Мария летела, широко расставив руки. Встречные потоки занавесками с каждым сантиметром открывали ей что-то новое.
Когда она была такой маленькой, что без труда помещалась на одной папиной коленке, ей нравилось спрашивать, что будет после. Совершенно не приходило в голову скрывать свое удовольствие от разговоров о смерти – казалось, даже если закрыть глаза, они будут гореть, пронзая веки пытливым свечением. Папа сдавался под этим жаром и мямлил что-то о падении. Или о полете. В сущности, разницы никакой. Теперь, когда в голове лопнула сотня красных колб, и все оттенки ушли в низ спектра – почему-то вспомнилось.
Есть такой способ – вцепиться в цевье и дернуть на себя. Противник теряет равновесие, и есть доли секунды на то, чтобы нырнуть под рукой и выскочить из кольца. Обезображенное мужественностью лицо (шрам стал меньше и немного побелел) вдруг покрылось страхом, как молоко – пенкой. Мария вдохнула, а затем на выдохе проломила бородатому череп. Правда, на замах ушло слишком много времени – второй офицер успел сориентироваться и прицелиться.
По телевизору крутят шоу, где паренек с внешностью незаконченного нацистского эксперимента пытается угадать, кто же из стоящих перед ним работает в научном городке, а кто – рекордсмен Гиннеса по количеству разбитых за минуту бутылок, с казарменного потолка ритмично сыпется штукатурка – полковнику очень понравилась новенькая девочка, очень даже в его вкусе. Внезапно сладостные стоны сменяет крик, который уходит в тональности бесконечно наверх и превращается в визг едва надрезанного поросенка. Хрипы выталкивают этот звук взашей, заручившись поддержкой конвульсивных ударов об пол; вскинутые за шкирку тревогой фигуры с автоматами выглядят растерянно – вдруг Крест просто увлекся? Через не-секунду торжествующий женский вопль «Теперь взгляни на них! Гляди, во что они превратились, сука!» развеет их сомнения.
И вот решила Маша, что не опекунам решать, куда ей поступать после школы, и что человек, не способный заполнить квитанцию без помощи жены, не имеет права не пустить ее в военное училище. Когда-то завуч влепила ей пощечину за избыток косметики на лице и юбку выше колена. Никто тогда не смог заставить Машу извиниться. И это было не так уж и давно.
Девочка, ерзая на коленях отца, успела только лишь спросить: «А полет – это как?», когда вошли трое с непонятными нашивками на латинице. Папа шепнул ей «Закрой глаза и беги», а сам выпрямился и произнес, растягивая слова, проталкивая их сквозь болото презрения: «Кто вы такие?». Девчушка закрыла глаза, невольно улыбнувшись радужному сиянию, что расчертило упавшую темноту – видимо, слишком долго смотрела на свет. Правда, сухой раскатистый треск и грохот упавшего тела на миг сковали ее – без картинки эти звуки казались единственным, что вообще происходит в мире. Она тут же прикрыла веки ладошками, чтобы не было соблазна их поднять. Спустя какое то непонятное время жесткая рука, пахнущая пережаренным мясом, нежно отвела одну ее ручку от лица. Потом другую. Девочка набегами смотрела на довольно ухмыляющееся лицо с крестообразным шрамом на щеке, словно боялась его запомнить, чуть дернулась, когда мужчина ласково завел ей прядь волос за ухо. Двое солдат понимающе вздохнули и вышли. Они наверняка постараются отойти как можно дальше, чтобы не дай бог не услышать ни звука из этой хижины. Сложно потом будет уснуть.
Странно, обычно охранники посольства гоняли всех детей, что периодически пытались полазить по красивым парапетам и выступам, выстроенным еще три века назад. Но так или иначе – Генри мог спокойно наблюдать в окно, как они спорят, кто из них выше забрался. И кто забрался первым. «Прямо как мы», — подумал дипломат и постарался взглянуть на часы максимально незаметно для коллег. Задумавшись о том, как давно он стал неспособен прийти домой раньше, чем его дети уснут, Генри чуть не проморгал момент, когда пришел его черед высказаться по конфликту. Усиленно хмуря брови, он начал, постепенно добавляя силу и уверенность в каждое новое слово: «Я считаю, нет никакой надобности вводить войска».