, мол, молчи ирод.
— Вы мне рот не затыкайте – я при исполнении! – заорал в ответ Андреевич.
Хлебосолов от его слов оторопел. Андреевич ещё больше повысил голос, продолжая отчитывать своего коллегу по трубам и унитазам. Тот весь красный от стыда что-то мямлил, поддерживая руками свой внушительный живот, свисавший почти до самых колен.
— Мать твою, хрень моржовая…!
— Я?
— Ты, ты харя недоношенная! Иди, открывай живо мне запорную арматуру! Людей морозишь бездарь!
— Я? – продолжал вопрошать Мозоль, мигая то и дело белёсыми ресницами.
— Ты ещё тут? – Андреевич дал пинком под зад сантехнику и, глядя на Хлебосолова, заявил: — Какие вопросы ко мне?
Директор зашипел:
— Что это такое?
— Бардак! Не можем решить кадровый вопрос! О чём это говорит?
— Вы можете тише изъясняться? Там люди… — Хлебосолов повёл головой в сторону музея.
— Да насрать мне на этих людей, когда свои замерзают. Наболело, раздери всех вас…!
Директор замахал на него руками, мол, пошёл отсюда. Тот нахмурился и выдал ему:
— А вот так со мной не надо. Я народ подниму!
— Я тебе подниму.
— А я всё равно…
— Уходи с моих глаз долой!
— Это приказ?
— Да!
— Значит, я могу сегодня уйти пораньше?
— Можете.
— Ну, вот теперь понятно, — Андреевич притушил эмоции. – Так я пошёл?
— Только живее, — Хлебосолов от нетерпения затопал ногами.
— А вот это уже лишнее. Зачем же меня пляской провожать? Разве вы меня увольняете?
Хлебосолов от негодования перешёл на «ты», что случалось с ним довольно редко:
— Достал ты меня, Андреевич! Ещё одно слово и я за себя не отвечаю.
Андреевич возьми да и ляпни:
— Сдаёте, а ещё метите в доктора.
— Что за чушь? – Хлебосолов покраснел, как первомайский надувной шар.
— Вот и я говорю: зачем вам в доктора? Получают они так себе…
— Покиньте территорию колледжа, — просипел в сердцах директор, вновь переходя на «вы», — и тут же ему на глаза попала Кадушкина, вылетевшая откуда-то из-за спины, как борзая на зов охотничьего рога. – Вот его, — директор ткнул пальцем в грудь Андреевича, обращаясь к ней, — надо выставить за ворота.
Андреевич скорчил лицо и сказал:
— Чего тыкать-то? Больно же… — вздохнул и добавил, как бы ища сочувствия у Кадушкиной: — Доработался, мать твою, уже выставляют за ворота. Видать к непогоде…
Кадушкина не произнося ни единого слова, схватила Андреевича за рукав и потащила за собой, как на буксире. Хлебосолов перевёл дыхание, наблюдая эту сцену, и про себя мысленно поблагодарил Господа Бога. Видно тот его не расслышал и с этой минуты день пошёл в колледже наперекосяк. Сначала выяснилось, что в актовом зале отрубили освещение. Директор попытался к решению этого вопроса подключить по старой памяти физика, мол, сделайте что-нибудь. Вольтметр произнёс обычную свою фразу:
— Не мой вопрос.
— Как так?
— А вот так: я уже не числюсь у вас электриком.
— А кто числится? – удивлению Хлебосолова не было предела.
— Молодой… из этих, как его? – физик напрягся.
— Ах, этот? Так нет его нигде, — соврал директор, и тут же нацепил на лицо просящее выражение.
Вольтметр повторил, не меняя интонации в голосе:
— Не мой вопрос.
Директор в сердцах отбил чечётку и ринулся сам к щитку. Физик успел только крикнуть ему вслед:
— Осторожнее там…!
Хлебосолов пренебрёг его предупреждением и стал щёлкать тумблерами: вниз вверх, вниз вверх. Чего-то перемкнуло в какой-то момент и директора шибануло током. Когда Кадушкиной сообщили, что и как, та бросилась к нему с криком: «И на кого же ты нас покидаешь?» Самое интересное: никто её в этом из числа работников колледжа не поддержал. Кстати, голос у Кадушкиной был противный с самого рождения, а поэтому когда она кричала, то в природе происходили загадочные явления. Так и в этот раз: стоило ей чуть-чуть надорвать голосовые связки, и свет заработал. Хлебосолов этого уже не видел. Он лежал весь в копоти у щитка в окружении своих подчинённых. Кадушкина щупала ему пульс, постанывая. Прибежала медсестра, жуя что-то на ходу. Растолкала зевак и попыталась тут же сделать директору искусственное дыхание, беспардонно отстранив Кадушкину от безжизненного тела Хлебосолова. Та запротестовала:
— Не дам.
— Я проходила курсы — у меня есть сертификат, — заявила ей медсестра, продолжая жевать.
— Я сама, — Кадушкина была неумолимой.
Тогда медсестра чуть ли не пинком отогнала ту от тела директора и сев на него почему-то сверху стала делать что-то непонятное, то припадая, то взмывая над поражённым током Хлебосоловым. Наконец опустила своё лицо к нему и задышала быстро-быстро, уперев свои губы в его неподвижный рот. Тут же директор подал признаки жизни и закашлялся, произнося что-то хорошо знакомое:
— Какая дрянь эта ваша заливная рыба.
— Что? – не поняла медсестра, пытаясь повторить процедуру.
— Рот надо чистить милочка, — заметил ей директор, откашливаясь.
Подлетела Кадушкина и запричитала:
— Ой, какой молодец – вернулся…!
Медсестра покраснела, встала с Хлебосолова и стала оправдываться, мол, и совсем это не рыба была, а бутерброд с колбасой. Кадушкина цыкнула на неё, заслонив директора своей раскоряченной позой, которая символизировала в данную минуту «тень отца Гамлета».

Дальше было ещё трагичнее. Чиновники зашли наконец-то в актовый зал и потянулись скучные доклады со сцены. Уж на что был Хлебосолов любителем всего подобного, но и тот погрустнел. От нечего делать взял и нажал на кнопочку пульта от Сплит системы. Та заработала нагнетая в актовый зал и без того прохладный свежак с улицы. Уже через минуту директору стало ясно, что он сглупил – стал выключать Сплит систему, но кнопочка заела. Надо было видеть Хлебосолова, а тем более это было сделать не трудно, так как восседал-то он в президиуме, и всё происходящее с ним было как на ладони. Его конвульсиям мог позавидовать, если конечно был бы жив на тот момент, французский актер Луи де Фюнес. Собственно что-то подобное стало происходить и со всеми остальными заседателями – они стали двигать плечами, спинами, разминать ноги, растирать себе ладонями щёки. Спустя десять минут в актовом зале стало так прохладно, что люди стали, чуть ли не хором кашлять. Сначала это получалось в такт, но потом всё пошло на самотёк. Хлебосолов же делал вид, что всё нормально и глупо улыбался со сцены в зал, мол, так и должно быть. Конечно, можно с ним где-то и согласиться, поскольку те же самые чиновники, давая деньги на ремонт, кое-что опустили в собственные карманы, а поэтому Сплит системы купили нигде положено, а где дешевле и вот результат: вместо тепла — холод. Жалюзи от воздушных потоков развивались подобно знамёнам на баррикадах. Было только непонятно против кого эти баррикады и за что предстояло бороться и с кем? Единственная здравая мысль, которая царапнула лобные кости директора, была о том, что хорошо всё-таки быть пониженным в должности и не сидеть сейчас в зале затылками к Сплит системам и кашлять, давясь собственными слюнями. «Вот и получается, что есть Бог на свете, если смог отвести от меня всю эту «прелесть». Вон их как гнёт-то к полу» — мысленно радовался про себя Хлебосолов, продолжая уже чисто автоматически пытаться выключить Сплит системы.
А тем временем со сцены продолжали звучать однотипные форматы докладов. Конечно, никому в зале уже не было до них никакого дела, поскольку стоял сплошной кашель, и из-за него нельзя было расслышать ничего, о чём пытались сказать ораторы с трибуны перед микрофоном.
Председатель собрания эдакий седовласый старейшина с розовыми щеками по обе стороны лица, интуитивно догадался, что пора сворачивать всю эту говорильню. Собственно с этим решением он и выступил перед собравшимися, и те его единогласно поддержали и ринулись из зала на перегонки в объятия тепла. Хлебосолов обиженно поджал губы, так как ему не дали слова на правах хозяина учреждения, а, следовательно, проявили неуважение к нему. Обидно? Ещё бы, поскольку это была традиция и не им заведённая, а тут взяли и по ней прошлись импортной обувью. Ведь он готовился и за кулисами на столике ждали вручения его очередные «опусы». Что ж это получается? Он трудился, трудился, а оказалось всё это никому не нужно. Увы, на этот раз его сочинения остались невостребованными.
«Н-да, вот тебе и благодарность от власти. Наверно, это всё из-за Сплит системы. Хотел блеснуть и вот результат. Разве ж этих мордатых удивишь?» — подумал Хлебосолов и поймал себя на мысли что совсем недавно: каких-то десять лет назад сам принадлежал к этой когорте. Вздохнул, ещё раз попробовал выключить Сплит систему – не получилось. Немного ссутулившись, побрёл к выходу из актового зала.

Промёрзшие чиновники тем временем оседлали «банкетный зал», как выражался директор о столовой колледжа и, не дожидаясь Хлебосолова стали пить и есть, пытаясь согреться. Кстати, представительницы женской половины из числа чиновничьего корпуса в этом мероприятии не уступали мужчинам. Они по-хозяйски ухаживали за собой, не требуя от сильной половины к себе особого внимания. В условиях рыночных отношений всё подобное ушло в прошлое. Теперь каждый за себя. Одним словом к приходу Хлебосолова, им уже было весело. Кое-кто уже с трудом ворочал языками, что предавало общей картине присущий ей колорит. Именно на этой волне мужчины вспомнили, что они мужчины и им просто необходимо присутствие женщин. Сальные взгляды стали шарить по сторонам. Увы, симпатяг было раз-два и обчёлся. Видно экология здесь активно поработала. Все особи женского пола выглядели на троечку, хотя и были одеты с иголочки.
Хлебосолов угадав настроение чиновников, хотел было уже прогнуться, мол, сейчас всё устрою, но вспомнил, что рабочий день завершён и в колледже остались только технические работники. Хорошо, что кто-то потребовал музыки и песен из числа веселящейся публики.
«Ну, это не вопрос» — подумал директор и тут же схватился за сердце, поскольку Зайцев, он же баянист, он же бывший председатель профсоюзного комитета, он же баритон уже был на пути домой, а, следовательно, с музыкой вырисовывался прокол. Тогда директор бросился к техничкам. Которые как раз в тот момент собирались мыть актовый зал. Хлебосолов к ним с вопросом:
— Петь умеете?
— Только после ста грамм, — пошутила самая пожилая из всех.
— Будет вам сто грамм, — пообещал Хлебосолов. – Выручайте, — и объяснил в двух словах, что надо делать.
Женщины сначала оробели, мол, мы не артисты и без всяких там распевок можем сделать что-то не так. Директор махнул на этот аргумент рукой:
— Да там все такие – не артисты, да и их осталось-то… и всё больше, которые лыка вязать не могут. А?
Самая старшая, которую звали Валентина Павловна, спросила директора:
— А прибавка к зарплате будет?
— Будет, — не моргнув, соврал тот.
— Точно?
— Слово даю!
— Письменное?
— Уважаемые, когда тут пером махать? – Хлебосолов просяще сложил руки. – Пока только устное.
— Ой, хитрите вы…
— Да что на мне креста нет? Я же свой – из народа.
— Давно?
— Не понял.
— Давно, спрашиваю из нарда?
— Так с самого рождения.
Валентина Павловна оглянулась на женщин со словами:
— Ну, что бабоньки, поверим начальству?
— Боязно что-то, — самая молодая из всех одернула на себе коротковатую юбку. — Эти из коридоров власти могут всякое сотворить…
— Что вы женщины? – Хлебосолов задёргал плечом. – Кто ж вам такие страсти рассказал?
— В газетах пишут.
— А зачем вы их читаете? Надо книжки читать. А хотите я вам свои… подарю.
— А у нас уже есть. В прошлом году на Восьмое марта дарили.
— Так это же другие, — засуетился Хлебосолов. – Вот сейчас споёте, и я вам подарю.
— А можно деньгами? – спросила Валентина Павловна.
— Сколько? — директор стал себя шлёпать по карманам.
— Ну, надо подумать…
— Скорее думайте, а то меня с работы снимут. Промедление смерти подобно, — взмолился Хлебосолов.
Одним словом, уговорил он их пропеть несколько застольных песен. Когда спустились в «банкетный зал», ну в столовую, то оказалось, что чиновников действительно осталось мало, да и те, что ещё пытались держаться, уже были настолько готовы, что не ориентировались в пространстве. Самый трезвый их них намётанным взглядом уставился в оголенные коленки самой молодой из техничек. Хлебосолов быстренько отгородил ту от чиновника, но тот потребовал:
— Отойди.
Женщина пискнула из-за широкой спины директора:
— Я замужем.
— Зато я вдовец! – хохотнул мужчина и потянулся к женщине, схватив ту за коленки, произнёс:
— Мужа повысим.
— Так он же у меня безработный, — в голосе у технички промелькнула интонация доброжелательности.
— Да? Так устроим и это. Хочешь, будет моим заместителем?
— Ой! Да он у меня из простых, работяга.
— Вот такие мне и нужны… работяги и чтобы их жёны красавицы были покладисты и отзывчивые. Ты такая?
— Такая, такая… — женщина закивала головой.
Хлебосолов видя, что ситуация выходит из-под контроля, скомандовал Валентине Павловне:
— Запевайте!
Она запела. Голос как бы издалека стал пробовать свою силу. Хлебосолов заторопил её, мол, пошустрее. Старая женщина оборвала пение и так на него посмотрела, что директор отступил на шаг назад. Валентина Павловна в сердцах сказала:
— Не нравится – сами пойте.
— Так я только хотел помочь, — Хлебосолов виновато уставился на женщину.
— Из чашки ложкой что ли? Это каждый может, — заявила она. – Понаделали в стране худсоветов. Люди разучились петь, да и времени не стало для этого занятия. Всё зарабатываем и зарабатываем, а денег не видим.
Хлебосолов понимающе закивал, мол, всё истинная, правда. Валентина Павловна выдохнула и опять затянула прерванную песню. Хлебосолов подвигал плечами, подбадривая остальных техничек, мол, и вы давайте, чтоб поярче. Чиновники же ко всему этому отнеслись равнодушно, поскольку песня была мелодичной и медленной, кое-кто из них даже положил головы на столы и закрыл глаза. Тот, что приставал к моложавой техничке не стал отбиваться от коллектива и последовал их примеру. Женщина стала его тормошить, на что Хлебосолов заметил ей:
— Не надо трогать власть.
— Он обещала моего Васю взять к себе на работу.
— А кто у нас Вася? — поинтересовался директор.
— Так это муж мой, безработный.
— Ну, я так скажу, что дядя пошутил.
— Пошутил? – у технички брови полезли на лоб. – Он что ученик Петросяна?
— Я не знаю: чей он ученик, но образование у него высшее, — Хлебосолов с улыбкой разглядывал банкетный стол с головами чиновников по краям. — Какая идиллия…
Валентина Павловна закончила песню и сказала:
— Развезло голубчиков. Спят, как младенцы, только пахнет от них по-взрослому, — она посмотрела на Хлебосолова. – Ну что, дальше петь или хватит?
Тот ответил:
— Будет с них.
Валентина Павловна напомнила директору:
— Вы только про повышение зарплаты не забудьте.
— Какое повышение? – тот наморщи лоб.
— Ну, вы же обещали?
— Это я пошутил, — он широко улыбнулся. – Вот премию – это, пожалуйста: рублей сто, — и добавил: — на всех.
Валентина Павловна сделала грустные глаза и произнесла:
— А мы вам поверили.
— Это хорошо. Без веры человек себя чувствует не полноценным. Вот я, к примеру, тоже
верю, — и он стал креститься. – Спасибо тебе Господи, что помог отвести от меня очередное испытание. Спят теперь мои властители и им не до меня. Спасибо…
«Ладно, хоть так» — подумала Валентина Павловна про директора и повела своих подруг из столовой. Надо было ещё мыть полы в актовом зале, а эти пусть себя спят, ведь для чего-то ни придуманы этой жизнью, если существуют на земле.

Систему образования который год пытались привести в надлежащий вид, обозвав это мероприятие реформой. Процесс этот оказался затяжным и в результате чего, пока строили новые школы – старые стали прямо на глазах рушиться. Чтобы общественность не задавала лишних вопросов, а поскольку в результате всяких ЧП уже были и жертвы, власть в срочном порядке стала проводить инвентаризацию всей недвижимости в системе образования. Результаты поразили размерами бесхозяйственности настолько, что полетели чиновники с должностей, как горох.
Надо отметить, что эти передвижки в кадрах не привлекли всеобщего внимания людей, потому что только-только улеглись страсти по поводу оборотней в погонах. Положа руку на сердце, эта тема была обывателям ближе, а значит весь свой интерес, а следовательно и умственные способности народ направил именно в этом направлении, что в который раз показало: насколько общество переживает за подрастающее поколении, а точнее – за его воспитание и обучение. Вот и получается — в очередной раз система образования осталась один на один со своими проблемами. Наблюдалось что-то вроде изоляции. Обидно? Ну, это как посмотреть. В этом ведомстве считалось: сор из избы выносить – людей смешить, а тем более, смешного в стране и без того хватало. Вот и спрашивается: «Зачем в сладкий чай добавлять сгущённое молоко?» Правильно: ни к чему это. Так и жили не одно десятилетие: страна — себе, а система образования – себе.
Хлебосолов об этом прекрасно знал, но делал вид, что это явление временное, а поэтому продолжал руководить, а точнее княжить так, как ему подсказывала его совесть. Судя по всему – эта самая совесть у директора колледжа была подобно распутной девке: сегодня с одним, завтра с другим… Вот и Хлебосолов то одно придумывал, то другое, а в результате получалась видимость «кипучей деятельности» на пустом месте. Коллектив же колледжа к его исканиям давно уже привык и не выказывал никакого интереса и понимания, поэтому Хлебосолов себя чувствовал на льдине, которую оторвало от берега и несёт в открытое море. Вообще, он любил экстрим, но только тогда, когда всё подобное его не касалось. Он считал, что с него хватит и одной Кадушкиной.
Кстати, в последнее время она стала настолько подозрительной, что следила за своим отражением в зеркале. Вот так встанет и смотрит, смотрит. А чего там смотреть? Кожа жёлтая, глаза злые, волосёнки в кудрях и губы все перевязанные морщинками. Непонятно, как это Хлебосолов не такую «красоту» позарился?
Как-то Кадушкина вбежала к нему в кабинет, по-другому она, кстати, не умела, и заявила:
— Не дня без приключений.
Хлебосолов первым делом подумал, что её кто-то ущипнул в общественном транспорте за интимное место.
— Ну, ты представляешь? Иду сейчас по коридору, а картины одной нет…
— Какой картины? – Хлебосолов весь в лице переменился.
— Ну, этой… художницы. Как её?
У того перед глазами всё поплыло. Дело в том, что одна местная знаменитость по его личной просьбе дала несколько картин на время, так сказать для культурного воздействия на подрастающее поколение, мол, пора будить у них сознание. Видно оно у них проснулось, и руки потянулись к «прекрасному». Хлебосолов помассировал рукой левый бок и произнёс:
— Найду — убью…
— Правильно, — поддакнула, не подумав Кадушкина. – Для них стараешься, стараешься, а они «бац!» и нате вам. И что мы теперь художнице скажем? Как в глаза её посмотрим?
— Может, не заметит, пропажи?
— Заметит.
Надо кое-что пояснить: в колледже для этого самого «прекрасного» не нашлось подходящего места, а поэтому картины были развешаны в самом тёмном коридоре. А что гласит народная мудрость? Она гласит следующее: «Темнота – друг молодёжи». Прибавьте сюда, что все картины были написаны в одной манере. Уж на что Андреевич был далёк от всего этого, но и тот обратил на это внимание и вынес творчеству художницы свой приговор, мол, мазня. Ну, как тут с народом спорить? Всё же это для него – для народа, а значит, слово масс – имеет право жить. Конечно, Андреевич на всю «массу» не тянул, но к нему стоило прислушаться. Учитывая то, что в творчестве так: если дано, то дано, а если нет, то и нечего пузыри пускать…
Вот взять Хлебосолова. Ну, не дал ему Господь таланта, в смысле творчества, так он буром попёр и результат на лицо: книги пишет. Конечно, их никто не читает, но это и не его может быть вина, поскольку времена наступили сложные: читать стали меньше, а сплетничать больше. Так вот, стоило пропасть картине и «оппозиция» распустила слух, что это сам Хлебосолов всё и сотворил. Кадушкина тут же стала искать «источник информации». Безрезультатно: люди шалуна и пересмешника не выдавали. Кадушкина рвала и метала. Только это обозначилось в её поведении, и тут же пошёл гулять по коридорам колледжа другой слух, мол, «эсэсовка» на службе у бывшего «коммуняки». Хлебосолов от этого зубами заскрежетал, да так, что посыпались зубки-то. Всё бы и ничего, случись это в другое время, а тут, когда денежный поток в адрес директора иссяк, хоть ложись и помирай – на одну зарплату жить разучился. Получается, что возникшая проблема могла обернуться для Хлебосолова необратимыми потерями, поскольку беззубый директор – не опасен. Почему? Да очень просто: чтобы держать всех в узде, кроме тела необходим голос. А что это за голос, когда что ни слово, то повод посмеяться? Вы представьте себе планёрку по понедельникам. Это ведь бесплатный цирк и только. Вот поэтому на какое-то время Хлебосолов отменил всякие совещания и стал рассылать по кафедрам свои указания в письменном виде, чтобы никого не смешить своей дикцией.
Тем временем поиски картины зашли в тупик. На языке киношных «оперов» это означало – «висяк» чистой воды. Кадушкина, несмотря на свою перечную начинку, додумалась до того, чтобы всучить художнице любую другую картину под видом её. Кроме этого, она же предложила устроить дежурство из числа студентов именно в этом полутёмном коридоре. Чтобы к этому отнеслись с пониманием, пост этот обозвали почётным караулом. Выглядело это совсем непочётно, так как дежурный просто восседал в глубоком кресле и пялил глаза в коридорный проём, изредка прохаживался и пересчитывал картины. Несмотря на всё это, спустя неделю опять пропала картина. Узнав про это, Хлебосолов в сердцах чуть не избил Кадушкину. Помешал Голубеев, как раз в это момент протиснувшийся в кабинет директора. Хлебосолов рявкнул на него:
— Стучаться надо!
— Так я стучал, — стал оправдываться завхоз.
— Громче надо! Выйдите и потренируйтесь!
Голубеев подчинился. Закрыл за собой дверь и тут же стал дубасить по ней пинками, приговаривая про себя: «Вот тебе… вот… Навязался на мою голову: ни украсть, ни…»
Хлебосолов, если честно, испугался грохота и даже подумал, что это за ним пришли из правоохранительных органов, но потом взял себя в руки и произнёс:
— Входите!
Кадушкина пользуясь, случаем попыталась удалиться, но директор проявил бдительность, по-отечески посмотрел на неё и сказал:
— Куда? Я вас попрошу остаться.
Вошёл Голубеев и спросил:
— Я правильно сделал?
— Более чем, — буркнул Хлебосолов. — Что у вас там?
— Надо подписать.
— Ноутбуки нашли? — директор пристально посмотрел в глаза завхозу.
— Ищем, — тот даже не моргнул.
— Что-то вы долго копаетесь… — посетовал на него директор. — У меня такое ощущение, что вы разучились работать.
Голубеев произнёс:
— Землю роем.
— Ну-ну, — Хлебосолов кивнул на бумаги. – А это что?
— Кое-что надо оплатить.
Директор вчитался:
— Опять ноутбуки? Вы ошалели совсем? А вот это вы видели? – он сунул завхозу под нос дулю.
— Видел, но подписать надо, — тот был невозмутим.
— Что творится? Картины воруют, ноутбуки пропадают, а мои заместители себе карманы набивают. Когда делиться начнёте? Мне зубы вставлять надо, — Хлебосолов перешёл на шёпот.
Кадушкина от этих слов оторопела, и стал бросать в него обрывки фраз, подправленные обидой:
— Тоже мне «Лувр» устроил! Охраняй теперь всю эту «мазню».
Голубеев не обращая на всё это внимание, продолжал гнусавить:
— Ну, подпишите, да я пойду.
— Стоять! – вдруг заорал директор.
Кадушкина съязвила:
— Может нам ещё и лечь?
— Ну, подпишите? – тянул своё завхоз.
— Изверги, кровососы! – Хлебосолов покраснел.
— Сам такой! – огрызнулась Кадушкина.
Директор, забыв напрочь о том, что с его дикцией лучше молчать, был громогласен. Эмоции брали вверх. Секретарша в приёмной каталась по полу, слюнявя себя от безудержного смеха, слушая всё это чрез не плотно прикрытую дверь.
Н-да, тяжела ты ноша Мономаха, когда тебе стукнуло под самую пенсию, а ты ещё задом греешь должностное кресло. Замечу, не завидная это доля. Как сказал, известный мэтр отечественной сцены Иосиф Кобзон: «Надо вовремя уходить». Кстати, сам-то он остался. А всё почему? Жить на что-то надо же? Вот и Хлебосолов и рад был бы уйти, да желудок покоя не давал, а тут ещё зубы подвели. Вот и, получается: умри, а останься.

Чтобы не затягивать повествование скажу, что картины, как и ноутбуки не нашли. Да и когда этим было заниматься, если на страну навалился впалой грудью кризис. Вот так всегда бывает: тут надо заниматься государственными делами, поскольку и образование трещит по швам, да и всё остальное в таком же виде, а оно вон как обернулось — ударило по всем и с размаху.
Стоило президенту страны дать понять россиянам, что все они оказались в дерьме, на местах началось брожение. Что-то подобное происходило и в колледже, только это больше напоминало не сам кризис, а его величество апокалипсис. Мы ведь как привыкли жить: или всё или ничего. Выглядело это так: рабочий день начинался с того, что директор обязательно давал кому-нибудь «втык». «Втык» – это такое воздействие на человеческий разум, после чего наступает, как правило «полный писец» или частичный и не хочется после этого ни плакать, ни смеяться. Хлебосолов это проделывал мастерски и оттягивался, как он сам выражался в узком кругу, по полной программе. Особенно доставалась Голубееву. Причина была, и эта причина просто обязывала директора так поступать. Во-первых, Голубеев, в погоне за лишним рублём и замечу не в пользу колледжа, запустил работу, перекладывая свои прямые обязанности то на одного, то на другого. Во-вторых, на ком-то надо было Хлебосолову оттачивать своё мастерство, а тем более повод был. Честно говоря, Голубеев осознавал всю свою несостоятельность и понимал, что на месте директора он давно бы такого работника погнал бы с работы поганой метлой, но стоило Хлебосолову только намекнуть ему об увольнении, Голубеев разевал рот, мол, у него дочь юрист и он сумеет за себя постоять.
Ну, как тут можно работать, когда на лицо открытый саботаж, да ещё в сговоре с родственниками? Хлебосолов мрачнел и превращался в непонятно что, но только с глазами и ушами. Кадушкина пыталось его отвлечь от дурных мыслей, но у неё ничего не получалось, поскольку твердолобость с возрастом только усугубляется. А тут ещё «оппозиция» подняла голову и по колледжу поползли слухи, что скоро Хлебосолова уберут с этой должности. Андреевич только усмехнулся на это, мол, после дождичка в четверг, только надо будет, уточнить месяц, а заодно и год. Означало это то, что Хлебосолов будет, стоят до конца, как памятник и никто его с директоров не попросит. В коллективе мнения насчёт этого разделились и Зайцев, под шумок, сговорившись с географом Негодяевым, запустили между желающими тотализатор. Люди охотно на это откликнулись, да и как иначе, когда жизнь не только коротка, но и скучна, а тут ещё этот кризис. Вот для того, чтобы своё существование как-то разнообразить, человечество и бросалось в объятия азартных игр, поскольку во времена кризисов просматривается у большинства людей огромная тяга жить. Были такие и в колледже. Первой в этом списке была психолог Танечка. Так как любой кризис бьёт в первую очередь по благосостоянию народа, а жить надо как-то, она стала приходить на работу с огромной клетчатой сумкой, в которой у неё хранились всякие скляночки, баночки. На вопрос коллег: «Что там?», она гордо заявляла: «Эликсир молодости». Да, да, вы правильно догадались, если конечно догадались: речь шла о средствах омоложения. Ну, так вот Танечка решила начать прямо с директора, поскольку знала лет эдак десять уже, а то может быть и побольше, что «рыба гниёт с головы», а раз гниёт, значит стареет. Она перешагнула порог кабинета Хлебосолова и быстро-быстро стала расхваливать свой товар. Тот уже на второй минуте сдался и сказал:
— Хорошо, я куплю у вас что-нибудь, но…
Психолог не дала ему договорить и выдала:
— Человека старят лицо и руки. Вот крем для губ и век, вот лосьон для левой руки, а вот эта скляночка – для правой. Для щёк рекомендую эту мазь. Вы только понюхайте.
Хлебосолов, как маленький ребёнок, совал во все баночки свой нос, а Танечка всё вещала и вещала, как прорицательница:
— Мазь наносите в полнолуние, и если это будет нечётный день, то вам несказанно повезёт: лицо приобретёт здоровый оттенок. Вам будут завидовать женщины.
— А мужчины? — поинтересовался Хлебосолов
— Падут замертво, — пообещала, не моргнув глазом психолог.
— Вот этого бы совсем и не надо. В стране и так женщин больше, чем мужчин. Если дело и дальше так пойдёт, произойдёт ещё одна революция… последняя.
— Почему последняя? – психолог насторожилась.
— Когда за вилы возьмутся женщины, вряд ли кто-то уцелеет, — объяснил ей директор.
— А как же всё это? – Танечка показала глазам на баночки и скляночки. – Брать будем?
— Будем, — подтвердил Хлебосолов.
— Что именно?
— Всё.
— Вы меня разыгрывает?
— Нисколько.
— Нет, вы шутите?
— Я похож на человека, у которого хорошее настроение?
— Нет, то есть…. Я совсем запуталась с вами.
— Сколько стоит всё это?
— Это стоит, — психолог подвела глаза к потолку. — Это будет вам стоить, учитывая скидку, как оптовому покупателю… А деньги у вас есть?
— Есть, — подтвердил Хлебосолов.
— Покажите.
— Прямо сейчас?
— Хотелось бы взглянуть на вашу платёжеспособность, — психолог недоверчиво посмотрела на директора.
Тот явно тянул время и делал он это для того, чтобы вспомнить — куда он сунул деньги. Этих мест в его кабинете было несколько, а поскольку поток подношений заметно уменьшился в связи с кризисом, теперь купюры могли находиться где угодно. Хлебосолов стал хлопать себя по карманам, заглядывать в ящики стола. Надо отметить, что он не был похож на человека, которого пугают криминальные новости, заполонившие экраны телевизоров. Хлебосолов жил, как жил. Конечно, кое-что пришлось подкорректировать, а в остальном всё осталось по-прежнему. Он, как и раньше считал, что судьба – это ты сам и никто другой. Если всё так, а он в этом был уверен на все сто процентов, надо выглядеть хорошо, невзирая на возраст, на простатит и геморрой. Долой выпадение волос! Нет кариесу!
Когда психолог вышла от директора, она была на седьмом небе от счастья. Её колбасило по полной программе. Она была готова целовать всех подряд, не делая никому исключения. Попавшийся на её пути физик тут же оказался под ливнем её комплиментов. Танечка заверещала, как ужаленная:
— Ой, какой мужчинка и ничей! Девочки держите меня, а то я за себя не отвечаю!
Вольтметр посторонился, давая ей понять, что он сегодня дурно пахнет, после вчерашних посиделок с соседкой по лестничной клетке, но разве женщину это может остановить, когда она на вершине счастья? Танечка намекнула ему без всякого вступления:
— Может, мы закроемся?
— Закроемся, — кивнул Вольтметр, но сначала я заполню журнал и сдам его в учебную часть.
— К чёрту журнал и к чёрту всех!
— По-моему это смахивает на пир во время чумы, — произнёс физик и пообещал вернуться к этому разговору минут через десять.
— Ведь обманете, старый вы ловелас?
— Ну, насчёт ловеласа, тут вы попали в точку, а вот на счёт слова «старый» – я бы с вами поспорил бы.
— Так в чём проблема, мачо? Закроемся и поспорим.
— Что ж вы такая напористая?
— А мне можно, — психолог хотела ещё что-то сказать, но тут случился казус: её вставная челюсть на присосках вылетела изо рта и запрыгала по полу подобно лягушке
— Ой! Чего это? – физик от неожиданности подпрыгнул на месте.
— Сюрприз! – не растерявшись, ляпнула Танечка. – Ну, так как?
— Я же сказал: через десять минут, значит через десять…
— Вот так всегда: когда тебя хотят — ты должна быть сию минуту, а когда ты кого-то хочешь – надо почему-то ждать. Нет, вы не герой моего романа. Идите, заполняйте свой журнал, трудоголик.
— Зачем же оскорблять? – физик последнее слово плохо разобрал. – Да, я пью, но заметьте – и закусываю. Вот вы попробуйте это проделать на одну зарплату? Уверяю вас, не получится.
— Почему?
— Потому что это очень сложно, а у меня на всё это опыт и талант. А что говорили древние про таких, как я?
— Что? – психолог убрала с лица самодовольную улыбку.
Физик не то крякнул, не то икнул и выдал:
— Талант не пропьёшь.
— Прямо так и говорили? – Танечка попыталась своему лицу вернуть прежнее выражение счастья и достатка. – Да, вы не только физик, вы ещё и…
— Спасибо на добром слове, — Вольтметр оборвал психолога, низко поклонившись ей в пояс, насколько позволяло ему его тело, и побрёл восвояси.
Психолог проводила его остывающим взглядом, думая про себя: «Неплохой экземпляр для любовных игр: крепок и крупен. Жаль, что мне расхотелось. Неужели это у меня из-за климакса? Надо показаться врачам».

Замечу, что в условиях кризиса, каждый выплывает сам. Вот и Негодяев взялся за старое и намекнул учащимся, мол, хотите зачёт автоматом – платите. Те оказались понятливыми. Недолго думая, собрали мочу в бутылку из-под коньяка, наклеили на горлышко всяких цветных бумажек с цифрами и значками и, положив в красивую коробку с иностранными буквами, сунули в пакет с лимончиками. Географ принял поношение, но при этом скривил губы, мол, маловато будет – надо ещё. Ребята оказались быстрыми не только на ногу, но и на всё остальное и нацедили ещё пару бутылок, но достоинством похуже, чем первая. Сердце Негодяева растаяло: он взял и поставил всей группе зачёт по своему предмету. Те, кто в этой операции по спаиванию географа не принимали участие и ничего не знали об «акции милосердия», подумали, что наступило «светлое будущее» и восприняли это событие не иначе, как акт доброй воли со стороны Негодяева.
Уже на следующий день географ не вошёл, а вбежал в колледж. Это было что-то: он так брызгал слюной, что получил от Андреевича пинком под зад. Негодяева это не остановило, а поэтому последовало продолжение, после которого географа увезли на машине скорой помощи. По причине необъяснимой своей нервозности, он слетел с лестницы и, разбив себе голову, с сотрясением мозга был госпитализирован. Хлебосолов узнав про это, тут же обратился к учащимся группы, в которой тот замещал ушедшую в декретный отпуск куратора, и предложил им навестить географа в один из ближайших дней. Сразу же нашлись желающие, кстати, это были те же самые, что занимались производством «коньячных напитков». На этот раз они решили свой «презент» передать через представителя студенческого профкома. Тот, вернувшись из больницы, сообщил, что самочувствие географа после его посещения резко ухудшилось, и лечащий врач прописал Негодяеву капельницу. Хлебосолов узнав про это, долго недоумевал, мол, на вид крепенький, а болезнь взяла и подкосила бедолагу.
Да, работники колледжа выкручивались из тисков кризиса кто как умел. Например, Зайцева видели несколько раз в центре города в подземном переходе играющим для прохожих на баяне. Подавали неохотно, поскольку он играл классику, а её народ российский, да ещё в провинции предпочитает «попсе». Зайцев не сразу это сообразил, а поэтому домой приносил сущие гроши. Его супруга – мегера высшей пробы, видя его случайные заработки в виде жмени монет, заявила как-то:
— И чего это я дура лучшие свои годы потратила на тебя? Бездарь.
Зайцев только вздыхал и произносил:
— А сама?
— И ты смеешь мне это говорить? Кто ты после этого? Не знаешь? Так я скажу: хамло. Я тебя выучила, устроила на работу и сейчас кормлю. Алкаш!
— Неправда! – возмутился Зайцев.
— Алкаш! – повторила его супруга. – И не спорь со мной! И это мой муж? Пора перестраиваться. Бери пример с Дранги. Вот человек играет, так играет. А что у тебя за репертуар? Срамота!
— Ты не справедлива, — Зайцев защищался слабо.
— Не перечь мне, а то ударю…
И ударила, да так удачно, что уже на следующий день Зайцев врал всем на работе, что заступился на улице за женщину, из-за чего собственно обзавёлся прекрасным синяком под глазом. Голубеев, один из всех не поверил ему, но ничего не сказал – промолчал, так как у него насчёт этого была своя версия.
Да, кризис внёс свои коррективы в жизнь людей. Уж на что Кадушкина не знала себе ни в чём отказа, но и та потуже затянула на себе поясок. Сначала-то она хотела было взять Хлебосолова горлом, но тот её быстренько поставил на место:
— Ты что в космосе живёшь? Не видишь, что творится в стране?
— А мне плевать!
— Можешь и плевать, только не стой против ветра, — посоветовал он ей.
— Это ты мне?
— Ну, не ветру же… Совесть иметь надо.
— Совесть? Вон про что вспомнил… А где твоя была, когда ты меня под себя…?
— Не помню, — соврал Хлебосолов.
— Как так не помнишь?
— Ну, вот не помню, чтобы я, да тебя…
— А ты напрягись.
— Пробовал.
— И что? – Кадушкина подозрительно посмотрела на директора.
— Не вспомнил.
–Значит так: или…
— А вот ультиматум мне ставить не надо. Я тебе не твой покойный муж.
— Что?
— Рот прикрой – не на собрании.
— Значит так? Да? Ну, хорошо! Я ухожу!
— По собственному желанию? — Хлебосолов хохотнул.
— Не дождёшься, — заявила ему Кадушкина.
— Ну, тогда остаётся только по тридцать третьей статье.
— Какой же ты двуликий… И этот человек обещал мне дать свою фамилию. Вот я дура – уши развесила. Так мне и надо. Учти — за мной не заржавеет.
— Что, хочешь вернуть мне долг?
— Сейчас! Раскатал губки! А морда не треснет?
Вот так рушатся светлые мечты. И спрашивается: какая связь между кризисом и человеческими отношениями? Оказывается, что связь-то огромная, только мы люди над этим не задумываемся.

Как ни странно, но именно в этот период, когда разгорались страсти по выживанию, в колледже вдруг заработал сауна, которая до этого несколько лет простаивала из-за отсутствия средств на капитальный ремонт. Поползли слухи о том, что вечерами подъезжают иномарки и длинноногие девицы в сопровождении «папиков» спускаются в подвал, где по утверждению Андреевича, по-видимому отыскали «золотую жилу». Этим счастливчиком оказался Голубеев. Это он проявил смекалку и находчивость и смог, за счёт непонятно только каких инвесторов, запустить сауну.
Ну, так вот, когда сауна заработала, и Хлебосолов про это прознал, то решил лично убедиться в этом, а заодно вспомнить свою шаловливую молодость. Поскольку с Кадушкиной он был в контрах, и та ему обещала вдобавок ко всему этапирование в Сибирь, директор взял и уединился с одной дурашливой молодухой. Такие особы имеются в каждом учреждении. Собственно их Создатель и держит на грешной земле, чтобы иногда они обнажались для выполнения внеурочных работ.
Вот и Хлебосолов затащил подобную рабочую единицу в сауну, предварительно предупредив Голубеева: «Без стука не входить». Тот сразу сообразил, что к чему и настучал Кадушкиной, мол, надо что-то делать. Та злорадно хихикнула и приказала дверь в сауну заблокировать. Голубеев подчинился, поскольку преследовал свои личные интересы . Чтобы одним махом покончить с этим завхоз от «доброго сердца» сделал так, что канализационные воды хлынули в сауну. Для Хлебосолова и его моложавой дурёхи настал момент истины. Ну, её понять можно, а особенно, когда женский крик стал рваться наружу из этой вони, но вот реакция Хлебосолова – это отдельный абзац, поскольку он не придумал ничего лучшего, а стал просто орать на неё, хлопая себя ладонями по ягодицам. Та давай кричать ещё сильнее от перепуга.
На крик сбежались люди. Первым был, конечно же, Андреевич, у которого нюх на всё подобное был всегда на высоте, поскольку слыл мастером своего дела. За ним приковылял сантехник Мозоль. Обматерив того за медлительность, Андреевич бросился перекрывать заслонку, вслух выговаривая в адрес того, кто всё это учудил. Голубеев тут же топтался у него под ногами, делая вид, что возмущён происшедшим.
— Ну, чего ногами сучишь сексуальное меньшинство? – Андреевич зло посмотрел на завхоза. – Вот теперь тебя посадят, а я буду тебе папиросы носить по праздникам… женским.
— Ты зачем так говоришь? – Голубеев весь сжался.
— Смотри не роди от такой серьёзности. Чего встал? Двери открывай, а то люди задохнутся от дерьма.
Завхоз задвигал бровями, мол, я главнее тебя и нечего мне приказывать.
— Эх, мать твою… вот пальцами указывать вы все мастера. А ну, — Андреевич толкнул нового сантехника к заслонке, — разомнись, а то жиром заплыл. Безобразие на двух ногах…
Мозоль скорчил рожу и просипел:
— Это не заслонка, а наказание… не держит ничего.
— Все вы тут такие, — Андреевич втоично попробовал перекрыть поток фекальных вод, но Мозоль был прав – пустая трата времени. Тогда Андреевич бросился к дверям, ведущим в сауну и…
— Да, тут динамитом рвать надо. Двери-то заклинило. Придётся вызывать МЧС, — Андреевич посмотрел на Голубеева.
— Что ты? Они ведь дверь с косяком вышибут. Здесь вон, сколько железа, — запротестовал тот.
— Да, хрен с этим железом. Там девка задыхается.
— Может, обвыкнется? – завхоз прислушался – Хлебосолов голоса не подавал.
— Тебя бы туда, а я посмотрел тогда. Говорю же: вызывай МЧС.
Прибежал Зайцев. Он на время болезни Негодяева отвечал за безопасность и всё такое. В руках у него был мегафон. Сориентировался на месте и стал вещать:
— Без паники! Всем соблюдать спокойствие!
— Ты чего разорался? – Андреевич запустил в него разводным ключом.
Зайцев побледнел, пригнул голову и вякнул, не разгибаясь:
— Я при исполнении!
— Да мне насрать! Вызывай МЧС, ирод!
— Я уже здесь! – заявил Зайцев.
— Ну, не дурак! Вот компания подобралась так компания: один — голубой, другой ещё смешнее… Мать вашу, переубиваю, стервецы! А ну быстро вызывай службу спасения!
Появилась Кадушкина с видом человека, которая ничего не знает…
— Что у вас здесь случилось? – спросила она, бледнея прямо на глазах.
— Происшествие! — радостно сообщил ей Зайцев в мегафон. – Наконец-то, настоящее дело.
— Жертв нет? – поинтересовалась Кадушкина.
— Выясняем, — залебезил перед ней Голубеев. – Вот только Андреевич мешает.
— Мешает? Андреевич ты у нас по должности кто?
— Подсобный рабочий, — ответил Кадушкиной тот.
— Вот видишь? Что ж ты мешаешь?
— А ну вас к такой-то матери, — Андреевич махнул рукой. – У вас там люди дерьмом давятся, а вы разговоры ведёте светские. Вон сантехника взяли на работу — пусть он вам всё это и расхлёбывает. Да, Мозоль? Он вас в миг просветит насчёт того, почему г… не тонет, а плавает.
Кадушкина тут же обернулась на сантехника с вопросом:
— А действительно почему?
Мозоль замигал белёсыми ресницами и выдал:
— Так срут и срут, а оно и плавает себе и плавает.
— Что вы говорите? Какое точное наблюдение, — Кадушкина всплеснула картинно руками. — И как же нам теперь быть?
— Не знаю.
— Так, с вами мне всё ясно, — Кадушкина огляделась по сторонам. – А что у нас у других по линии эрудиции?
Зайцев хотел было ответить ей в мегафон, но Кадушкина сморщила лицо и попросила его:
— Только без этих ваших штучек. Нам шум не надобен.
Зайцев кивнул и произнес, чуть ли не шёпотом:
— Надо вызвать службу спасения.
— Ну, если надо – вызывайте. Чего ждёте?

Хлебосолов впервые в жизни оказался так добротно выкупанным в дерьме и в прямом и в переносном смысле. Не смотря на всё это, он вёл себя достойно, если закрыть глаза на то, что сначала в сердцах наорал на свою моложавую блудницу, но потом опомнился, взял себя в руки и стал руководить, указывая своей партнёрше по сауне: что и как кричать. Та не стесняясь, кричала так громко, что потеряла голос, после чего директор порекомендовал ей потолкаться телом об дверь. Не стесняясь своей наготы, она стала бросаться на железную преграду, дубася кулаками по металлу. Звук был препротивный и Хлебосолов ещё подумал: «Какому дураку взбрело в голову в сауне ставить металлические двери?» Видя, что у неё ничего путного не получается из этого, сам пару раз приложился плечом к двери. Увы, годы взяли своё – плечо заныло. Он отступил в сторону, дав дорогу молодому разгорячённому телу женщины. Та с остервенением, скрежеща зубами, кинулась на дверь, а Хлебосолов брезгливо ступая по фекальным водам, поднявшимся к тому времени до колен, размышлял: «Если так будет продолжаться и дальше, придётся во всём этом тонуть».
А тем временем с обратной стороны двери народ всё прибывал и прибывал. Кадушкина как могла, сдерживала натиск любопытствующих коллег, но те продолжали напирать, мол, в стране гласность и нам положено знать имена тех, кто сейчас за металлической дверью сауны терпит бедствие.
Ну, как тут быть? С одной стороны репутация директора должна была остаться незапятнанной, а с другой – так ему и надо, потому что нечего своим блудом размахивать, как знаменем. Кстати, не мальчик и мог бы с этим делом и поаккуратнее. Не сумел себя сдержать – получи фашист гранату. Судя по тому, как люди округляли глаза, выдвигая версии, основанные чисто на собственной интуиции, граната обещала вот-вот рвануть. Чем это грозило и кому? Ну, в первую очередь самому виновнику этой истории, то есть Хлебосолову. Относительное той, что сейчас была с ним по ту сторону двери от всех остальных людей, можно было с уверенностью сказать, что её ждало увольнение «по собственному желанию». Замечу, что в подобной ситуации это было и не наказание, а так – укус комара. Сам собой тогда возникал вопрос: «Будут ли искать виновника всему этому действию?» Ответ такой: «Будут». Ну, со стрелочником итак всё понятно: здесь одна кандидатура – Мозоль. Вторым по списку шёл завхоз, так как именно он нёс ответственность за работу своей службы. Голубеев это понимал с самого начала, а поэтому вёл себя послушно, ибо знал и то, что выговор, занесённый в личное дело – это и не страшно совсем, а тем более, когда в кармане водятся пусть и мятые, но купюры разного достоинства.
Кстати, только прибыли бравые ребята из службы МЧС, обозначилось заметное оживление в рядах любопытствующих, ведь никто точно не знал: кто скрывается в сауне в объятиях запахов фекальных вод. Так вот, эти самые бравые ребята в шесть секунд вышибли металлические двери под одинокий приглушённый крик Голубеева, поскольку эти самые двери он и ставил на свои «кровные» или…, но это уже не так было и важно. Спасатели, растолкав своими крепкими телами зевак, налегли на металлические створки и те пали. Фекальные воды хлынули на людей. Те, толкаясь, заспешили к выходу, заткнув носы. Зайцев замешкался и тут же попал под ноги какому-то здоровяку из числа работников МЧС. Вскрикнув, пал на колени. Молодец пробасил:
— Извини земляк, работа…
Тут же появился медбрат с накаченной шеей и подхватив Зайцев под мышки потащил того на свежий воздух, приговаривая при этом:
— У-тю-тю…
Зайцев пытался ему что-то сказать:
— У-у-у…
Медбрат понимающе кивнул, мол, знаю, всё знаю. Уже выбравшись на свежий воздух, оглядел ногу пострадавшего и сказал:
— Повезло тебе парень – жить будешь, но с месяц придётся походить с палочкой.
— У-у-у…
— Да, да сердешный, лапочку-то твою подпортили. Ничего хроменькие тоже живут и не жалуются.
Замечу, что других жертв не было, если не считать Хлебосолова и его зазнобу. Спасатели вывели директора под руки. Он не упирался, вращал дико глазами по сторонам и всё шептал, как в забытьи: «Водки… дайте водки». Ему совали в нос ватку с нашатырным спиртом, но Хлебосолов тянул своё: «Дайте водки…» Один из бравых молодцов с накаченной шеей хохотнул:
— Вот даёт мужик: одной ногой в дерьме, а туда же. Молоток!
Хлебосолов этого ничего не слышал, крутя головой по сторонам, и всё просил:
— Дайте водки… водки.
Тем временем между Голубеевым и Кадушкиной состоялся разговор. Она помогла тому встать из разжиженных нечистот, когда его свалили при эвакуации бравые ребята, спасаясь от фекальных вод. Завхоз брезгливо осматривал свой костюм, краем уха пытаясь понять смысл слов Кадушкиной, а та, брызгая слюной, тараторила ему в самое ухо:
— Проболтаетесь, я позабочусь о том, чтобы вас проверили по всем правилам кое-какие органы.
До Голубеева дошло: о каких органах шла речь, он кивнул, мол, нем, как рыба. Ему завхозу со стажем терять всё и сразу было не с руки, да и возраст уже не тот, чтобы вот так за просто так расставаться с нажитым, а потом это уже имело место в его биографии и не один раз, так чего судьбу дразнить?

Этот инцидент забыли не сразу. Ну, во-первых, слух пошёл гулять среди всего трудового коллектива, что у директора новый роман. Во-вторых, его избранница придя в себя тут же написала заявление «по собственному желанию». Явно просматривалась и рука, и воля Кадушкиной. И, в–третьих, сауну закрыли на долгосрочный ремонт, отобрав ключи от неё у Голубеева. Кстати, завхоз в этой истории пострадал больше всех. Ну, судите сами, этот расторопный «предприниматель» сумел каким-то образом продать целому ряду богатеньких абонемент на посещение сауны на полгода вперёд. Теперь, когда всё так обернулось, надо было деньги-то возвращать, а сами знаете, что отдавать — не брать. Вот и задумался Голубеев о смысле жизни. Чтобы этот процесс был более продуктивным, ему настучали по физиономии, да так удачно, что Хлебосолов увидев его на следующий день, даже пожалел своего заместителя, но ключи от сауны так и не вернул и, ставя точку в этом деле, вкатил Голубееву строгий выговор в личное дело. Сам же директор не долго думая ушёл на больничный. Кадушкину к себе не подпускал. Он будто чувствовал, что та имела ко всему этому причастность. Она же проявила настойчивость и хотела взять его берлогу приступом, но вмешались родственники Хлебосолова и отогнали стерву поганой метлой приговаривая:
— Кыш, кыш, срамница!
Кадушкина плевала в них со злостью со словами:
— За что лютуете люди добрые? Я же чисто по работе…
— Не дури баба… Иди отседова, лиходеево семя, — отвечали ей хором бровастые родственники.

Наступил декабрь. Постепенно всё встало на свои места. Хлебосолов вернулся к работе. По понедельникам уже не стесняясь своей дикции, начищал затылки своим заместителям и надо заметить, получал от этого истинное удовольствие. Он глубоко уверовал за годы своей принадлежности к этому ведомству, что в системе образования без этого никак нельзя.
Где-то за две недели до нового года, вспомнили, что надо бы провести праздник по всем правилам: с песнями, с Дедом Морозом и со Снегурочкой. Хлебосолов собрал экстренное совещание и стал говорить:
— Високосный год заканчивается. Несмотря на его свинство, надо проводить его по-человечески. Приказываю: подготовить концерт силами студентов, нарядить ёлку, провести кастинг среди работников колледжа на роль Деда Мороза и Снегурочки и…
Его перебила бывший комсомольский работник Олечка, задав тут же волновавший её вопрос:
— Когда можно будет подавать заявки на кастинг?
Хлебосолов не терпел, чтобы вот так его обрывали, а поэтому брякнул, скриви губы:
— Кастинг на Бабу-Ягу проводиться не будет.
Олечка, глупо озираясь, пояснила:
— Я по поводу Снегурочки.
Хлебосолов выдержал паузу и сказал:
— Вы вне конкурса, но только после пластической операции.
Все в кабинете заулыбались. Ну, такие уж мы люди и если что-то подобное сказано не про нас, то почему бы во всём этом не поучаствовать на стороне работодателя? Вдруг отметит и поощрит? Олечка, не моргнув глазом, продолжила:
— Это для меня дорого. Я лучше голову вымою… У меня есть отличный шампунь.
Хлебосолов начинал закипать. Он открытым текстом произнёс:
— Вы уважаемая, опоздали лет на двадцать.
Его опять поддержали хихиканьем. Олечка покачала укоризненно головой на своих коллег, мол, большие тёти и дяди, а ведёте себя неподобающе своему возрасту и села на своё место.

Чем хороши праздники, так это деловой суматохой. Все чего-то выдумывают, носятся как ненормальные со своими идеями, а присмотришься – просто бьют баклуши, но в общей массе суеты создаётся впечатление, что рабочий настрой задан в высоком ритме. Обратите внимание, что в таких ситуациях уже не встаёт извечный вопрос: быть или казаться.
Где-то дней за пять в колледж из подшефного детского дома привезли несколько ёлок. Две сразу же перекочевали в багажник машины Хлебосолова. Одну кому-то презентовали из министерства образования области, а четвёртой кто-то «приделал ноги». Стали выяснять, но без результата. Всё и ничего бы, но как проводить празднование Нового года без лесной красавицы? Конечно, можно было бы купить ёлку и на рынке, но денег-то жалко, а тем более ёлка-то была, а кто-то её умыкнул. Кадушкина проявила незаурядную упёртость в розыске и всё же доискалась до того, кто ёлочку стырил у коллектива. Им оказался Зайцев. Этой типчик заявил, что ему её привезли лично, так как он её просил для себя у директора детского дома, так сказать по старой дружбе. Сами понимаете, что разбираться во всём этом уже ни у кого не было времени, а поэтому Кадушкина настучала на Зайцева директору и тот взяв того за грудки почти по-мужски, потребовал вернуть лесную красавицу коллективу. Зайцев сдался, но заявил, что он так этого не оставит и будет добиваться справедливости. Кадушкина хохотнула в ответ, мол, давай, дерзай.
Голубеев с самого утра хлопотавший в актовом зале, увидев Кадушкину в обнимку с ёлочкой, воскликнул:
— А вот и наша лесная красавица!
Все, кто в тот момент находились в актовом зале, как по команде оглянулись. Офицерова от неожиданности подпрыгнула на своих кривоватых ногах, поскольку не сразу признала Кадушкину. Если честно та и не была на себя похожа: на щеках играл румянец, в глазах озорно сверкали искорки, губная помада поползла с губ, тушь с ресниц осыпалась на лицо и причёска напоминала резкое торможение по асфальтовому покрытию. Голубеев, вместо того, чтобы взять у Кадушкиной из рук ёлку, продолжал увиваться, вереща:
— Ой, какие мы симпатичные, стройненькие и пахнем приятненько.
Кадушкина вся зарделась, думая, что всё выше сказанное имеет прямое отношение к ней. Ну, если ей так хочется, то, пожалуйста, хотя Голубеев все эти прекрасности всё же произносил в адрес лесной красавицы. Он был далёк от оценки той, что сейчас внесла в актовый зал ёлку. Игольчатое дерево водрузили в крестовину. Андреевич осмотрел ёлку и стал укреплять ту, приговаривая в полголоса:
— И угораздило тебя попасть к нам. Насмотришься тут всякого напоследок…
Как он был прав и вот почему. Уже на следующий день Зайцев, выполняя распоряжение директора колледжа, обошел все группы, и сделал объявление, чтобы учащиеся сдали по два цветка Кадушкиной. Та, и надо же было этому случиться, на работе не появилась в этот день по самой простой причине – диарея. Сообщение Зайцева о чётном количестве цветов прозвучало так, как будто речь шла о чём-то скорбном. Видно он ещё был под впечатлением того, как Кадушкина отвоевала у него ёлку, а поэтому всё преподал в чёрных тонах. Все, а особенно преподаватели колледжа к этому отнеслись с пониманием, поскольку, многим пассия директора была, как кость в горле, а поэтому без лишних вопросов уже к следующему дню в колледж понесли цветы. Чтобы ликование не перехлёстывало, кое-кто оделся даже поскромнее по этому случаю. Видели бы вы «оппозицию». Та не скрывала своей радости и осуждающе смотрела на тех, кто на лице носил печать скорби. Уж на что Андреевич был непримиримым к администрации колледжа, но и тот укоризненно заметил «оппозиции» насчёт несанкционированного веселья:
— Вы что негры? Те нехристи всех своих хоронят со смехом. Ну, они-то ладно – это у них традиция такая. Да и что с них взять – чёрные и всё тут, а вы-то христиане. Чего скалитесь? Женщина преставилась и надо бы…
Вот как раз на этих самых его словах порог колледжа преступила Кадушкина: всё в той же чёрной шубе и белом меховом берете. У Андреевича дар речи пропал тут же. Он замахал руками перед собой, мол, чур меня… чур. Кадушкина с подозрением повела по сторонам своим жёлтым лицом, кивком головы поздоровалась с вахтёром, который с перепуга по-военному отдал ей честь, гаркнув:
— Рад стараться! – и добавил в полголоса: — С воскрешением вас уважаемая…
Кадушкина поёжилась и метнула взгляд на Гайкину, которая в этот день была дежурным администратором по колледжу. Та стояла бледная, отчего хотелось взять краски и, не сходя с места выделить ей брови, глаза, губы.
— Что тут у вас? – Кадушкина подошла к Гайкиной. — Опять ЧП?
Та скривила губы и просипела:
— С возвращением вас…
— Спасибо. А откуда – позвольте узнать?
— Оттуда, — Гайкина непроизвольно дёрнула головой к потолку.
Кадушкина улыбнулась и сказала:
— Оперативно связь работает. Кто ж вам раззвонил, что меня вызывали в министерство?
Гайкина ещё ничего не понимая, заворочала глазами. Пока она проделывала над собой усилие осознать всё происходящее и связать в одно целое, Андреевич ожил и выдал, чуть ли не матом:
— Предупреждать надо, мать вашу….
— Что такое? – Кадушкина обернулась на него. — В чём дело?
— Это вас надо спросить. Вот так взбаламутят народ, а потом ещё вопросы задают. Умереть и то по-людски не могут. Всё через ж…
— Кто не может?
— Кто, кто? Это я про вас, — Андреевич закашлялся от волнения. – Весь колледж можно сказать в трауре. Студенты вам на похороны цветы несут, мы – деньги собираем на венки…
— Постойте… — Кадушкина стала прямо на глазах зеленеть. — А кто вам сказал, что я…?
— Так… этот – Зайцев.
— Зайцев? – Кадушкина воинственно обвела взглядом присутствующих, отметив про себя застывшие улыбки на лицах представителей «оппозиции». – Не расстраивайтесь «люди добрые» и цветы, и деньги ваши не пропадут. Сейчас я устрою бойню и обещаю, что жертвы будут, – она, чуть ли не бегом направилась по лестнице, ведущей на второй этаж.
Зайцев только-только вышел из дверей мужского туалета, вытирая мокрые руки носовым платком в клеточку. Кадушкина с места в карьер и криком на него:
— Стоять!
— Стою, — тот, как ни в чём не бывало, посмотрел на неё.
— Так это вы меня заочно решили закопать?
— Не понял.
— Молчать!
— Молчу.
— Отвечайте по существу.
— Что именно?
— Вы распустили слух о моей преждевременной кончине?
— На счёт этого никаких распоряжений не было. Вот по два цветка вам сдать – это было, а на счёт всего остального…
— Так почему люди деньги собирают мне на венки?
— Может быть, решили сделать это заранее? Лично я не сдавал – у меня и денег нет, и вообще я только-только пришёл в колледж. Ко мне подходил Негодяев и что-то там мямлил, но меня так скрутило, что я сразу сюда, — Зайцев кивнул головой на дверь, ведущую в мужской туалет.
— Негодяев? Вот ещё один мудак, — Кадушкина ругнулась. – Где он?
— На уроке.
Если бы Негодяев в эту секунду оказался в визуальной близости от Кадушкиной, ему явно не повезло бы. Что интересно, потом уже было поздно что-то кому-т объяснять, да и надо ли? Кадушкина, и я в этом уверен на сто процентов, смогла бы с ним разделаться и я так думаю, что без всякого ордера от имени прокурора, вырвала бы его язык. У неё был такой настрой, и только случайность помешала ей всё это проделать.
На перемене, она всё же дотянулась до географа и больно двинула ему ногой в пах.
— За что? – застонал Негодяев.
— За всё хорошее.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — ответила географу Кадушкина. – И передайте остальным: моей смерти вам не дождаться.
— Почему? – вырвалось у географа, и он вторично схлопотал ногой в промежность. — Ой-ой-ой…
— Больно?
— Ничего, терпимо…
— Может повторить?
— Зачем?
— В честь моего воскрешения, — Кадушкина злорадно посмотрела в глаза Негодяеву.
— Так меня-то за что? Слух пошёл я и проявил инициативу: стал собирать деньги. Вы же знаете, как у нас с этим неорганизованно? Люди норовят остаться в стороне.
— Н-да один брякнул, другой отреагировал… Кто заказчик?
Географ помялся и произнёс:
— Краем уха слышал, что приказ издал директор, мол, каждому учащемуся принести по два цветка…
— Дурдом! Дал Бог дуракам должности – теперь пожинаем плоды!
Негодяев выпрямился и спросил Кадушкину:
— Это вы про кого сейчас сказали?
— Про всех и про вас в том числе.
— И про Хлебосолова?
— А про него в первую очередь, — Кадушкина кивнула на пах географа: — Не текут?
Тот отрицательно завертел головой, прикрывая своё уязвимое место руками. Кадушкина улыбнулась:
— Значит родились в рубашке, а ведь могла убить. Верите?
— Верю.
— Ну, да ладно… Идти сможете?
— Смогу.
— Так идите… Чего стоите, выпрашиваете? Женщина я с утра энергичная – могу добавить.
— Не надо.
— Сам знаю, что не надо, а вот попались мне под руку и не удержалась
— Под ногу, — поправил её Негодяев, скорчив гримасу на лице.
— Какая разница. Главное, что не промахнулась и настроение сразу улучшилось.
— А у меня нет, — пожаловался ей географ.
— Не берите в голову. Живите легко без обид, без камня за пазухой.
— Как вы?
— Увы, с меня вам лучше пример не брать. Я не живу, а мучаюсь,- Кадушкина тяжело вздохнула. — Значит, говорите, что директор приказ издал?
— Он, он… — Негодяев закивал.
— Ну что ж, пока у меня игривое настроение, надо его навестить, а тем более я только что из министерства и у меня есть для него две новости: хорошая и плохая.
— Ой, как интересно, — Негодяев задвигал ушами. – А какие это новости?
— Всё в своё время узнаете, — Кадушкина на каблуках повернулась на сто восемьдесят градусов и зашагала по коридору, печатая шаг, как солдат у кремлёвской стены.

Хлебосолов сидел в своём кабинете, водя носом по бумагам, мурлыкая в полголоса: «В лесу родилась ёлочка…» Кадушкина чуть ли не пинком открыла дверь и встала на пороге. Её голос нарушил кабинетную тишину:
— Строчит пулемётчик? Слушай, работодатель, ты, когда научишься издавать приказы? Это всё же документ, а не твои из «опусы», где «а» и «б» сидели на трубе.
— Что? — Хлебосолов прервал пение и приподнял глаза от бумаг.
— Чего переполошился? Кстати, тебе привет из министерства и просили передать, чтобы начинал паковать чемоданы.
— Кто передал?
— Министр.
— Сам?
— Сам.
— А почему через тебя?
— Не догадался?
— Неужели ты мой приемник?
— Ага.
— И что: есть уже решение?
— Угадал.
— Так быстро?
— А чего тянуть? Надо рубить сплеча и одним махом.
— Да? А как же человеческий фактор?
— Нашёл о чём говорить. Это же Россия…
— И всё же я против. Я буду бороться.
— А силёнок-то хватит?
— Я ещё о-го-го!
— Ну-ну, особенно после последнего посещения сауны, — Кадушкина демонстративно провела пальцем по столу, как бы проверяя на нём наличие пыли. — Кабинет-то запустил. Мне ещё в нём работать.
У Хлебосолова в глазах потемнело. Он не видел, как Кадушкина ушла, а поэтому ещё какое-то время ему казалось, что она тенью стоит над ним и дышит в самую макушку. Пот пробил бедолагу.
«Надо себя беречь, год-то високосный» — подумал Хлебосолов и стал медленно про себя считать до десяти.

А год действительно был нехороший. Все в колледже посходили с ума, а особенно в канун Нового года. Было ощущение, что люди подгоняют время и вместе с тем всё чего-то ждут. Что ждут, как правило, от високосного года? Догадались? Вот и работники колледжа, приходя на работу первым делом, справлялись друг у друга о здоровье. Особенно это касалось тех, кого они и в глаза и за глаза недолюбливали. Положа руку на сердце, отмечу, что больше всего антипатий было в адрес Кадушкиной, но та, не хотела покидать этот мир. Более того, после незапланированных собственных похорон, устроила кое-кому выволочку, доказав тем самым, что иногда можно победить даже смерть.
Относительно Хлебосолова, который в списках на людскую нелюбовь стоял на втором месте, скажу, что он то и дело хватался за сердце, щупал пульс, рассматривал свой язык через зеркало. Видно Создатель над ним всё же смилостивился и отложил его уход из жизни на более позднее время, но чтобы тот не заважничал, иногда ему напоминал лёгким покалыванием в его теле то там, то здесь. Создатель, я так думаю, этим самым хотел дать ему понять, что человек на земле не вечен, а поэтому надо всегда быть готовым к самому худшему и вообще, у человека, столько всего растёт на теле, что если что-то из этого и заболит, то ничего страшного. Вырасти — уже не вырастет, если отрежут, а так будет урок.
Кто-то из вас сейчас подумал , что мол растёт-то многое: руки, ноги, голова, волосы и конечно же… Так вот, что я скажу именно про то, о чём сейчас не упомянул, а вы подумали об этом: если оно растёт, то какой-то момент напоминает о себе своему хозяину буйством желаний. Относительно Хлебосолова можно с уверенностью сказать, что он от всего этого с каждым днём отдалялся всё дальше и дальше. Его мучили другие вопросы. Например, почему к старости волосы на голове растут не так, как на всём теле. Как-то Хлебосолов посетил парикмахерскую и после, придя на работу, столкнулся нос к носу с Танечкой психологом колледжа. Та возьми и ляпни, мол, в гроб краше кладут. У Хлебосолова началась паника. Он к зеркалу. Ничего понять не может: выбрит на голове хохолок и пахнет призывно, а психолог знай своё гнёт:
— Нельзя себя так запускать, — стенала Танечка. – У меня для вас есть кое-что, — и она извлекал из своего клетчатого баула стеклянную ёмкость примерно на литр.
— Что это?
— Это ваше долголетие, — Танечка перешла на шёпот. – Вот точно таким кремом, ныне покойный маг Лонг, поднимал людей из гробов.
Хлебосолов скривился в недоверчивой ухмылке:
— Что ж это он себя не оживил?
— Не успел.
— Не повезло парню. А от меня-то что надо?
— Купить, — психолог заморгала глазами.
— Я ещё ту партию не использовал, — признался ей директор.
Танечка замахала рукой и заверещала:
— То для молодости, а это для долголетия.
— А это не одно и то же?
— Молодость – это оболочка, а долголетие…
— Сколько? – оборвал её Хлебосолов.
— Много.
— Почему так? А скидки? Я ведь постоянный ваш клиент.
— Кризис на дворе.
— Ах, я и забыл, — директор полез в карман за деньгами.
Увы, сделку сорвал Голубеев – подбежал и заорал:
— Ёлку раздели!
— Как раздели? – у Хлебосолова челюсть ушла вниз.
— Кто-то снял с неё все украшения.
— Так, всех обыскать!
— Всех? – переспросил директора завхоз.
— Да, всех.
— И вас тоже?
— А меня-то зачем? Я только пришёл и не при делах ваших.
— Понял, — Голубеев задёргался. – Значит, всех обыскать? А распоряжение? Мне желательно письменно. Люди на нервах – год заканчивается, в стране непонятно что, а зарплату задерживают.
Хлебосолов хмыкнул:
— Пообещайте им что-нибудь хорошее. Это же люди… наши. Они поверят и в чёрта, и в Бога…
— А если меня пошлют?
— Сходите.
— Я не в этом смысле.
— А в этом? – Хлебосолов помедлил. – Ладно, будет вам письменное распоряжение. Ну это же надо — ёлку раздели, — развёл руками директор и направился в сторону своего кабинета забыв про психолога.
Та бросилась следом, мол, а как же сделка? Директор на ходу буркнул:
— Тут страну растаскивают, а вы со своим долголетием. Зайдите позже.
— Когда?
Через полчасика, а сейчас я пошёл рвать и метать.
Это «рвать» и «метать» означало только одно: кому-то сейчас будет несладко. Сбросив с себя пальто в кабинете, Хлебосолов ещё раз ощупал своё лицо перед зеркалом и не найдя видимых изъянов подумал: «Если что-то и есть, то невооружённым взглядом не увидеть. Надо бы наведаться к врачам…»
Нагрянув в актовый зал, директор сразу же увидел ободранную лесную красавицу. С одного бока свисала гирлянда и почему-то на самой макушке ёлки сверкала не пятиконечная звезда а…
«Что это ещё?» — подумал Хлебосолов и рыкнул:
— Кто?
Из-под руки вывернулся Зайцев и брякнул:
— Я!
— Порву!
— Тогда не я, — Зайцев сквасился.
— Зачем игрушки взял, убивец? – Хлебосолов попытался сгрести его в охапку.
Зайцев метнулся от него в сторону с криком:
— Это поклёп! Не брал я. Зачем мне нужны они, если ёлки нет?
Хлебосолов подумал: «Да, а действительно?»
Зайцев своим баритоном хотел восстановить справедливость:
— Как что, так сразу я… Вон сколько людей в колледже, а достаётся всегда мне.
— Так вы у нас на особом счету, — Хлебосолов посмотрел ему в глаза. – У вас и грамоты и звания, и даже Красное Знамя….
— Да, заслужил! — Зайцев выпятил грудь.
— Или выслужил… Да?
— Всё равно моё! Не отдам!
— А зачем кричать? Знамя в музей пора определить – там ему место, а не у вас в спальне.
— Не отдам,- зайцев встал в позу.
Хлебосолов махнул рукой и так, между прочим, сказал:
— Белые вернуться – вас вздёрнут на фонарном столбе.
— За что?
— За знамя. Оно какого цвета?
— Красного.
— А что там написано?
— Пролетарии всех стран…
— Вот-вот, — Хлебосолов покачал головой, — за это самое и повесят. Вам этого хочется?
— Нет.
— Ну, вот видите? Проявите сознательность и сдайте знамя в музей колледжа, а за это получите расписку…
— Жалко…, — Зайцев скривился.
— Ну, какой вы упёртый? Не сегодня, так завтра в город войдут «белые» и начнутся репрессии.
— Шутите?
— Нисколько, — Хлебосолов сочувствующе посмотрел на Зайцева. — Я ведь историк и одним местом чувствую, когда власти меняться.
— И всё-таки, я повременю.
— Ну, как знаете… Значит, вы утверждаете, что игрушек ёлочных не брали?
— Не брал.
— А кто ж их у нас…?
Влетел Голубеев и с порога запричитал:
— Вот вы где? — подбежал к Хлебосолову. – Говорил же вам, что сначала надо распоряжение: и не устное, а письменное и только потом обыск… Вон, как меня разукрасили…
Директор посмотрел на завхоза и спросил:
— И кто вас так?
— Физик.
— Ну, это вы сами виноваты. Что вы с крупненьких начали? Он ведь мужчина: о-го-го!
— Так я как подумал: раз от него разит, значит деньги в кармане водятся. А откуда позвольте они могут водиться, если зарплату нам ещё не давали. Вот я и смекнул, что…
— А ну ведите его сюда. Будем устраивать очную ставку с ёлочкой, да руками его только не трогайте, а то на вас и так лица нет – один большой синяк. А вы, — директор посмотрел на Зайцев, — проконтролируйте, знаменосец вы наш.

Физик предстал перед директором с видом человека, которому всё по барабану.
— Вызывали?
— Было дело. Вам сколько до пенсии осталось?
— Три года.
— Хотите доработать?
— Хочу.
— Верните ёлочные игрушки.
— С какого перепуга?
— Так значит, не хотите сотрудничать со следствием?
— Я не по ёлкам специалист, — Вольтметр хихикнул. – Вот если бы что посущественнее, да в юбке, да на двух ногах и чтобы колготки в сеточку…
Хлебосолов образно представил всё это и где-то в глубине души даже позавидовал физику, мол, вон какой бес ещё в нём шевелится, а Вольтметр продолжал вещать:
— А игрушки не найдёте. Ходовой товар – ушёл в момент.
— Откуда вам это известно? – Голубеев пискнул из-за широкой спины директора.
— В школе учился, — физик грозно посмотрел на завхоза.
— Он прав — товар ходовой, — Хлебосолов пошевелил губами. – Придётся её задрапировать мишурой и надо, — он посмотрел на Зайцева, — обеспечить дежурство возле ёлки, чтобы… Ну, вы меня поняли.

А тем временем шла невидимая работа по подготовке концертных номером к празднованию Нового года. Всё бы и ничего, только оказалось, что силами одних студентов концерта не подготовить. Как выразилась одна из преподавательниц, что таланты сегодня перешли в разряд дефицита – хотят многие блеснуть им, а получается это крайне редко. Недолго думая, бросили клич среди работников колледжа: «Спасите, кто может!» Первыми в списке откликнувшихся на призыв оказались: личный водитель Хлебосолова Петенька, как его ласково прозвали работницы бухгалтерии за всякие маленькие шалости, которые он время от времени проделывал с ними и Валентна Павловна – техничка со стажем.
Ну, так вот, этот самый Петенька изъявил желание исполнить что-нибудь на баяне, а так как целыми днями он был в разъездах, то только вечерами ему удавалось сесть за инструмент. Когда это происходило, на его звуки слетались любители народной музыки со всего колледжа. Замечу, что к тому часу в стенах данного заведения, оставались только сантехник Мозоль на шатающихся ногах и вахтёр дядя Толя, у которого к вечеру глаза приобретали красный цвет, и он становился похожим на маленького сухонького вампира. Так вот, Петенька брал потрёпанный баян, купленный им на местной толкучке чуть ли не за бутылку водки, и начинался вечер камерной музыки. Поскольку они не проходили без возлияний, то уже на десятой минуте мужички плакали и подпевали водителю нестройными голосами. Петенька сипел с таким воодушевлением, что сердце разрывалось от тоски. Особенно ему удавался «Полонез Огинского». Это было что-то. Уж на что Мозоль был неразборчив в музыке, но и тот, прослушав очередной раз это произведение в исполнении Петеньки, попросил его:
— А ты спой… Чего душу травить одной музыкой…? Смысла хочется.
Тот пьяно икая, пускался в долгие объяснения:
— Вот сколько играю его, а слов вспомнить не могу. Вот моя покойная матушка, та была мастерица, каких ещё поискать… Вот так, как затянет, аж, всю душу выворачивает и хочется плакать…
Подключался вахтёр дядя Толя и начинал вспоминать:
— Да, вот раньше жили. А что теперь? Песен не знаем, да и какие это песни? Нет, жить можно, но вот помню…
Всё это затягивалось до поздней ночи, пока было что пить и о чём вспоминать.

И вот настал долгожданный день сдачи концертной программы. Кадушкина в единственном лице уселась в пустом, холодном зале, рассматривая участников самодеятельности. Уже в самом начале, она про себя сделала заключение, что лучше прямо сейчас отказаться от всяких увеселений, чтоб не накалять атмосферу в коллективе. Кадушкина так сама себе и сказала, глядя на артистов: «Их же нельзя выпускать на сцену – зрителей перепугают». Положа руку на сердце, она была права процентов на девяносто – внешний вид некоторых напоминал о тяжёлых временах послевоенной разрухи. Кадушкина горестно вздохнула, мол, придётся этот «зверинец» всё же просмотреть.
Артисты все были на подъёме. Конечно, волнение присутствовало, но без него и жизнь не жизнь, а так – набросок. Когда Кадушкина дала отмашку, началось что-то. Во-первых, у неё стал дёргаться не один глаз, а оба. В придачу постреливало в ухе и то и дело пропадало изображение. Она ещё подумала, что это климакс даёт о себе знать. А во-вторых, то, что происходило на сцене, вообще нельзя было не видеть, не слышать.
Как Зайцев не старался, его воспитанницы фальшивили на все пять баллов. Самое интересное то, что при этом они нисколечко не стеснялись, а одна из них, у которой в руках был бубен — ухитрилась его сломать. Да, да – он разломился на две части. Надо было видеть лицо Зайцева. Так и хотелось ему крикнуть из зала: «И никакой вы не Зайцева, в Волков». Он ещё долго потом за кулисами пускал пузыри по поводу случившегося, за что получил от виновницы поломки оплеуху. Ну, тут он сам виноват: и с бубном, и с оплеухой, в результате которой у него выпал зуб, поскольку девочка была крепенькая, вскормленная на молоке и мясе. Вообще, високосный год для Зайцева принёс много плохого: то лишился должности профорга, то случай с ёлкой, а теперь ещё и в «бубен» получил из-за своей неуравновешенности. Обидно? Ещё как.
Танцоры, пытавшиеся продемонстрировать Кадушкиной своё мастерство, вызвали у той неподдельную завись к их формам. Они так трясли своими телесами, что та категорически была против: всё это показывать народу. Конечно, если бы программу принимал сам Хлебосолов, то именно танцоры получили бы наибольшее количество баллов, а так как он был занят другими делами, то на карьере танцевального коллектива была поставлена жирная точка. Кадушкина так и сказала им всем: «Только через мой труп!»
Ну, чтобы не затягивать повествование скажу, что из всех просмотренных номеров художественной самодеятельности, к концерту была допущена только Валентина Павловна с песней «Три белых коня» из кинофильма «Чародеи». Конечно, хотелось бы немного её исполнение разнообразить, введя в номер подтанцовку символизирующую этих самых трёх коней, но Кадушкина отказалась от этой идеи, вспомнив роскошны формы танцоров. Тут же встал вопрос: «А как быть с самим концертом?» Сами понимаете, что собирать людей в холодный актовый зал ради одной песни в исполнении Валентины Павловны, да хриплого голоса Деда Мороза: «Ёлочка зажгись» — было несерьёзно. Пока Кадушкина решала этот ребус, Хлебосолов решил навестить вышестоящее начальство.

Он нарядился, насколько позволили его собственные фантазии и, приняв грамм сто коньяку для храбрости, и как он сам выражался: «Для выразительности глаз», направился в министерство. Переступив порог данного учреждения, он сразу же попал в прицелы пристальных взглядов. Все знали о его похождениях и рассматривали с нескрываемым любопытством. Хлебосолов безразлично покрутил головой по сторонам и медвежьей походкой проследовал к приёмной министра образования области. Он знал, что никто ему здесь зла не желает, поскольку все жили, как и он, а может даже ещё и хлеще. Секретарша стрельнула в него оценивающе глазами и сказала, что министр занят. Хлебосолов устало опустился на стул, давая ей понять, что он подождёт. Та попыталась ему объяснить, что ждать придётся долго, но Хлебосолов был неумолим. Уставившись маслеными глазами на её ножку, видневшуюся под столом в ажурном чулке, замер. Секретарша подвигал капризно губами, мол, он не в её вкусе, на что Хлебосолов подумал про себя: «А мне всё равно».
Прошёл час, а министр не подавал признаков жизни. Хлебосолов всё так же сидел и пялился на ножки секретарши. У той от его «внимания» засосало под ложечкой, и она где-то процентов на десять готова была ему себя уступить, только бы он ушёл из приёмной.
«Да нужна ты мне» — произнёс про себя Хлебосолов, разгадав её настроение, а вслух спросил:
— Долго ещё ждать?
— Долго.
— А кто там у него?
— Жена.
— Жена? – переспросил Хлебосолов. – Ну, тогда я зайду в следующий раз. Жену его я знаю — разговорчивая особа.
Секретарша облегчённо вздохнула и даже улыбнулась ему, произнеся:
— До встречи в следующем году.
— Действительно, этот-то заканчивается, — Хлебосолов попытался ущипнуть на прощание секретаршу за лоток, но пальцы как назло онемели и он скучающе посмотрел на моложавое личико.
Секретарша понимающе вздохнула, мол, старость — не радость.

А в это время, пока Хлебосолов отсутствовал, Кадушкина засучив рукава, засела за сценарий, пытаясь, хоть что-то придумать праздничное из того, что у неё было под руками. Увы, тут как не засучай эти самые рукава, если в голове одна лишь мысль и та о повышении по службе, то о творчестве можно и не помышлять. Изматерившись и про себя и вслух, Кадушкина бросила это занятие и расплакалась, как малое дитя. Обидно ей было за себя. Казалось бы, и кандидатская за плечами, а в голове пусто и звон какой-то нехороший. Нет, если бы ещё и коллектив был, а то кто – куда: одни – «за», другие – «против». Ну, как тут сделать что-то хорошее? Не получается, а годы проходят и от этого злость и какая-то чернота прёт из всех щелей и ты ничего не видишь светлого перед собой и только пачкаешь и себя, и всё вокруг. Понимаешь, что отвратительно это, а ничего с собой поделать не можешь. А может, не хочешь? Может и так, а потом, если и так, то кто узнает? Вот и бродишь «тенью отца Гамлета» по этажам колледжа и всё чего-то ждёшь, чтоб кто-то пожалел или хотя бы сказал что-нибудь доброе. Ну, хочется… хочется человеческого тепла. Своё-то всё подрастеряла: то одному, то другому и не заметила, что остыла, а остыв стала никому не нужна.
За этими размышлениями её и застал Хлебосолов. Подошёл сзади, посопел. Она оглянулась, мол, какие новости?
— У министра был.
— Зачем?
— Насчёт будущего ходил.
— Выходил?
— Нет. С женой у него там что-то.
Кадушкина улыбнулась и произнесла:
— Разбор полётов после моего посещения.
Хлебосолов сморщился и сказал:
— Какая же ты сука.
— Ага… она самая.
— Я тебя их грязи…
— Спасибо. А дальше я могу и сама. Нам бабам надо думать о завтрашнем дне и в первую очередь о себе. Кстати, завтра фуршет. Речь выучи, а то опять понесёт тебя в далёкое прошлое. Чушь будешь плести, а люди в глаза смеяться.
— Я им посмеюсь… я им…
— Перестань. Надоело.
— И я тоже?
— И ты, и вся твоя говорильня. Как я устала от всего этого, — Кадушкина вздохнула и опустила голову.

На следующий день, а это было тридцатое декабря уходящего високосного года, работники колледжа сгрудились в столовой, с чьей-то лёгкой руки прозванной банкетным залом и стали ждать начала празднования. На столах было бедновато: несколько бутылок шампанского, конфеты, почему-то по две у каждого фужера, да мандарины очищенные и разделённые на дольки по маленьким тарелочкам. Тихо фоном играла музыка…
Спустя какое-то время появился Хлебосолов в сопровождении Кадушкиной. Наклонив голову набок, та шла, как бы прислушиваясь к звукам собственных шагов. Вошли, оглядели присутствующих. Были не все и это понятно – «оппозиция» где-то собралась особняком и там столы были поразнообразнее. Хлебосолов скользнул взглядом по столам и подумал: «Вот и кризис. Ну, здравствуй, дорогой…»
Заняв место во главе длинного стола, Хлебосолов стал говорить. Всё как всегда – ничего нового и что интересно тоже выражение глаз и такая же интонация.
— Уважаемые коллеги! Возьму на себя смелость и расскажу вам кратенько об истории празднования Нового года у нас в стране…
Все поняли, что минут двадцать ещё придётся потерпеть. Ожидание чего-то хорошего сразу же куда-то улетучилось. Молодёжь стала украдкой таскать конфеты со стола и шурша бумажками запихивать их в рот. Работники по старше шикали на них и делали страшные глаза. Всё это происходил на фоне речи директора. Того так прорвало, что его понесло совсем в другую сторону. Кадушкина несколько раз наступала ему на ногу каблучком, мол, сворачивайся, а то народ разойдётся, но Хлебосолов, будто одержимый всё говорил и говорил. Наконец, ей удалось обратить его внимание на себя, и она прошептала ему на ухо приподнявшись на цыпочки:
— Закругляйся.
Хлебосолов будто осознав, где он сейчас и кто рядом с ним, замолчал, наблюдая за тем, как люди разливали по фужерам шампанское. Его никто не слушал — все были заняты собой. Хлебосолов взял свой фужер и произнёс тихо-тихо, чтобы никому не мешать:
— Да будьте вы все счастливы в Новом году…

Январь 2009 г.