ИСКУШЕНИЕ (роман-фантасмагория). Начало

Анатоль Боровский
ИСКУШЕНИЕ
Роман-фантасмагория

Не бойся ничего, что тебе предстоит претерпеть. Вот дьявол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни.
(Откровение Иоанна Богослова, 1І:10)
… и не введи нас в искушение, но избавь от лукавого.
(Евангелие от Матфея, VІ:13)

Мой добрый и старый учитель!
Пусть я не стал физиком иль химиком, как ты, пусть не пошел по стопам твоим, но твою одержимость, твои сомнения в правильности избранного человечеством пути, твое стремление разобраться в загадках бытия я принял всей душой и сердцем, и поэтому благодарен судьбе, что на моем жизненном пути произошла встреча с тобой…
Даже не встреча, ибо это понятие равно секунде земного времени, а то, что ты поселился где-то рядом со мной, и я каждый день ощущал твое присутствие. И не только присутствие, но и живое участие в моей жизни… Не ты стремился ко мне, а я к тебе, ощущая как притяжение твоей личности, так и противление тому, чему ты посвятил свою жизнь. Во мне переплелись и живой интерес, замешанный на любопытстве, и – страх, который преследовал меня постоянно.
А перед этим, даже задолго до этого – до встречи с тобой, когда еще и не знал о твоем существовании, во сне кто-то произнес странное слово «гридпис». Для кого оно было предназначено, я не знал, но слово четко запечатлелось в моей памяти.
Потом, когда начал учиться в школе, спросил о значении слова у своей учительницы. Но и она не знала, отмахнулась от меня, словно от назойливой мухи, посоветовала покопаться в словарях… Но и словари мне не раскрыли тайну загадочного слова. Оно почудилось мне или запомнил с искаженным звучанием, не знаю…
Со временем подзабыл его, оно почти стерлось из моей памяти.
И не атеист, и не верующий, и не сомневающийся, когда я смотрел в твои глаза, видел в них непонятную мне бесконечную глубину разума, скрытую тайну и мудрость мироздания и человечества, открыть которую не под силу живущему на земле…
Мой мудрый наставник!
Ты не был психологом, ты даже, как мне кажется, не был и учителем, призванным воспитывать своих учеников и сеять в их душах зерна «разумного и вечного». Ты никогда не сделал никому замечания. Тебя не волновали судьбы человечества, взаимоотношения между людьми, которые далеко не всегда были пронизаны любовью. Казалось, ты пришел к нам из другого мира, из другой цивилизации и времени, забежал на минутку, чтобы через мгновение вернуться к себе, на свою планету…
И сегодня в моей памяти твой взгляд, полный доброты и сочувствия, полуулыбка, тихий голос, движение рук, словно стремящихся объять земной шар. Взгляд притягивающий – в твои глаза хотелось смотреть и смотреть, чувствуя, как их тепло и доброта переливаются в тебя…
Учитель был старше меня на тридцать пять лет…
Он всегда носил с собою Библию, подобно блокнотику, который умещался во внутреннем кармане пиджака. Директор школы не раз говорил ему, что в школу нельзя приносить такую книгу, что у нас не верят в Бога. В нашей стране все атеисты, и не к лицу ему, советскому учителю, дружбу водить со Священным Писанием…
– А кто вам сказал, что я верующий? – пожимал плечами учитель. – Я и молиться-то не умею, и в храм не хожу…
– У нас церковь, слава Богу, отделена от государства, – почему–то сказал Замошкин, не замечая, что сам поблагодарил Бога за отделение церкви от светской власти.
Но при этом Евсей Захарович брал в руки Библию, листал ее. И никогда не возвращал. Однако утром учитель снова приходил со Святым Писанием.
А вечером мы долго говорили с моей бабушкой Анастасией, а по-крушницки – Настазей, о Библии, о Боге… Она просила меня прочесть вслух главы из Ветхого и Нового Завета. Я никак не мог привыкнуть к стилю Писания, текст отличался от той художественной литературы, которую мы проходили в школе, но со временем я научился читать святые слова без запинки… Многое в них было непонятно, загадочно. Бабуля поясняла отдельные слова, но я знал, что и ей не все понятно в Книге о Боге.
– Ніколі, унучак, не думай кепска пра Бога, – говорила, вздыхая, Анастасия Федоровна, – не наклікай на сваю душу грэх, за гэта Бог карае. А калі будзеш прыслухоўвацца да свайго сэрца, жыць у суладдзі з Госпадам, ён заўсёды дапаможа табе…
– Баба, а як ты адносішся да Хурса – настаўніка нашага? Ён і не верыць у Бога, але ж і не адмаўляе Яго існаванне…
– Няважна, як я адношуся да яго, галоўнае, як Божанька да яго адносіцца, – ответила она. – Я яго, унучак, ведала яшчэ да вайны, харошы хлопец быў. На вайне яго цяжка параніла, асколак упіўся яму ў грудзі. А ў кішэні, на грудзях, была Біблія. Яна яго і выратавала…
– Ён нам пра тое ніколі не расказваў.
– Ведаю, Тонік. То яго сябар так пра яго расказваў ¬ – Стась. А тое, што ён сказаў дырэктару школы, што ён няверуючы, няпраўда… Ён некалі манахам быў.
– Манахам? – не укладывалось у меня в голове.
Бабушка приоткрывала неизвестную страничку жизни нашего учителя – Николая Вениаминовича Хурса, тем самым еще больше разжигая интерес к этому человеку.
А потом кто-то написал на него донос. В школе даже не дошло до разбирательства. Через день в Крушники прилетел «черный ворон» и увез Хурса. Никто не знал куда, но, как правило, те, кого забирал «воронок», домой не возвращались…
Он явился в деревню неожиданно. Пришел под утро, до восхода солнца, когда еще трава не сбросила росу. Он сидел на завалинке родительского дома, в котором поселился. Дом долго пустовал, никто не хотел даже временно жить в нем – ни приезжие учителя, ни молодые специалисты, которых присылали на работу после окончания техникума или академии…
Первой увидела его Настазя. Удивилась, склонилась над ним, спящим или дремавшим, прошептала неуверенно:
– Гэта ты, Колечка?
Он ответил не сразу. Открыл глаза, узнал, едва заметно улыбнулся уголками губ:
– Я, баба Настазя, я.
– А Божачка ты мой, жывы, жывы… Ну то і добра, пайшлі да нас, паясі, адпачнеш з дарогі…
Хурс молча поднялся, с трудом сделал несколько шагов, забыв взять серую котомку. Ее подняла бабуля, удивившись, какая она легкая, почти пустая.
Я еще спал и не слышал, как Настазя привела в избу гостя. А когда проснулся, то увидел на кровати спящего человека и с трудом узнал в нем нашего учителя…
Он спал трое суток… Проснулся на четвертые – глубокой ночью. Неслышно поднялся с кровати, вышел в сени. Я ждал, когда он вернется, но не дождался – снова уснул. А учитель так и просидел на призбе, прислонившись к теплым бревнам стены… К нему потом подсела бабуля, и они о чем-то долго и тихо говорили. Я увидел через окно, как она дотронулась ладонью до его лба, трижды перекрестила…
К прежней работе его не допустили. Да он и сам не стремился к этому, зная, что зэку в школе не место. Даже сторожем не возьмут.
Хурс, как смог, обустроил жилище. Печь помог ему поправить кузнец Семен Крупа. Кто-то привез дров, кто-то засадил огород картошкой… Но он, по всему, не прижился в родной хате, ночевал попеременно то у нас, то у себя… Чаще всего пропадал неведомо где, не возвращаясь в деревню по нескольку дней.
Бабушка, когда я попытался спросить о его странностях, ответила уклончиво:
– Цяжка яму сярод нас, людзей… Ён не з намі, не сярод нас…
А потом Хурс вдруг исчез совсем.
Крушничане подумали, что уехал из деревни, обосновался где-то в других краях. Судачили между собой, будто видели его то ли в Хабаровске, то ли в Магадане… Сельчане каждую осень возили туда сухие грибы. Вязанки, чемоданы беленьких, один в один, боровичков доставляли на рынки. Оттуда возвращались пусть не миллионерами, но богатыми. Чтобы не мозолить лихому человеку глаз, переодевались в тряпьё, перевязывали у щиколоток просторные колошины брюк, опускали в два «меха» замусоленные, перевязанные бечевками пачки трех-, пяти- и десятирублевых банкнот. Забирались на верхние полки вагонов и не слезали оттуда до прибытия домой…
Увидел Хурса Зюнё Кашеед, близкий наш родственник, лесник.
– Ён падышоў да мяне на рынку ў Магадане, пытаецца, колькі мае грыбы каштуюць, – рассказывал он бабушке. – Я аслупянеў ад нечаканасці, не магу нічога адказаць. Толькі і спытаўся ў яго: «Міколка, чаго гэта і які злыдзень цябе ў гэты край запёр?» А ён здзіўлена паглядзеў на мяне: “Вы ошиблись, никакой я ни Миколка, а Порфирий…» І размаўляў ён ужо не па-крушніцку, а на расейскі манер…
Баба Настазя вздохнула:
– А мо і не ён, мо ты і абазнаўся…
– Ды ён, ён, баба Настазя, і голас яго, і бародаўка каля носа, і вочы яго… Праўда, зарос вельмі, барада грудзі закрывае…
В то же самое время в Хабаровске был родной брат Зюника, Валентин, также грибы возил. Ту же историю поведал селу. Мы недоумевали: как в двух городах одновременно мог быть один и тот же человек? Правда, хабаровский Хурс назвался Даниилом…
Со временем забыли о нем.
Но мне он запал в душу, нет-нет да и напоминал о себе. То приснится, то раздастся рядом его тихий голос, а то в городской толпе увижу – то ли похожего на него человека, то ли его самого…
Это потом, когда я поступил учиться в художественную академию в городе на Неве, когда окончил ее и собирался возвращаться в свои родные края – на Полесье, увидел его на набережной. Он стоял, облокотившись на бетонную оградительную стенку, задумчиво смотрел в сторону Исаакиевского собора. Был он в сером плаще до пят, без головного убора, седой…
– Вы, Мікалай Веніямінавіч? – я стал рядом с ним, чувствуя прилив необычайной радости.
Он прищурился, посмотрел сквозь меня, отвернулся и зашагал по набережной. Хурс, если это был он, ни разу не оглянулся, не остановился, через минуту растворившись в невском тумане… В то, что я обознался, не верилось.
Ко всему, под утро он мне приснился. Молча смотрел на меня, слегка улыбаясь. В руках держал маленькую, размером с блокнот, Библию…
…А через некоторое время я приехал в свой Мозырь – город на Припяти. Работал оформителем в театре, которым руководил мой хороший друг Михась Колос. Он в то время готовил спектакль «Люди на болоте» по роману Мележа. Сделав необходимые декорации, я отпросился на недельку отдохнуть, подышать воздухом малой родины – моей родной деревни Крушники.
Моя бабуля была еще в полном здравии, только зрение начало подводить. До сотни лет ей оставалось всего ничего…
– Надоўга, унучак? – поинтересовалась, глядя на меня. А глаза у бабушки, под тонкими бровями, как и раньше, голубые голубые, словно кусочки неба, взгляд добродушный и теплый, голос тихий и целительный…
– На тыдзень, бабуля, аж да наступнага панядзелка…
– Ото добра, ото файна, – обрадовалась она. – Акурат на грыбы прыехаў, сёлета іх – хоць касой касі.
– Вось заўтра раніцай і адпраўлюся ў лес.
Подхватился утром, когда только-только начало светать. На ходу выпив кружку молока, вышел на улицу. У порога меня ожидал огромный кошель – сплетенный из сосновой дранки короб. Забросив его за плечи, заспешил огородами к лесу. Что-то крикнула вслед мне баба Настазя, став на пороге сеней, но я не разобрал слов – мне уже слышался голос леса, по которому я соскучился…
Лес – моя слабость и даже болезнь. Но это – особая тема.
Где-то к полудню я насобирал целый кошель грибов. Все молодые, один в один, коричневые шляпки, твердые ножки… Не заметил, как пролетело время, а никакой усталости, наоборот, неведомая доселе сила будто подмывала бродить и бродить по лесу…
Только когда сел на замшелый березовый пень, почувствовал легкую дрожь в ногах: как-никак, а километров пятнадцать протопал, нагибаясь, кланяясь до земли каждому грибу. Место для отдыха выбрал удачное – что-то вроде кресла. Одна возле одной, впритык, когда-то росли две березы. Одну кто-то спилил, вторая осталась стоять. К ней я и прислонился спиной, зажмурив глаза, расслабившись всем телом…
Меня всегда манили березовые рощи, притягивали к себе тихие затоки Припяти, где на дне дремали сомы и жирные язи…
Там, на природе, мне вольготно дышалось, легко думалось.
Но больше всего мне хотелось выбраться в лес ранней осенью, когда после теплых и спорых дождей в березовых рощах с вересковыми полянами зачинались, выглядывая из-под зеленых мхов, крепенькие боровички, в осинниках поднимали головы подберезовики, словно светящиеся, только что из костра, угольки. Прийти к ним с ивовым лукошком или с кошелем–коробом, да еще и с фотоаппаратом, – что может быть прекраснее этого?
Тогда я забываю обо всем на свете. Цепко всматриваюсь в укромные уголки леса, сам растворюсь в нем, сливаюсь с запахом прелых листьев, пением птиц. С замиранием сердца и радостным ожиданием прощупываю хворостиной листья – а вдруг там притаился лесовик-боровик.
И как радостно бьется сердце, когда тебе откроется грибная семья! Взгляд невольно рыщет вокруг … Еще и еще, потому что рядом с одним боровиком обязательно будут родственники… Чаще всего так и бывает.
Тогда я ставлю лукошко возле найденных вначале грибов – и круг за кругом шагаю по невидимому радиусу. И нахожу, обязательно нахожу с десяток новых.
Оббежав прилегающий к поляне подлесок, возвращаюсь к кошелю, с наслаждением и блаженством срезаю оставленные в качестве ориентира первые боровики и боровички, очищаю их от сосновых иголок, аккуратно укладываю в короб… Шляпками вниз, чтобы как можно больше вместилось. С большими шляпками – на дно, а сверху, между белых корней, кладу маленькие…
От срезанных грибов остаются белые кружочки. Но я накрываю их листвой – чтобы не увидел утром какой грибник и не посягнул на мое грибное место. Потому что знаю – здесь утром вырвется из земли новое грибное поколение, услаждающее душу истинного любителя тихой охоты…
Мой родной лес! Милые сердцу пущи!
Сколько связано с ними! Многое забылось, выветрилось из памяти. А вот те короткие мгновения, когда держал в руке холодные, еще с ночной росой, боровички, еще живые, не подозревающие даже, что они отрезаны уже от своих корней, от земли, – никогда не забудутся, будут не раз сниться.
В лесу никогда не устаешь. В лесу никогда не бывает скучно. В лесу всегда находишь радость и счастье… Но… Все это в прошлом. До Чернобыля. Календари утверждают, что новое столетие и тысячелетие начались через четырнадцать лет после катастрофы на ЧАЭС. Это неправда. Отсчет новой эпохи должен начинаться двадцать шестого апреля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года… С тем точным временем, когда взорвался тысячами хиросимских атомных бомб четвертый реактор… Поэтому и я, и те другие, кто придет после нас на эту землю, будут говорить приблизительно так: «А-а, это было еще до Чернобыля…» или: «Да, случилось уже в послечернобыльский период…»
До и – после… После и – до… Светлый и черный периоды… Сплошная полоса страха и черной грязи – черных снов, черных мыслей, черных красок, черных былей и черного эпоса… И страшно сегодня выезжать в тот постчернобыльский лес – в брянский, тульский, гомельский или белгородский… С опаской ловим рыбу в реках… Страшно пить молоко… С опаской едим мясо – свинину, говядину, птицу…
Страшно даже жить на своей же земле…
Но еще страшнее знать, наверное, что другой земли нам Бог не дал. Она – одна. Одна на всех. Хотя и посыпанная ядовитым пеплом. Но это уже как возмездие. Наказание это от самого себя…
Люди идут в церковь, в синагогу, мечеть, молятся – и выходят оттуда обновленными и рожденными заново.
На возведение церкви вдохновлял сам Бог.
Но кто вдохновлял людей на создание атомной бомбы? Как и ракет, буравящих космос. Кто нас звал туда? Нет, не Бог подвигал человека строить ЧАЭС и сверлить небо! Стремились в рай, попали в ад.
Лес для человека – наилучший лекарь.
Когда-то человек знал, к какому нужно подойти дубу или березе, – обняв, спешил прошептать волшебные слова, чтобы дерево приняло его, услышало и помогло. И каждое слово звучало как молитва. Это и была молитва, потому что еще задолго до христианства язычники обожествляли деревья, обращались к ним как к своим родителям, говорили с ними как с живыми существами, просили у них помощи…
И жилище строил человек не из первого попавшего под руки дерева. Долго выбирал подходящие для сруба, зная, что они смогут потом защитить от злых сил. Не каждому это было дано, потому что являлось таинством. И таинство это передавали из поколения в поколение, от одного человека к другому, звали таких людей древолеками. Огромной силой и энергией владели кудесники-древолеки, слышавшие и понимавшие природу…
Были и такие, что не верили в силу и мудрость лесных целителей, даже насмехались над ними, говоря, что их умение – одно лишь притворство. И рубил тогда неверящий человек деревья без разбора, главное, чтобы ровные и стройные… И горько сожалел потом. Когда семья, справив новоселье, вселялась в новую избу, в первую же ночь начинало твориться что-то невообразимое. Без причины начинали заболевать дети. И порой – неизлечимо. Хвори одолевали и хозяев. А случалось, налетал смерч, рушил крышу. А то вдруг слышалось, как во всех углах будто черти начинали визжать, да так, что волосы дыбом вставали…
И такие дома слывут нечистыми. Молва о них идет от одной избы к другой, от селения к селению, обрастая пугающими подробностями.
В таинственной силе деревьев я сам убедился. Дядя мой, брат матери – Адам – работал лесником в Бобруйском лесничестве. Женился, надумал строиться. Помочь в заготовке леса для сруба пообещали друзья-лесники. На конях, в повозках с длинными, специально для этого изготовленными и приспособленными дышлами, бревна свезли на окраину деревни – на поле, где и намечалось возведение дома.
Дом Адам Фицнер намечал построить первым – если въезжать в Доманово со стороны леса. Если же ехать из Бобруйска, то он оказывался последним. Крайним.
Построился. Родились дети – два сына и дочь.
И однажды, глубокой осенью, разыгралась буря, начался сильный ветер. Ураган сорвал крышу, забросил ее за реку… Все хаты в деревне выстояли, а лесника… Стояк дымохода разломался, рассыпалась печь, кирпичи едва не зашибли дочь Тоню – Антонину – ее койка стояла возле печи. Адам прибежал к ней из спальни, начал разгребать кирпичи, не чая увидеть дочь живой… А она была целехонька и невредима. Кирпичи укрыли Тоню, образовав вокруг нее домик.
Это особенно удивило и обрадовало родителей.
«Яе Бог збярог», – сказала молчаливая бабушка Катерина, мать жены.
Через год лесник начал опять строиться. Но уже в другом месте. И долго перед этим искал того человека, который помог бы ему выбрать в лесу пригодное для строительства дерево.
Та изба – хата – и сегодня стоит, ударишь обухом топора по стене – как струна звенит.
Да, деревья всегда имели магическую силу. И поэтому человек всю жизнь старался жить в дружбе и согласии с ними, с лесом, водой – с природой… Потому что она, природа, была для него живым организмом, одушевленным существом.
Другому леснику, двоюродному брату моей матери, значит, опять же – моему дядьке, Иосифу, я, как он говорил, плешь проел, выспрашивая его о лесе, о зверях, с которыми он дружил, ужах и змеях, белках и аистах… Хотелось дознаться, почему его не боятся звери.
– Я ведаю іх душу, а яны – маю, таму і жывем у дружбе, – отвечал он уклончиво.
Жили в его избе и во дворе белки-поскакухи. Им что лес, что его изба – все едино. Лоша – так назвали детеныша лосихи, – пребывала в доме на правах члена семьи… Иосиф спас ее от смерти, вынул ногу Лоши – застремило меж переплетений корней дуба. Он освободил Лошу из западни, принес на руках домой.
И ужи в доме стали домашними животными. Жена Валентина и дети – все жили с ними в согласии.
Деревню окружали болота. Там сельчане собирали клюкву, бруснику. Рай был для птиц – корма в избытке. В глухих чащобах каждый год селились черные аисты.
– Иосиф, как ты относишься к болотам?
– Зямля – жывое стварэнне, як і чалавек. А ўсё жывое ўдыхае ў сябе паветра. Вось зямля і дыхае сваімі лёгкімі, а лёгкія для яе – тыя ж балоты.
– А их ведь иссушает мелиорация.
– Самі сябе і знішчаем, – вздыхает Иосиф, – самазабойцы мы, не інакш…
– Не согласен с тобой… Осушают, чтобы облегчить человеку жизнь, чтобы по болотам можно было проложить дороги, а на осушенных землях сеять хлеб…
– Чарнобыль таксама прыдумалі для патрэбаў чалавека. А вунь што з таго атрымалася. Смерць… На высушаных балотах сеяць хлеб? Зноў жа скажу – глупства. І – вялікае глупства.
– Почему, Иосиф?
– Ну возьмуць гады два ўраджай, а потым што? Уяві сабе, браце, такі малюнак: няма беларускіх балотаў – адна суцэльная пустыня Сахара. Вецер усё павыдзьмувае, а з торфа атрымаецца адзін пух, які будзе асядаць у нашыя лёгкія… Хай бы твае вучоныя навучыліся вырошчваць хлеб на старых палях. Праўда, без хіміі, без пестыцыдаў… Дык жа не – хочуць украсці ў прыроды, нічога не даючы ўзамен. Вось і маем. Вось і пажынаем тое, што сеем… Як гукаем, так і адгукваецца… Скора будзем мець пустыню. З жоўценьким пясочкам.
Ничего нового, в общем-то, в словах Иосифа для меня не было. Единственно – он был глубже и целеустремленнее меня, он был прирожденным лесником и Божьим человеком. Он понимал, что перечить природе и Богу – значит двигаться по направлению к аду. Утверждал, что восставать против Промысла Божьего, бороться и переделывать природу на свой лад, нельзя. А тот, кто сомневается в разумности созданного Всевышним, решив в своей одержимости стать сверхчеловеком и властвовать над всем и всеми, даже Творцом, – уже сумасшедший или дьявол.
Почувствовав, что моя усталость немного улеглась, раскрыл глаза. Показалось, что я вздремнул несколько минут, и даже сон короткий помнил… Будто учитель Хурс рассказывал нам непонятную теорию то ли из физики, то ли из химии. Какое-то словечко непонятное сказал, и я его почему-то запомнил – гридпис. Оно запечатлелось в моей памяти, на языке застыло, чтобы я его произнес…
В лесной чаще, в шагах сорока от меня, приметил одинокого человека. Но он будто не грибами был занят, даже не смотрел себе под ноги, а словно прогуливался по лесу, глядя вперед или вверх. И в руках у него не было ни корзинки, ни какой-либо сумки. И чем ближе подходил ко мне, тем больше в моей душе росло недоумение и непонятный страх: «Неужто это он? Откуда? Учитель Хурс? Как он здесь появился? Все время жил в этом глухом лесу? Или это опять – призрак?..»
– Привет, Антон! – протянул он руку. – А я ждал тебя, надеялся, что ты объявишься в моих владениях.
Рука теплая, сухая, пожатие крепкое, мужское. Он отбросил на спину капюшон брезентового плаща, сел на пенек напротив меня. Я молчал, боясь, что он исчезнет, как и в городе на Неве.
– Ты не рад нашей встрече?
Я пожал плечами:
– Почему не рад? Рад. Но когда мы последний раз встречались, то разговора у нас не получилось.
– Тогда не пришла пора нам говорить.
– А теперь?
– Теперь – да. Потому что ты стал старше, а я немного помолодел.
– Так разве бывает?
– Все бывает, друг мой! И ничего в этом необычного нет.
Он посмотрел на мой короб с грибами, удивился:
– Ого! Хороший улов.
Николаю Вениаминовичу можно было дать и пятьдесят, и все девяносто лет, если не больше. Он немного отличался от того, каким я встретил его на набережной. Тот был какой-то уставший, отрешенный, а этот – подвижный, голос бодрый, даже веселый. Наверно не врал мой учитель, когда говорил, что стал моложе…
– Баба Настазя высушит в печи – будет несколько вязанок. Повезешь продавать в Хабаровск или Магадан?
Спрашивал с намеком.
– Да нет, никогда не продавал грибы…
– А зря… За сезон можно наторговать на «мерседес».
– Да, крушничане когда-то имели хороший бизнес, говоря сегодняшним языком, сегодня ездят на иномарках.
Хурс немного помолчал, потом, глядя мне в глаза, спросил:
– А ты не хотел бы сходить ко мне в гости?
– В гости? Куда?
– Да здесь рядом.
– А грибы? Куда их?
– Никуда. Пусть стоят здесь. В этой округе на десять километров нет ни одного грибника. А хоть бы и был, то он не увидит твоих грибов. Нам недалеко.
Действительно, мы не прошли и полсотни метров, как перед нами выросла избушка. Покрытая широкими кленовыми листьями, она была сложена в не- традиционном стиле, при котором бревна кладутся вертикально.
– Это мое убежище.
– И вы все время жили здесь?
– В основном, да, а так меня носило по свету. В поисках истины.
– Какой истины?
Николай Вениаминович открыл передо мною дверь, предложил войти первому.
Переступив порог хижины, я почувствовал запах жилого помещения. Жилое тепло, солнечный свет в окнах, блестящий смолистый пол, стеллажи с книгами, дубовый стол… На столе лежала книга, и я узнал ее – Библия.
– Садись, мой милый друг Антон! Ты мне всегда нравился, ты был не похож на своих сверстников: не осуждал меня и переживал, когда надо мной издевались. Я чувствовал твою доброту. Спасибо тебе, Антон…
Я пожал плечами, потому что не знал, как можно благодарить за то, что не держишь ни на кого зла. Тем временем он уже ставил на стол глиняные чашки с чаем, настоенным на лесных травах, миску меда, который разлил в две большие чашки – мне и себе.
– Ты, Антон, не можешь взять в толк, почему я столько времени не объявлялся, а теперь захотел с тобой встретиться… Не так ли?
Он отпил несколько глотков из чашки, вздохнул. Прищурив один глаз, продолжил:
– Если всмотреться в себя, становится ясно, что мы – дети природы, потому что живем в ожидании, в предчувствии того, что вот-вот нас посетит кто-то свыше, благословит на добрые дела. И мы тогда переменимся, переродимся, перейдем в другую ипостась… Нам уже верится, что мы близки к раскрытию тайны, глубин мироздания. Это уже как наваждение, как сладкий сон, который повторяется и повторяется, и нет никаких сил его прервать… Сердце сжимается, на глаза наворачиваются слезы, – пробуждается жалость к чему-то утраченному, хочется вернуть сказанные невпопад слова. И ты уже не человек, а бестелесное существо.
Я смотрел на Николая Вениаминовича и не узнавал его. Мне почему-то казалось, что мы с ним в самом деле сравнялись – то ли возрастом, то ли одинаковым пониманием сути произносимых им сейчас слов, – одинаково мыслим.
– Я ждал, когда время свяжет нас и сблизит, – промолвил он, добавляя мне в чашку горячего, из большого заварника, чая. – Ждал, когда ты придешь ко мне. Вон там, на полке, лежит папка – после нашего разговора я вручу тебе ее, чтобы ты продолжил мой научный труд. Ты не знаешь, что это за труд. Я посвящу тебя в свои тайны. Моя тайна называется уравнение «Гридпис».
– Как как? – переспросил я, перебив наставника. – Гри…
– Уравнение «Гридпис»…
– Где-то я слышал уже это слово – не могу только вспомнить, где…
– Может быть… Так вот, ты примешь решение – ты волен принять или отказаться от моего предложения… Когда я жил среди людей, заблудился в собственной душе. Заблудился и обрадовался: ведь так угодно было Богу, чтобы я отказался от всего земного, от всего того, что отвращает нас от истины… Ты читал со своей бабушкой Священное Писание. Сначала не понимал. А потом начал проникаться тем, что ты причастен к какой-то великой тайне. Порой тебе казалось, что ты близок к разгадке ее, но она каждый раз убегала от тебя. Живя здесь, я прочел тысячи и тысячи книг ученых всего мира. Однажды я почувствовал, что получаю задание свыше, и оно благословлено Абсолютным Знанием… Непонятно тебе, Антон, да? Пока непонятно…
Он говорил, казалось, не замечая меня. Речь его была ровной и убедительной – он не сомневался в своей правоте.
В лагере он познакомился с одним интересным человеком – археологом. Спали рядом, на втором ярусе. Однажды тот признался Хурсу, что часто контактирует с потусторонними силами. Хурс поверил и не поверил ему. Но, чтобы убедиться в том или другом, предложил Дмитрию, так звали соседа по нарам, спросить « у них», что такое «гридпис». Через день сосед сказал ему: «Они поняли твой вопрос, но сказали, что на их языке оно, слово, называется иначе и переводится как «путь из ничего». Хурса это ошеломило, даже испугало. Да, в физике есть такое понятие «грид», а он добавил к нему произвольно «пис». Он имел в виду атом энергии, притом движущейся – вращающейся – энергии, как конус, как волчок, огромный небесный вихрь, что-то вроде торнадо… Энергетическая воронка, если еще точнее.
– Николай Вениаминович, а что представляет собой ваша формула?
Он не спешил отвечать на мой вопрос, поднялся, подошел к стеллажу, взял папку и положил передо мной. На обложке папки большими буквами была изображена какая-то формула. Я молча разглядывал непонятное уравнение, ожидая пояснений учителя. Я снова стал учеником, который когда-то отвечал на вопросы по его предмету .
– Первое значение – объем. Он равен половине перемноженных квадратной и линейной матриц.
– И что это такое?
– Я сделал для себя открытие: наша Вселенная – Галактика – состоит из матриц, которые все до единой пронизаны энергиями и которые рождаются только благодаря этой энергии. С квадратной матрицей я разобрался сразу же, и она выглядела так: Х х Х. Или – 10х10. В ней заложена десятеричность. А вот с линейной… Долго я шел к ней и понял, что это векторная величина, постоянно направленная к центру анизотропии бесконечного пространства. Анизотропия, как ты знаешь из физики, это неравномерность, неодинаковость свойств по разным направлениям. Я представляю ее как тяготеющее пространство, которых – множество. Мы все вместе и являемся центрами анизотропии. А отсюда и утверждение – наш мир не трех-четырех-пятимерный, а многомерный. Вот я и открыл или угадал, не знаю, эту формулу – формулу энергоемкости пространства.
– А матрицы? Что они означают?
Мы уже перешли с ним в новую плоскость нашего разговора, сравнивались в понимании того, что он мне старался изложить.
– Ее можно обозначить по-разному. Но я ее определяю как понятие силовой структуры.
Хурс открыл папку, достал оттуда несколько листочков, исписанных мелким и аккуратным почерком. Рассказал о том, что в ядерной физике есть понятие магических чисел, которые располагаются в таком порядке – 2,8,20,28,50,82,126,152. Применяя принцип или закон симметрии, Николай Вениаминович из этих чисел и создал матрицу. Когда он попросил своего соседа, чтобы тот задал «им» и второй вопрос – о симметрии и асимметрии, «они» ответили, что симметрия – самая близкая родственница асимметрии, и что это она правит миром. И учитель увлеченно продолжал мысль, опровергая самого себя в том, что и в симметрии не все точно. Написал новые цифры – 3-8-2, 2-7-3, 2-2-7, 3-8-3. А эти цифры родили некую картинку – вроде дерева. Древо жизни…
Он подошел к окну, сел на широкий подоконник. Рассказывал о своей жизни, о лагерном периоде. О том, как умирал от голода, находился «там», в другом мире… Но когда он взмолился Господу о помощи, почувствовал, как его Невидимый вернул в первоначальное состояние бытия… Тогда он задумался над многими вещами. Думал всегда, что главное – здоровье, главное – иметь руки, ноги и голову… Ан нет, интеллект, оказывается, главнее всего. Пришло и другое на ум – разуму не обязательно иметь физическую оболочку. Наверное, Бог не имеет той физической оболочки и таким образом управляет миром, прежде сотворив его… От этих мыслей у него «поехала крыша»… Дальше – больше. Он разобрался в таком понятии, как ДНК. Пришел к выводу, что оно в каждом из нас и расположено своеобразной лесенкой. А они разбиты на отдельные сноски – аденин-тимин, гуанин-цитозин, соединяясь только в таком порядке. А по краям – сахарно-фосфатные соединения с витиеватыми завитками-парами – нуклеотидами… А они исчисляются миллиардами…
Учитель, словно на уроке в школе, рассказывал о неизвестных мирах, пространствах, планетах. Вникая в суть его слов, я все больше и больше проникался уважением к его научному труду, особенно когда понял, что он ни в коей мере не ставит под сомнение Священное Писание…
Для себя он сделал открытие. Первые три цифры древа (3-8-2) по числу атомов показали значение аденина. Вторые – тимин, третьи – гуанин, и потом – цитозин. Очертания ДНК накладывались на «древо жизни». А открытие второе заключалось в том, что первые три цифры в сумме давали 13, вторые – 12. Их же сумма – 25. Следующие три – 14, и за ними – 11. Снова – 25. Длина оказывалась одинаковой, а вот левая сторона «весомее» правой… Озарение за озарением. Неужели «древо жизни» – это и есть зашифрованная ДНК? Если это так, думал Хурс, то почему и другие тексты Библии не могут содержать шифрованные научные данные. И он принялся за дешифровку, как гениальный разведчик, получивший сверхсекретное донесение о катаклизмах планеты и Галактики…
Он рассказывал, что «рассекретил» послание Ноя, который прожил шестьсот лет. Это формула «мужской матрицы» – 10х6х10. Если брать размеры ковчега, то они таковы: длина – 300 локтей, ширина – 50, что вытекает из матрицы. Сколько лил дождь? Сорок дней и ночей. Сначала Ной выпустил ворона, а потом три раза голубя… Ноев ковчег – и есть матрица жизни…
Расшифровал Хурс и Периодическую систему Менделеева, утверждая, что она существовала еще задолго до открытия ученого. Привел доказательства, что знания были всегда, но человек приобретал их не сразу. Для этого взял выдержку из Евангелия от Матфея (5:13), где говорилось про соль: «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям…» Соль земли… Натрий – хлор. Порядковый номер натрия – 11, а хлора – 17. Сложим и получим 28. А что является «солью» в формуле ДНК? Семь и восемь – самые крупные числа – пятнадцать. «Выбросьте вон…» Отбросим от двадцати восьми пятнадцать, останется 13. Это и есть номер стиха. А в следующем стихе той же, пятой главы, сказано: «Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы…» Скорость света, свет внутри нас, светоч жизни…
И о воде говорил учитель как о самом загадочном и удивительном явлении, утверждая, что жизнь создана была из воды и что человечество погибнет тогда, когда цивилизация отравит воду Земли, когда она из живой превратится в мертвую…
– Все можно дешифровать, и каждый стих будет иметь свое значение, свой смысл, – утверждал Хурс, уже расхаживая по комнате, заложив руки за спину. – История потопа и Ноев ковчег, Апокалипсис с его числом зверя 666, когда Христос накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, манна, падающая с неба, хождение Господа по воде, – все это и многое другое не что иное, как проявление Наивысшего научного знания, которым владеет высокоорганизованный мозг – Абсолют, находящийся во Вселенной, в Галактике, или в других мирах, о которых мы не знаем, не догадываемся даже… Евангелие – это шифровка, это – послание потомкам, для еще детского мозга, к чему приравнены мы…
– И это послание выглядит в виде притч, сказок и иносказаний?
– Да, да, именно так… И есть там, в той же главе, стих 18–19, где сказано: «Ибо истинно говорю вам: доколе не предет небо и земля, ни одна нота или ни одна черта не предет из закона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном; а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царстве Небесном…» А еще есть там, что один из авторов Библии сожалеет и плачет о том, что в ближайшие тысячелетия не найдется достойного читателя, который смог бы раскрыть и прочитать секретное послание человечеству… И там ничего не сказано о катаклизмах, нет там страшных предсказаний, вроде конца света… Сказано лишь о том, «что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»
Но мы оба согласились, что Библия – это твердое научное философско-этическое и религиозное учение и знание, и что в ней очень подробно говорится о том, как человеку надлежит жить, как избегать зла и творить добро, как любить друг друга, оберегать свою душу от воздействия черных сил, совершенствовать себя… Для этого существует пост, ежедневная молитва, посещение храма…
Учитель опять вернулся к Апокалипсису, где почти в каждой строке предостережения сплошные сравнения, и все построено на образности, на иносказательности. Вороной конь, белый, рыжий и пегий… Вороной – число массы углерода (черного) – 12. Тимин. О белом… порядковый номер алюминия, серебристого, белого металла – 13. Аденин? Порядковый номер рыжего – натрия – и он серебристый… А спектральная линия натрия – желтая. А что же означает пегий конь? Сильный, как сказано? Но самый сильный нуклеотид имеет цифру 14. А это, согласно порядковому номеру кремния, стекло… И так далее, и так далее… Он утверждал, что это не что иное, как демонстрация возможностей Высшего Разума, Высшего Ума.
– Я недосказал тебе о матрице, – нахмурился учитель. – Да… Одна матрица ДНК состоит из десяти лесенок, я рисовал ее тебе на бумаге. А в Библии я узнал, открыл, что три таких матрицы (30 лесенок) – рожденная новая одна матрица, и уже с ее помощью производится биополе, что может быть любым биополем любого живого существа. А если есть энергия в любом живом организме, то что это?
– Наша душа?
– Да, Антон, душа. И вот что еще. Ты, конечно же, сомневаешься во многом, о чем я поведал тебе. Я сомневался всю свою жизнь, и ты не можешь слепо верить мне. И правильно. Я и не требую от тебя этого. Я только раскрыл свою тайну, стараясь доказать, что я в здравом уме… Просто я хочу подключить тебя к Высшему Знанию, к Высшей Нравственности, чтобы ты, как и я, начинал с азбуки, с первой страницы Букваря… Помнишь, как ты увидел в Египте сфинксов? Ты их увидел, а они тебя нет. Почему? Да потому, что они живут в ожидании того времени, того будущего, которое удалено от нас на миллиарды лет… Будущее еще не наступило, еще не родилось то солнце новой эволюции, когда человек будет проживать по семьсот и более лет, когда он сможет прочитать любое послание как из прошлого, так и из будущего…
– Учитель, а чем вы питаетесь здесь? Я, кроме чайника и чашек, не вижу никакой посуды. Не на одной же воде живете?
Он улыбнулся:
– Вот именно – на одной воде.
Хурс взял другой чайник – с холодной водой. Налил в стакан – доверху. Потом обнял ладонями, закрыл глаза. Из стакана начал подыматься пар. Он отнял руки, взглядом попросил, чтобы я дотронулся. Вода стала почти горячей.
– Эта вода после молитвы стала не только живой, но и энергетически насыщенной. Выпей ее – и ты продлишь свою жизнь на пятьдесят лет.
Я поверил учителю и без колебаний выпил содержимое до дна.
Он замолчал, видимо, сказав все, что посчитал нужным сказать. Я же не знал, как отнестись к его формуле, к его уравнению. Мой мозг должен осмыслить услышанное. А для этого нужно время.
Окинул взглядом его жилище. Комната, в которой мы сидели, имела несколько входных дверей – все одинаковы, из дуба. На одной из них прикреплена бумага из ученической тетрадки, а на ней нарисованы три желтые груши.
– Там мой кабинет, – пояснил Хурс, – там и пропадаю ночами… Когда-нибудь и ты посетишь его, и не только посетишь, а и примешься за продолжение разработки гридписа…
Я согласно кивнул головой.
Провожал меня Хурс до того дуба, у которого я оставил свои грибы.
Их никто не тронул. Я посмотрел на свои часы – беседовали мы с учителем, оказывается, всего лишь час. А я думал, что уже вечер. Значит, еще успею принести к горячей печи, которую подготовила бабушка Анастасия, свои грибы.
– До встречи, Антон. Спасибо, что зашел. Теперь мне будет легче жить, поделившись с тобой моей тайной.
– А я благодарен, что не забыли меня, Николай Вениаминович!
– Папка всегда будет ожидать тебя в моей избушке. Через много лет мы встретимся. Я верю, что придет пора, когда ты захочешь прикоснуться к тайнам Великого Разума. Будущее – не за горами! Что было, то и будет!
Он крепко пожал мне руку, тепло посмотрел мне в глаза, молча кивнул, как бы говоря на прощанье: «Живи и думай, оглядывайся, идя вперед, подвергай сомнению все, что встретишь на своем пути…»
Я подцепил на плечо кожаный ремень от короба, забросив его за спину, повернулся и пошел по тропинке.
Взойдя на горку, оглянулся: около дуба, где мы только что стояли, Хурса не было.
Через некоторое время я подходил уже к огородам бабушки Настази…

Часть первая

Заказ
1

Мне почему-то все время хотелось спать.
Постоянно клонило в сон, где бы я ни находился. Даже во сне не пропадало желание прислонить голову к подушке. Я не знал, как избавиться от окутывающего меня дурмана…
– Сходил бы ты, Антон, в поликлинику или к доктору Мирановичу, в отделении которого лежал в позапрошлом году, – посоветовала Лика. – Ты же спишь на ходу. Вчера чуть не угодил под машину…
В ответ я только кивал головой, соглашаясь с ней. Но изо дня в день откладывал визит к врачу, потому что не чувствовал себя больным. Нежелание выспаться – это разве недуг?
…В спальню заглянуло, едва поднявшись над вершинами соснового леса, розовощекое, еще сонное солнце. Лучи, коснувшись лица, разбудили меня и напомнили, что пришло утро. Прислушавшись к своему состоянию, радостно отметил, что я полон сил, чувствую себя бодро и настрой оптимистичный: грех залеживаться в постели. Вспоминалось, как говорила в таком случае бабушка: «Унучак, хто з сонцам устае, таму Бог дае…»
Когда поднялся с кровати, Лика, не отрывая голову от подушки и не открывая глаза, спросила:
– Больше ложиться не будешь?
– Нет. Хочу отправиться на этюды… День сегодня чудесный. Подышу свежим воздухом, тишину послушаю…
– Бутерброды возьми с собой. В холодильнике…
– Хорошо, спи, еще рано тебе вставать… Седьмой только час.
Она ничего не ответила, уснула раньше, чем я успел что-то добавить.
Выпив чашку крепкого кофе, начал сразу же собираться в дорогу. Надел на случай дождя брезентовую куртку с капюшоном. Взял складной мольберт с подрамником, всегда стоящий наготове в шкафу, и, неслышно отворив и заперев за собою дверь, поспешил к остановке, чтобы успеть на первый троллейбус.
Через полчаса я уже был на окраине города. Одна из тропинок маняще позвала меня, и я бодрым шагом зашагал по ней, не зная, где остановлюсь.
Дорогу перегородила поваленная, наверное, бурей, береза. Она могла мне служить и столом, и сидением, поэтому и решил расположиться у нее. Я установил мольберт на треноге, прочно укрепил закрутки. Разложил на берестяном стволе тюбики красок. Выдавил на этюдник нужные мне цвета.
Передо мной открылся удивительный пейзаж – в березовую рощу уходила тропинка, растворяясь в голубом тумане и прячась под упавшими за ночь листьями словно под золотыми монетами.
Пейзаж с первой минуты заворожил…
Перекликались в глухой чаще птицы, таинственно шумели своими вершинами деревья. Легко ходила кисть по белому полотну, накладывая нужные тона, оттенки, связывая все цвета в нужную общую мелодию и смысл. Вновь и вновь смешивал, выдавливая из тюбиков, краски необходимого мне цвета, радовался, что у меня что-то начинало получаться…
Через некоторое время, а точнее спустя три часа, вдруг почувствовал непонятную то ли слабость, то ли сонливость. Удивился – раньше мог стоять у мольберта восемь-десять часов, а тут… Кисть уже выскальзывала из рук, несколько раз падала на сизый мягкий мох. Поняв, что дальше рисовать бесполезно, решил прервать работу. Глубоко вздохнув, сел на гладкий и холодный ствол березы. Не отрываясь взглядом от начатой работы, почувствовал сожаление, что не удалось нарисовать даже и половины полюбившегося мне пейзажа и что силы оставили меня раньше обычного.
А потом вдруг почудилось, что передо мной зашатались березы, наклоняясь до самой земли, а может, это я сам наклонился от слабости и тошноты, не знаю. Боясь, что могу тут же, среди берез, свалиться в беспамятстве, застыл без движения. Только спустя некоторое время нашел в себе силы подняться, разобрать и сложить в мольберт тюбики с красками. Мне показалось, что я делаю непосильную для меня работу, что отдаю ей свои последние силы. Снова сел, чтобы отдышаться, выровнять дыхание, освободиться от непонятной дурноты. Немного придя в себя, сразу же отправился в обратный путь. Никогда не казался мне таким тяжелым мольберт, висевший за спиной, он, без преувеличения, пригибал меня к земле…
Троллейбус стоял на месте то ли ожидая пассажиров, то ли выдерживая график выхода на маршрут. Усевшись, отдышался, но слабость не проходила. Тронулся троллейбус, слегка покачиваясь на ухабах. Прислонившись к окну, я безразлично смотрел на дома и деревья, на людей, идущих по тротуару… Сладкая дрема овладела мной, и я не заметил, как провалился в теплое облако сна, как поплыл-полетел, ощущая свою невесомость, радуясь, что мне легко удается парить над землей…
Кто-то, толкнув меня, спросил вкрадчивым голосом:
–¬ А вам на какой остановке выходить, мужчина?
– На Калиновского…
– Свою остановку вы давно проехали – час тому назад… Скоро конечная.
Впереди, в людской массе, кто-то произнес неодобрительно и осуждающе:
– С виду интеллигентный человек, а напился средь бела дня…
Вскочив со своего места, удивленно посмотрел в окно. Увидел незнакомые мне дома, вывески магазинов. Ничего не понимал и не соображал – словно занесло меня в чужой и незнакомый город.
– Куда я заехал, черт меня возьми?! – воскликнул, выплеснув непонятно на кого свое недоумение.
– К черту на кулички! – объяснил кто-то мне. – Вот охламон!
– А вашу просьбу, Антон, я исполню с удовольствием! – раздался мужской голос за моей спиной.
Я оглянулся. Сзади, не отрывая взгляд от запотевшего окна, сидела старушка со сморщенным лицом. Рядом с ней и за ней никого больше не было. Я поднялся со своего места, прошелся даже между сиденьями, но никого не увидел.
«Послышалось? Галлюцинации? Точно, с головой у меня не всё в порядке…»
Решил больше не откладывать, прислушаться к совету Лики и срочно показаться медицинским светилам…
Утром переступил порог больницы, в которой работал мой давний знакомый врач Миранович. Около часа ожидал его, пока он пришел с «пятиминутки», даже успел задремать в кресле.
Иван Петрович попросил раздеться до пояса и долго осматривал меня – прослушивал грудь, прощупывал живот, надавливая на него. Потом измерил давление, заставил сделать кардиограмму, рентген грудной клетки…
– Это – разновидность наркопсии, – сказал он мне, садясь в кресло. – Физические и душевные перегрузки… Не щадите вы себя, не щадите…
– Я не знаю, как щадить себя и что это такое, – ответил, пожимая плечами. – Когда меня захватывает работа, забываю о времени и не могу остановиться…
Он внимательно посмотрел на меня, вздохнул с сожалением:
– Да, не можете… А жаль. Загляните-ка, Антон, ко мне на следующей недельке. В среду. С самого утра, как сегодня, детальнее разберемся в вашей болезни. Жду вас… Не допускайте, будьте так добры, чтобы вас привезла к нам «скорая».
– Так плохи мои дела? – с тревогой и недоумением спросил у него.
Он, глядя в стол, утвердительно кивнул головой.
Домой возвращался в унынии. Меня не оставляла мысль: «Кто же все-таки в троллейбусе пообещал исполнить мою просьбу?.. И какую просьбу?»
Поднявшись на свой этаж, нажал кнопку электрического звонка.
Сразу же услышал, как к двери подошла Лика.
– Кто там? – спросила, прильнув к двери, заглядывая в глазок.
– Сосед по кровати, – пошутил я, – открывай…

… Стоял тихий сентябрьский день.
Деревья сбросили листву, полили затяжные и нудные дожди – все вокруг стало серым и неприглядным. Дожди перерастали в ливни. Небесный душ вначале навел на людей скуку и уныние. Но потом, когда все утихло и улеглось, горожане ощутили тихую радость: дожди вымыли город, словно Геракл Авгиевы конюшни. Город освободился от пыли и мусора, а ветер, прорывавшийся со стороны реки, выдул затхлый и застоявшийся воздух…
Живительная влага напоила деревья, цветы на клумбах и газонах. Все ожило вновь, заблестело, заблагоухало… Такой чистоты не смогли подарить людям коммунальные службы города. Очистительный и напористый дождь убрал бензиновый смрад и духоту, вымыл до блеска жестяные крыши домов – и город помолодел, засиял свежими яркими красками, преобразился до неузнаваемости.
Долго сидел за столом. Еще больше стоял у мольберта. И потом, прислушавшись к зову осени, отправился к ней на свидание. Мне захотелось постоять у реки, подышать свежим воздухом и посидеть в укромном тихом уголке.
В парк я зашел на окраину, к обрыву. Оттуда открывалась панорама Сожа, пригородной Якубовки, мост, по которому проходили пассажирские и товарные поезда.
В глаза бросилась скамейка, выкрашенная в синий цвет, стоявшая у самого склона, под ветвистой липой. Вершину дерева безжалостно обрезали работники парка – и липа, замаскировав свою культяпистость листьями, словно инвалид, молчаливо и с укором смотрела на мир и на людей.
Полистав купленные в киоске газеты и не найдя в них ничего интересного, отбросил в сторону. Усталость напоминала о себе – отдавала слабой болью в затылок. Ныла спина, будто таскал мешки с цементом или катал бревна. Еще бы – четыре дня не появлялся на улице – все никак не мог оставить мастерскую. Сначала утолял жажду литературную, а потом дописывал пейзаж, который открылся мне у поваленной березы.
Работая, прерывался на некоторое время, но на улицу не выходил. Мой старый друг, прозаик и поэт Иван Кирейчик, к сожалению, не так давно ушедший из жизни, шутливо говорил мне: «Дружище Антоний, вот если бы мою голову да присоединить к твоему седалищу – какой гениальный творец получился бы из нас!..» Не понимал, как я могу сутками сидеть за столом или стоять у мольберта, отказывая себе в удовольствии выпить бокал пива или стакан вина. Иван, казалось, писал легко и без особого напряжения. Но я знал, какие муки творчества он испытывал задолго до того, как взяться за перо, – одно предложение он мог обдумывать несколько часов, если не дней.
Во мне боролись две стихии. В одной руке я держал кисть, в другой – перо… О своем литературном «хобби» никому не рассказывал: не был уверен, за свое ли дело взялся. Поэтому писал «в стол». Надеялся, что время покажет – создам я что-нибудь стоящее или, как говорят, ни себе ни людям…
Под липой мне стало спокойно и уютно.
Опершись на ребристую спинку, запрокинув голову, зажмурился и ушел в себя… Понемногу прояснялась голова, перестали колоть в затылок невидимые иголки, утихла боль в спине…
Радовала тишина, мне нравилось мое одиночество.
За спиной у меня находился собор святых апостолов Петра и Павла. Безбожники-атеисты, отняв его у верующих в советское время, разместили в нем планетарий, чтобы советские люди изучали звездное небо и сами убедились, что никакого Бога на небе не существует… Но со временем все стало на свои места – в храме теперь священники правят службу, каждое утро и вечер звучат колокола, созывая христиан на богослужение. Правда, за высоким узорчатым забором стоит бронзовая скульптура вождя пролетариата, который указывал рукой путь совсем в другую сторону…
Когда я поднялся со скамейки и вышел из парка, благостный настрой не оставлял меня. А вечером, едва дотронувшись головой до подушки, – провалился в крепкий и глубокий сон.
Утро было спокойным и умиротворенным. Окрепло желание работать. Мне казалось, что я смогу свернуть горы, все мне под силу. Я уже строил планы, намечал в ближайшее время осуществить то, что раньше не удавалось…
Но через неделю кто-то опять выбил почву из-под моих ног. Мною снова овладела усталость, хандра и уныние нахлынули с новой силой. И с каждым часом это ощущение усиливалось. Не знал, как избавиться от этого неприятного наваждения. Хотелось завалиться на диван, закрыть глаза и забыться. Что я и сделал. Лежал, уткнувшись взглядом в потолок, и час, и два, и три… Затем, не выдержав, разозлившись, пошел и подставил голову под холодный душ… Потом, закрыв глаза, слушал органную музыку Баха. Но и музыка не помогала – облегчение не приходило…
Кто-то толкал меня в бок, стаскивал с дивана, шептал, даже упрашивал и чуть ли не умолял, чтобы я оставил мастерскую и шел к реке – обещая там избавление. А вскоре стало и вовсе невмоготу: почувствовал, что начинаю проваливаться в пропасть. Все вокруг меня пришло в движение. Только тогда, прислушавшись к неизвестному и невидимому советчику, пошел к реке…
Остановился на краю обрыва, постоял, подышал. Пошел к «своей скамейке»… Ее, оказывается, за время моего отсутствия успели перекрасить в другой цвет – она превратилась в желтую, как и сама осень.
Опустился на нее, скрестив руки на груди. Удивительно – вскоре начал ощущать, как меня обволакивает легкость, приятная истома. Я очищался от чего-то ненужного и лишнего, словно серое небо избавлялось от свинцовых облаков. Почувствовал, как тяжесть начала стекать в ноги, а потом и вовсе ушла в землю… Насторожился, недоумевая, как такое могло происходить, и уже с некоторым любопытством посмотрел на скамейку. Скамейка как скамейка, ничего странного или удивительного в ней не было. Но какое-то подозрительное и труднообъяснимое чувство рождалось во мне. Показалось, что она, скамейка, была живая, более того, что она ожидает от меня каких-то действий. Или – слов? Слов благодарности? За то, что выступает в роли врачевателя?
Коснулся ладонью деревянных перекладин, и в мою руку начало вливаться тепло. Оно было не от солнечных лучей, а какое-то другое, ранее неизвестное мне. Кто-то будто подсказывал мне, что стала «моей» скамейка. Она обретала голос, завораживающе шептала мне что-то… Но я не мог понять ее слов, хотя уже подружился с ней, готов был ей подчиняться.
В этом было что-то странное, но в своем одиночестве я с радостью принял и приветствовал дружбу и покровительство желтой скамейки…
И она со временем стала моим громоотводом, доктором. Еще – советчиком… Когда случались тяжелые минуты, я спешил к ней. Потому что знал, был убежден: как только усядусь на нее – в тот же миг уйдет, отхлынет от меня все наносное и тяжелое. Потом я в этом убеждался не раз – в любой момент мог освободиться от своей боли и душевной копоти.
Ко мне опять возвращались силы и жажда творить, писать, жить…
………………………………………………………………………..
…Так получилось, что неделю или две не приходил в парк.
Работа поглотила, не мог оторваться от новой картины. Я словно растворился в ней, не чувствуя ни времени, ни усталости… Не понимал, что со мной творится… Лика иногда навещала меня, приносила поесть, но я всем своим видом демонстрировал ей, что мешает мне… Она понимала меня, уходила, радуясь, что я не мучаюсь от безделья и не топлю себя в вине…
Уже когда перестали слушаться руки, когда начали дрожать ноги, я опять пошел к скамейке.
Открывалась панорама на Мельников Луг, блестела рыбьей чешуей пойма реки. Пахло водорослями. Слышались гудки далеких паровозов и катеров. Курлыкали в небе журавли, сливаясь в единую треугольную стаю. О чем-то перешептывалась листва на деревьях, шершавым языком лизали песчаный берег волны, ожившие после прогулочного катера…
Смахнув ладонью пыль (была такая привычка у меня: перед тем как после кого-то сесть на сиденье, убрать рукой остатки чужой энергии), уселся на ребристые перекладины…
– Ну, привет! Ожидала меня?
Скамейка молчала, но продолжала обволакивать меня своим теплом.
Легкий ветерок коснулся моего лица. Я зажмурил глаза, запрокинул голову, сцепив на затылке пальцы рук. За моими плечами, казалось, вырастали крылья. Они мне и в самом деле снились ночью – огромные, как у сказочной птицы. Смешно сказать, но я, взрослый человек, все еще летал в своих детских снах. А может, это происходило наяву?.. Мне всегда хотелось (а кому, скажите, не хотелось?) оторваться от земли и улететь куда-нибудь в необъятные просторы Вселенной…
И тут я уже попробовал взлететь, напрягаясь всем телом, отталкиваясь от скамейки… Но кто-то будто приковал меня цепями к земле. Понимал, что меня удерживал груз моих проблем и неудач, чувствовал, что меня треножат мои же сомнения, переживания, – они догоняли меня всюду. Видимо, вовек мне от них не отвязаться.
В какой-то миг показалось, что приподнялся над скамейкой, завис над ней… Но так только казалось. Это скамейка выскользнула из-под меня, переместилась в сторону… Она как будто играла со мной в прятки.
Но играть с ней в тот день мне не хотелось.
И я оставил ее, не оглядываясь, поплелся домой.
………………………………………………………………………………………….
Старался хотя бы раз в месяц навещать скамейку. Молча рассказывал ей о своих неудачах, спрашивал совета… Никогда ни с кем не делился, ни у кого не просил помощи, а тут… Скамейка облегчала мне жизнь, оберегала от душевных перегрузок, но полностью избавить меня от неурядиц, наверное, не могла.
Сомнения и разочарования испытывал я постоянно… Одна неудача цеплялась за другую, третью. Меня постоянно обжигало ощущение вины за сказанные кому-то обидные слова, невыполненное обещание… Все это смешалось и спрессовалось в огромный единый ком; невидимый буравчик сверлил, не переставая, мои мозги; доносились чьи-то злые голоса, обрывки фраз, мелодий, упреки, язвительный смех… Кто-то гонялся за мною во сне, угрожая и жестикулируя руками, но чего хотел от меня, я не знал.
А иногда мне казалось, что я уже на грани безумия.
Невидимый противник не только не отставал от меня, а и преследовал все с большей и большей яростью, словно паук, вцепившийся в свою жертву.
Я просыпался, засыпал, снова голоса звучали явственнее и громче, упреки слышались все язвительнее и настойчивее… Недоумение и отчаяние сотрясали мою душу, изматывая до изнеможения. Они росли, словно снежный ком, катящийся на меня с горы… И тогда я, не выдержав, кричал во весь голос до тех пор, пока меня не толкала под бок Лика, стараясь разбудить…
Тогда уже до утра я не мог сомкнуть глаз…
…Проводилось отчетно-выборное областное собрание Союза художников – выбирали нового председателя. Выставили (неожиданно для меня) и мою кандидатуру. Я хотел сразу же взять самоотвод, но что-то или кто-то удержал меня. А через минуту я уже искренне и сам верил, что, если меня изберут, то буду хорошим председателем, стану помогать молодым, организую их выставки – для всех постараюсь быть отзывчивым и добрым…
Большинством голосов (при тайном голосовании) избрали Анатолия Отчикова. Задело ли это мое самолюбие? Конечно, но только самую малость… Наверное, тот, кто назвал мою фамилию для внесения в списки альтернативного кандидата, решил поиздеваться надо мною. Одно только странно – кто предложил, не знал не только я, но и все остальные художники. Сказали, что назвал мою фамилию кто-то сидевший позади меня.
А я сглупил, даже пальцем не пошевелил для того, чтобы снять свою кандидатуру и не выглядеть смешно. И позже грыз меня тот неопознанный и язвительный голосок за моей спиной, снился даже…
Однажды встретил меня на улице человек в шляпе, поинтересовался, глядя с укоризной мне в глаза:
– Скажите, пожалуйста, больно ли становится душе, когда лавры первенства достаются другому? Разве тот же Толя рисует лучше вас? Наверно несправедливо это…
Не успел я ему что-либо возразить, как он неожиданно исчез – как будто его и вовсе не было. Я только пожал удивленно плечами…
Проблем в моей жизни с каждым днем становилось все больше и больше. Я запутался в сетях реального мира… Думал не раз: есть ли на земле люди, которые живут без проблем? И если таковые имеются, то кто им помогает вырваться из плена неурядиц и душевного хаоса? Или все они живут в согласии с самими собой?
…Два сюжета не давали мне покоя – о «моем друге» Павле и о «натурщице» Жанне… Не портреты их хотелось нарисовать, а написать о них. Своих героев я придумал. Придумал, правда, наполовину. Потому что постоянно рядом со мною находились глиняные фигурки – он и она. Если бы автор их – Пушкарь – не назвал их своими именами, то я окрестил бы их Павлом и Жанеттой…
Рисуя, придумывал о них разные истории. Он напросился ко мне в друзья, а она – в натурщицы… Отдыхая от основной работы, старался о них писать хотя бы по страничке в день. И сам не заметил, как все больше и больше, постепенно начал вживаться в их придуманную судьбу, становясь частью их жизни. Я наделил их характерами и желаниями, лепил и лепил пером образы, стараясь выписать их живыми и интересными…
Я написал два не связанных между собой рассказа – ровно по двадцать пять страниц.
Создал две отдельные жизни. Судьбы героев даже не пересекались. Они и не подозревали о существовании друг друга, хотя жили в одно и то же время, да еще в одном и том же городе. Когда я допечатал на машинке последнюю страницу, вздохнул с облегчением – будто с плеч гора упала. Рукопись сложил в зеленую папку, завязал тесемки и оставил на столе у окна: пусть написанное отлежится, созреет…
Мне уже хотелось отдохнуть от своих героев, и пусть бы они отдохнули от меня. Потом, когда уляжется волнение от сотворения «бессмертного произведения», легче будет доводить до удобоваримости написанное…
Однажды в мастерской услышал неизвестные голоса – не громкие, но и не тихие. Мне показалось, что кто-то разговаривает на улице, хотя с высоты моего последнего этажа вряд ли что можно было услышать при закрытой форточке.
За окном никого не увидел. Когда же снова взялся за кисть, голоса возобновились…
Я прислушался более внимательно. Глаза и уши безошибочно определили: беседа происходила в углу, где на полированном столике лежала папка. Говорили он и она. Голоса слышал впервые – узнавал и не узнавал их…
– Автор выпустит нас когда-нибудь отсюда? – возмущался он. – Диктатор, палач, кровопийца… И как ему только не больно за нас?
– А чем тебе здесь плохо? – недоумевала она. – Мне с тобой здесь хорошо, хотя и я люблю волю…
– А мне нет – не люблю насилия…
Мне показалось, что папка ожила, начала вздрагивать в такт голосам, и уже выглядела вовсе не папкой, а радиодинамиком… Меня как током ударило: «Так это же они, мои придуманные герои, разговаривают между собой!..»
Они просились на свободу. Как будто им уже стало тесно на страницах рукописи… А я не знал, как освободить их из плена, как и не знал, нужно ли это делать. А если бы и знал, то нужно ли мне исполнять их желание – неизвестно еще, к чему это может привести. Мне необходимо было взвесить все и обдумать, чтобы не навредить им и самому себе… Понял, что пришла пора включаться в какую-то неизвестную игру. Только игра ли это? А если да, то похожа она на ту, что предлагала мне желтая скамейка…
Потом голоса их начали звучать отчетливее и громче. Я не только услышал, а даже почувствовал их недовольство тем, что «замуровал их в бумажные страницы…» Они уже начали называть друг друга по имени.
«Жанна, почему ты опоздала сегодня на свидание?..»
Она ему в ответ: «Не могла, Павлик, не могла, родной, – забот полон рот…»
Это было что-то большее, чем фантастика. Они, голоса, стучались в стены папки, словно в мое сердце, требовали немедленно освободить их, потому что уже больше не хотели жить в тесной зеленой оболочке, как в тюрьме, а желали видеть себя на воле… На какой – воле? Для них разве не воля находиться в книге, где и живут все придуманные писателями герои?.. Они же и вне папки или книги будут зажаты толстыми обложками. И никуда им не вырваться. Знают ли они об этом? Оставив одну клетку, тут же попадут в другую. Как и я не могу – вырываясь из одной неволи, попадаю в другую, в зависимость от обстоятельств и диктата других. Никто не в силах вырваться из этого заколдованного круга… Рукопись, как я считал, еще сырая и слабая, поэтому рано было давать моим героям хотя бы книжную жизнь. Мне хотелось многое переписать, поправить… И сделать это и десять, и двадцать раз, чтобы потом не краснеть за поспешные строчки… Для этого надо время и время…
Моя спина впилась в ребристые перекладины. Скамейка, словно мощный пылесос, прижала, вдавила меня в себя. Она вытягивала из меня не только боль, но и лишала энергии волнения, в какой-то мере и самостоятельности.…
Я оставил своих героев, ушел от их голосов и споров. Пусть поговорят, находясь в папке, пообщаются, а у меня и своих забот полон рот. Посижу в тиши, может, что и придет толковое в голову…
Смежив веки, задремал. Но неожиданно снова услышал разговор. Они, мои герои, оказывается, были рядом, явились в парк. Ведь рукопись я оставил в мастерской, как же они увязались за мной? Неужели каким-то образом освободились из плена и начали жить уже сами по себе? Обрели долгожданную свободу? Кто же им помог совершить побег? Может, это я сам их и освободил? А может, они и не выходили из папки, и сейчас находятся там, научившись лишь на время покидать ее, оставаясь при этом невидимыми?
Они уселись на скамейке рядом со мной: он – слева, она – справа. Некоторое время молчали. Молчал и я, притворившись, что все еще дремлю.
«Ты, Павел, начни первым…»
«Нет, Жанна, ты – он же тебя первую создал…»
В это время с правой стороны подсел ко мне человек. И тут же неслышимые голоса моих героев умолкли.
Тот, кто сел рядом, смотрел на меня. Это я почувствовал, не открывая глаз, – разговаривать с ним не было никакого желания. Он мешал мне.
– И где же это вы, уважаемый Антон, так высоко летаете, оторвавшись от этой грешной земли?
Добродушно улыбаясь, на меня смотрел священник. Он был облачен в черную рясу. Черные усы и борода. Сцепленные пальцы рук лежали на животе.
Я улыбнулся в ответ, давая понять, что почувствовал его расположение и доброжелательность.
– Не летаю… Проблемы одолели. Рой проблем.
– И как, решаются?
– Не совсем… Суета сует – vanitas vanitatum. Извините, святой отец, а мы с вами разве знакомы?
– А как же. Вы в воскресную школу к нам приходили. Год назад. Помните? И мы разговаривали с вами. Вы еще советовали, чтобы дети кроме изучения Священного Писания учились и рисовать…
Сначала я почувствовал что-то вроде вины, а потом и стыд за свой склероз. А обещал же позвонить, чтобы встретиться и продолжить наш разговор. Пообещал, что буду вести уроки изобразительного искусства в воскресной школе… Не позвонил, не пришел.
– Извините, ради Бога, отец Георгий!
– Да что вы, Антон! Я понимаю – заботы, проблемы, да и время сегодня такое сложное и непонятное… Не переживайте, всякое случается.
В голосе отца Георгия – доброта и искренность. Он как бы понимал меня и даже защищал. Защищал меня от себя самого.
Отец Георгий говорил со мной так, как никто до него. Его голос лился, подобно горному ручью, воды которого насыщены солнцем и небом, озарены самим Господом. Слова были проникновенны и просты, казалось, что таким голосом и такими словами нельзя говорить неправду.
Священник подсел ко мне ближе.
Между нами на скамейку упал пожелтевший кленовый лист – как лист древнего папируса, несущий на себе голоса вечности, мелодию времени. Отец Георгий взял лист за стебель, повертел в руках.
– Зов осени… – произнес тихо, глядя куда-то вдаль. – Через неделю большой праздник – Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии…
– А еще через неделю – Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня…
Отец Георгий внимательно посмотрел на меня:
– Скажите, Антон, а вы посещаете храм?.. Приходите ли на исповедь, причастие?
Я вздохнул, не зная, как лучше ответить.
– Я верю в Бога. Посещаю храм. Не этот, а тот, что рядом с моим домом, Борисоглебский. Но я никак не могу воспринять богослужение на церковно-славянском языке. Мой молитвенник на современном русском языке, но литургия, к сожалению, на нем не ведется. Есть у меня Библия на родном языке – белорусском… Не раз собирался прийти на исповедь. Но не встретил ни одного священника, который бы дотронулся словом до моей души, тем более на моем родном языке – на мове Богдановича и Купалы.
– Тады чаму вы не прыйшлі да мяне, як абяцалі? – перешел священник на мой родной язык. – Мы б з вамі і абмеркавалі з Божай дапамогай, вырашылі ўсе вашыя праблемы, і вы пазбавіліся б ад супярэчнасцяў у вашай душы…
Я удивленно смотрел на священника, как он легко перешел на белорусский язык, и получилось это у него непроизвольно, натурально, как будто все время говорил на нем…
– Ды збіраўся… А потым папаў у такі жыццёвы вадаварот, у такія віры, з якіх і цяпер не магу ніяк выплыць… То адно, то другое… Кудысьці трэба мне, камусьці нешта трэба ад мяне…
– Я понимаю вас, понимаю. Но все же… А не задумывались ли вы над тем, что вся ваша неустроенность, неорганизованность и зависят от Всевышнего? Вам только кажется, что вы тратите много времени и энергии, спешите что-то сделать, стараетесь всюду и везде успеть, а оказывается, все тщетно… Вы не просили у Господа помощи в разрешении ваших проблем и дел, не благодарили, когда что-то удавалось сделать, – разве не так?
– Все так, отец Георгий.
– Если так, то почему вы не ищете путь к Богу? Нельзя жить уединенно, нельзя одному сражаться со своими заботами и проблемами. Все в жизни зависит от воли Божьей. Все в нашей жизни подчинено Его воле, ибо сказано в Писании – просите, и дано будет вам.
– Знаю. И молюсь, чтобы Бог помог мне, вдохновил на труд, дал силы… Я прочитал Ветхий и Новый Завет. Написал несколько сюжетов на тему искушения Христа… А молиться меня еще в детстве научила моя бабушка Анастасия… А интерес к Библии пробудил мой учитель Николай Хурс, который считал, что в ней заложена главная мудрость и разум. Я с той поры не расстаюсь с Евангелием…
– Это все очень хорошо, Антон. Господь ожидает вас здесь. Приходите в Петропавловский собор. Я хочу вам помочь, потому что вижу, как вам трудно, невероятно трудно. Я провожу катехизацию – оглашение. С братьями и сестрами мы изучаем Священное Писание, учимся молиться, входить в церковный опыт… У нас для всех открыты двери.
Я молчал. Думал над словами священника.
– Пока не готов я еще, отец Георгий. Но я приду. Обязательно. Ибо чувствую, что так, как я живу, дальше жить нельзя… У меня такое ощущение, что иду то ли по болоту, проваливаясь в трясину, то ли по скользкому льду… Под ногами не чувствую тверди.
– Антон, вы подвергаетесь искушению… Искушает, конечно же, не Бог.
– Да, кто-то испытывает меня. Я хочу увидеть впереди свет, а встречаюсь с тьмой. Почему, отец Георгий?
Священник ответил не сразу. Смотрел в глаза, а мне казалось, что он заглядывал в мою душу, и что ему открылись все мои пороки и грехи.
– Человек в своей жизни должен научиться не только не желать тьмы, а отгонять ее от себя. Не желать ада ни для себя, ни для других. Наивен тот, кто думает, что земная жизнь дана ему только для счастья и наслаждений и что он тут сможет найти рай. А к раю нужно еще подступаться, приближаться, не плывя по течению, а делами праведными и страданиями завоевывать его. Человек должен раскрыться, как цветок, как лилия, раскрыться и увидеть солнце. Это уже наше призвание, это и наша цель, это и та заданность, которая является самоцелью для человека, который желал и познал Бога. Что происходит, когда человек Бога теряет, не находит к Нему пути? Он обретает не просто черную пустоту, он обретает ад. Скажу вам, Антон: нет другого ада, чем тот, который начинает познавать человек в этой жизни, как и нет, естественно, другого рая, чем тот, в котором человек может начать свою жизнь, обратившись непосредственно к Богу. А к Богу прийти никогда не поздно…
Мне хотелось еще побыть наедине со священником, хотелось попросить, чтобы он стал моим духовником и повел меня по дороге к пониманию Божьей истины…
– Даруйце, спадар Антон, але мне пара ўжо, – как будто виновато произнес отец Георгий, с теплотой посмотрев на меня.
Я почувствовал, как вздрогнуло мое сердце. Он взглядом и голосом дотронулся до него. Такое со мной произошло впервые.
Он наклонился, улыбнувшись на прощание, сказал:
– Жадаю, Антон, вам поспехаў у вашых клопатах і справах, і няхай заўсёды вам памагае Бог! Уратуй вас Божа!
– Дзякую, айцец Георгій! І вам усяго найлепшага!
К собору Петра и Павла он шел спокойным и уверенным шагом, придерживая на груди тяжелый крест. Подумалось – каждый из нас несет в себе свой крест, и каждому воздастся по делам и заслугам. Мелодичный голос колокола напомнил о времени – спустя четверть часа в соборе должно начаться вечернее богослужение.
Люди шли к просторным и высоким воротам храма.
Появилось желание влиться в эту людскую реку – как и все перекреститься перед входом, поклониться и потом вместе со всеми войти в храм и обратиться с молитвой к Господу. Но меня удерживало что-то (или – кто-то?), не пускало, как будто приросли мои ноги к земле, и оторвать их от нее не могла никакая сила. Неужели столько грехов накопилось во мне, что нести их стало тяжело и невозможно?
Стоя возле скамейки, я начал вслушиваться в самого себя. Голоса, которые стучались в мою память, поутихли, стали не такими назойливыми и требовательными. Не понимал, почему так произошло, подумал: «Я словно побывал у отца Георгия на исповеди…»
Вышел из парка, сознавая, что моя жизнь вступила в какую-то новую фазу, с этого момента начался отсчет какого-то нового этапа пути. И путь этот распростерся предо мною не во мраке, я его отчетливо видел, и освещался он солнцем, а благодатные лучи пронизывали меня, насыщая Божьим благословением…
Я боялся сбиться с этого пути…

2
Ночь… Тишина… Небо…
Я лежу в кровати без мыслей, без желаний и, кажется, даже без тела.
Плыву в невесомости, лечу по звездному небу: от одного созвездия к другому. От Девы к Тельцу, от Тельца к Раку… Не машу, как птица, крыльями, чтобы удержаться в воздухе, а, закрыв глаза и сложив руки на груди, лечу и мечтаю о чем-то волшебном и таинственном… Не боюсь упасть вниз – в неизвестность, в прорву, в море, разбиться на острых шпилях Кордильер или Эльбруса, потому что я бестелесный. Я – не человек, не птица, не звезда и не планета… Я двигаюсь (или лечу) только по приказу или по воле своих мыслей. Но у меня нет мыслей, как нет приказов и желаний. Потому сам себе не приказываю, а плыву бездумно по волнам духовного и мечтательного мира…
Я – существо, которое верит в могущество Святой Троицы. Чувствую в себе внутреннюю духовную силу и уверенность, потому что знаю – Триединый Бог живит наши души, формирует нас, дает нам характер, желания и разум. И еще задолго до рождения Он наделяет нас душой.
Вначале душа вселилась в мою мать. Потом, когда начала носить меня в себе, приобрела и вторую душу – для меня. Когда родился, отделился от нее, с помощью Господа у меня началась своя жизнь. Если я долго не мог уснуть, мать мне пела колыбельную. Ее голос меня успокаивал. А однажды, когда матери не было рядом, услышал неожиданно другой голос, почти шепот. Услышал, но не испугался. Потому что тот таинственный шепот, обращенный ко мне, был таким же спокойным и нежным, как у матери. Я только не понимал, кому он принадлежал. Но мне уже было все равно, главное, что он, как и материнский, согревал меня, укрывал своими невидимыми крыльями.
Тот голос сопровождал меня и позже, когда сделал первый шаг в своей жизни, когда начал ходить, – и потом, когда стал учеником, студентом…
Мы все время хорошо ладили с ним, моим внутренним голосом. Мы прислушивались друг к другу, слышали один одного. Если кто-то из нас хотел что-то сделать, то другой, без сопротивления и колебаний, тут же брался за исполнение. Но главным, наверное, был тот внутренний зов, который нельзя услышать, можно только почувствовать, и который мне, наверное, лучше назвать голосом души, голосом сердца, голосом разума…
…Однажды ночью, в тот самый час, когда я ровно полстолетия назад вдохнул впервые воздух земли и неба, жизни и Божьей благодати, приснился мне сон. Почти фантастический. Приснилась мне моя душа. И – мой голос. Или, может, – матери? Потому что я слышал и «видел» ее голос. Я спросил у нее о себе, кто я, откуда пришел в этот мир, кто мои предки…
– Ты, сынок, нарадзіўся ў сорак трэцім, падчас вайны з немцамі… За га-дзіну да поўначы. На дванаццаты дзень траўня… Да нас прыходзіў славак Ян Налепка, які перайшоў на бок партызанаў, браў цябе на рукі. А потым мы ўсе хаваліся ў лесе… Напачатку ў Шмідах, так урочышча называлася, а потым Люхчэ, што за рэчкай, там Бобрык, каля Чэрценя… Бобрык цягнецца недзе аж пад Петрыкаў і ўпадае ў Прыпяць. Да Ельска была пракладзена вузкакалейка… А пасля мы ўжо на Гарты перабраліся, што за Ляжнёўкай, – зноў у балотах сядзелі, хаваліся ад немцаў… Аднойчы мы ў Крушнікі прыйшлі, каб адкапаць схаваную дзягу з салам… Ды наляцелі гітлераўцы, пачалі страчыць па нас… А я цябе насіла ў кашэліку, што твой дзед Ян сплёў з сасновай дранкі; у тым кашэліку мы бульбу насілі, грыбы збіралі… «Кідай, Яня, а то ўсіх нас тут заб’юць, – параіла баба Настазя, мама мая, – вернемся, тады і забярэм Тоніка…» А я не паслухалася, Богу памалілася, – і тады ж адразу перасталі страляць…
– Мама, а ад каго род наш пайшоў? Хто твае бацькі і тваіх бацькоў продкі?
– Маю маці, тваю бабу Настазю, а па пашпарце Анастасія, Насця, ты ведаеш… У яе дзявочае прозвішча Кашаед – ад бацькі. А калі яна выйшла за Яна – Івана – стала Фіцнер. Нямецкае прозвішча. А яе бацька і маці – Тодар і Аўдоля. Дванаццаць дзяцей нарадзілі… За месяц да сканчэння дзевятнаццатага стагоддзя з’ездзілі ў Петрыкаў і сфатаграфаваліся… То потым ужо ад асноўнага прозвішча пайшлі атожылкі – Крупа, Фалінскія, Вішнеўскія, Драўло, Брыльковы, Драпезы…
Духовным зрением увидел их, своих прапрадедов, – и предстали они предо мной хотя и не очень выразительно, как будто мои глаза заволокло дымчатой поволокой, но узнавал каждого, словно встречались мы с ними при жизни…
А потом, как в густом тумане, появилась миловидная пани в бело-красной косынке; незаметно, ведя с кем-то беседу (а может, и со мной), превратилась в малиново-желтый шар. И был он подобен вечернему солнцу, оседающему на горизонте в покрасневшие, словно кровавые, облака. Позже и ленивое солнце превратилось в человеческий лик. И в том обличье, показалось мне, было больше женского, чем мужского… Может, всё оттого, что душа – она – женского рода? А голос? Он? Может, и вступили в противоречие два начала, оттого и рождался или начинал рождаться бунт души. Или – бунт голоса? Сразу и не разберешь, не пояснишь сам себе, что к чему. Но мне снились моя душа и мой голос, – и я чувствовал их заботу обо мне.
Зарождение в себе противоречивых желаний и действий я почувствовал давно. Но не придавал этому особого значения.
Тревога за завтрашний день, за исполнение своих замыслов и устремлений будет присутствовать, наверное, в человеке всегда. Потом уже будут примешиваться беспокойство, страх, неуверенность в себе. И мы затрачиваем втрое больше своих душевных и физических сил, чтобы добиться чего-то, претворить в жизнь свой замысел, добиться того, чего желала душа, к чему стремилось сердце… Но не всегда подчиняются нам наши желания. И оттого болит душа, мечется…
И мы не знаем, какую боль можем выдержать, насколько можем нагрузиться суетой и тщетой… И где та черта, где тот порог, который нельзя переступать? Один может поднять камень с себя ростом, сутками не спать, работать – и ничегошеньки с ним не станет… А другой и камешек поднимет, не поспит ночь – и надорвется.
Думаю, что именно тогда, когда моя душа поняла и ощутила муки и боль моего сердца, она и решилась уберечь меня от несчастья. Несчастья? Какого?
Голос и душа объединились, слились воедино. Предстали пред моими очами. Хотя во сне какие могут быть очи? Значит, это моя душа обрела зрение, и через нее говорил я с ними…
– Ты кто?
Кажется, у меня едва заметно задрожали губы.
– Я? А разве и сам не знаешь?
– Догадываюсь…
– Я – твоя Душа. И – твой Голос.
– Почему же раньше тебя не видел? И – не слышал.
– Видел. Но не узнавал. Точнее – не признавал. Слышал, но не понимал.
– Был, значит, слепой?
– Получается, что так.
– Удивительно. Но на зрение свое… – мне хотелось не соглашаться, оправдаться даже, чтобы немного уменьшить собственную вину, но тут же упрекнул себя за это, поправился: – Да это я так, прости, не знаю, как и обращаться к тебе…
– Так и обращайся – Голос, Друг мой, Брат, Сестра – это как пожелаешь.
– Дорогой мой Голос! Я и в самом деле слепой. Через полгода после того как носился возле чернобыльского реактора, чтобы сделать наброски сюжетов катастрофы, не мог уже обходиться без очков – ухудшилось зрение… Те черные лучи отравили мою душу, и после этого ты мучаешься вместе со мной…
Послышался слабый вздох, и голос донесся уже из-за спины:
– Все так, но можно быть зрячим и оставаться слепым, а слепой может иногда видеть лучше зрячего…
– Верю. Признаю свою вину, – согласился я.
– Да не вину, – с обидой произнес Голос, – а свое равнодушие.… И не упрекаю я, как ты думаешь, потому что упрекать не имею права. Это ты сам себя упрекай…
Голос, как мне показалось, еще и жалел меня. Я начал уже понемногу привыкать к нему.
– Спасибо тебе, моя Сестра, за то, что ты явилась мне. Сегодня спорят люди – есть ли душа у человека, существует ли вторая жизнь. Ни с кем не спорил на эту тему, потому что знал, как знаю и то, что я был шляхтичем в Великом княжестве Литовском и что сражался рядом с Янушем Радзивиллом – командовал хоругвью воинов-всадников. До этого был художником у шаха, а еще перед этим – в первобытном племени – лекарем…
– И неплохим.
– Откуда тебе известно?
– Так я же с тобой, с твоей душой, никогда и не расставалась.
– С моим телом?
– Нет, Антон, с твоей душой. Голос и душа – неотделимы. Мы когда-нибудь побываем в местах, где ты рождался и жил…
– Сколько же раз это было? – осмелел я.
Ответа не дождался. Может, и к лучшему.
Живому нельзя знать, сколько он прожил жизней и где будет его очередной порог… С точки зрения православия, реинкарнация – переселение душ – это ересь. Но меня никто еще не убедил в этом, может, когда-нибудь я буду думать иначе, тверже, осмысленнее… Думаю, придет такая пора.
– Извини, глупый вопрос…
– Заносит тебя, и очень, – голос звучал укоряюще.
– Таким уж мать родила, – попробовал отшутиться, – да еще в середине мая, а значит, у меня еще и рожки острые есть… Как мне, скажи, тогда разобраться в самом себе? Хотя, прости, может ли упрекнуть яйцо курицу? Прости. Мы неотделимы друг от друга, как неотделимы от меня мое сердце, моя кровь – твое сердце, твоя кровь.…
Голос молчал. Не опровергал мои слова, но и не выражал согласие. И это мне было по душе. Значит, я что-то начинал понимать.
– Да. Хотя тебе уже за пять десятков весен, но ты, прости меня, еще дитя, – тихо одобрил меня голос. – Ты выбиваешься на твердую дорогу, ступаешь на свою тропу… Теперь ты будешь задумываться над каждым своим шагом. Хорошо, что мы понимаем друг друга.
– А что, разве бывает иначе?
– Случается. Тогда это – болезнь души и тела. Мы же с тобой люди здоровые, потому ты, как и я, – строитель. Это твои кирка и лопата, твои топор и долото… Творец! И – художник. И – мать. И – невеста…
– ?
– Удивлен? И мать, да… Ты был матерью три раза. И родила (родил?) двадцать пять детей. Один из них умер, как только увидел мир. Двенадцать мальчиков и столько же девочек… Одна из девочек вышла замуж за короля – королева… Сыновья стали воинами. Но только одному из них удалось достичь наивысшего счастья в сердечной сфере. Он и написал тот известный трактат о любви… А ты сам тогда был великим художником, – и это он использовал твои эротические рисунки в своей всемирно известной книге…
– Значит, я не напрасно прожил те жизни?
– Да, хотя никогда не отличался рассудительностью, не умел слушать. И это тебе очень вредило.
«Виноват, виноват, ты права, – упрекал я себя. – Согласен… Пень я старый и замшелый. Недаром мне когда-то бабушка Настазя-Анастасия говорила, что тот, кто всех слушает, не научится даже дрова колоть. Это я к тому, что в школе меня учило много учителей, в институте много преподавателей, на работе – начальники… А чему научился? Ни-че-му… А теперь, как я понимаю, нужно слушать только свою душу. Поэтому мне открылась и еще одна истина – каким бы ты умным ни считал себя, не забудь, что всем управляет Всевышний. Творец…»
Медленно светлел мой разум. Одновременно с ним приобретало способность видеть невидимое и мое второе, многомерное, зрение. Я видел все вокруг себя, не поворачивая для этого головы. Видел, что происходило внизу, подо мной, но мне было запрещено смотреть в небо, особенно выше облаков, выше звезд… Это уже называлось, наверное, третьим или четвертым видением.
Я начал ощущать себя совершенно другим человеком. Потому что понимал, до чего же устали мои Душа и Голос. Они уже не могли терпеть меня такого – темного и глухого, слепого и беспамятного. Но даровали мне в другой половине жизни выправить и совершить что-то путное, в придачу к тому я уже успел дать жизнь двум дочерям. Старшая – ученый-филолог, младшая – медик. Но сам факт рождения детей – все же в большей степени физиология. А что это произведено руками, головой? Чем я занят сейчас? Ну, напишу десяток повестей или романов? Нарисую тысячи картин? А нужны ли они кому-то, кому нужна моя жизнь за письменным столом или мольбертом? Не вполне ли достаточно досстойно пройти оставшийся мне путь, не шарахаясь в разные стороны и сферы? Не все же гении, не все сверхчеловеки… Но беда в том, что человеку всегда хочется достигнуть чего-то большего, и он верит, что ему удастся это большее осуществить… Завтра. Ну, может быть, послезавтра…
Одно знаю – Бог требует от каждого из нас жить по Его заповедям. Это и есть главное условие остаться человеком. Может, только при этом – едином – условии человек и может обрести бессмертие и проживет много жизней. Нескончаемых жизней. Наверное, так оно и есть!..
«Каждый ли человек может беседовать, как я, со своим Голосом и возвращаться в свою прошлую жизнь?»
«Нет, не каждый. Что касается тебя, то на это есть причины. В одной из своих жизней ты был священником и монахом. Ты учил людей быть добрыми и сочувствовать чужому горю. Ты тогда спас от гибели целый город. Это произошло давно. Очень давно. Сегодня города нет – он давно залит водой, а позже засыпан песками…»
«Мне стыдно за мою сегодняшнюю жизнь, – вздохнул я. – Никогда и никому не завидовал, а если и завидовал, то один-единственный раз. Знаю, что Бог распределил каждому по его труду и усердию, по тому, как человек любит Его, обращается к Нему за помощью и советом…»
«И мне тоже стыдно. Ты когда-то был рабом. Тебя, негра, продали в рабство. Ты поднял восстание, которое подавили. Тебя заковали в кандалы, и ты умолял небо, чтобы оно забрало тебя…»
«Я и теперь, в сегодняшней жизни, раб?»
«Наверное. Ты сражаешься, но не способен восстать. Не время, не та обстановка. Сегодня важно, чтобы каждый человек, который почувствовал, что он угнетенный и униженный раб, очнулся и поднялся над своим рабством… Всевышний требует, чтобы взбунтовалась наша молчаливая и податливая душа, чтобы человек задумался и испугался неправедности своего бытия, увидел свет в тоннеле».
«А не утопия ли это? Сколько уже веков лучшие люди своего времени стремились пробудить людские души! Евфросинья Полоцкая и Кирилл Туровский, Кастусь Калиновский и Тадеуш Костюшко, Адам Мицкевич и Франциск Скорина, Герцен и Достоевский, да и великие владыки княжества Литовского…»
«Ты споришь со мной, Антон Климович?»
«Да нет, извини, сомнения высказываю, а ты, если настоящий мой двойник, отец или сестра моей души, поправь меня… И – направь».
«Поправить не могу. А направить… Мы проверяем друг друга: едина ли наша правда…»
«Едина, едина, сестра моя, моя мать и душа. И поэтому стыдно. За себя стыдно, за всех, кто носит звание Человека…»
Мы долго молчали. Первым нарушил молчание мой собеседник.
– Помнишь, что сказано в Священном Писании от Иоанна? Слова Иисуса (ХІІ:24): – «Истинно, истинно говорю вам: если зерно пшеничное, упав на землю, не умрет, оно останется одно,; если же умрет, приносит много плода. Любящий душу свою губит ее, и ненавидящий душу свою в мире сем в жизнь вечную сохранит ее. Если Мне кто служит, за Мною да следует, и где Я, там и слуга Мой будет. Если кто Мне служит, почтит его Отец. Теперь душа Моя смущена, и что Мне сказать? Отче, спаси Меня от часа сего,; но ради этого я пришел, на час сей. Отче, прославь Твое имя…»
Я все еще не раскрываю глаза, находясь во власти удивительного чувства невесомости и просветления, ощущая, как моего лба коснулась невидимая ладонь – Длань Всевышнего, – и звучат слова:
«Помни, пригодится, и Христос о том еще предупреждал: вместо Него под Его именем могут приходить и проповедовать другие, сулить власть и золото, – поэтому не верь им и умей отличить Голос Божий от голоса дьявола…»
Глаза мои все еще закрыты, но мне виделся облик неведомо кому принадлежащий. И был он в образе человека, и были на том человеке белые одежды, а лицо его светилось… Тот Голос звучал, женский, материнский…
Возвращалась ко мне сила. Жар подступал к лицу, и уже в виски не покалывало острыми иголками. И перестали неметь кончики пальцев на руках.
Во мне ширилась радость и желание действия…

3
На меня внимательно смотрели глаза женщины.
И была она в белом халате.
От нее не исходили ни тепло, ни холод. Пожалуй, только безразличие. Но безразличие не обычное, а спокойное, каким и должна владеть женщина, через руки которой проходят тысячи и тысячи больных и немощных людей… Она, наверное, была мудрой и спокойной, – ей всегда нужно находиться в состоянии готовности, – чтобы оставаться тем, кто она есть, – целителем.
– Вам уже лучше? – спросила тихо, чтобы не испугать меня неожиданным своим появлением. Она знала, что я уже не сплю и нахожусь в том расслабленном состоянии, когда в сердце радость и хорошее настроение. – Я вижу, что вы не спите…
Перед тем как раскрыть глаза, я улыбнулся. И был похож, наверное, на того ребенка, который притворяется, что он еще спит… Улыбка моя была только для того, чтобы подтвердить ее мысли и догадки, чтобы показать ей, медсестре, что она не ошибается, что верно осведомлена о моем самочувствии…
– Нет, Янина, не сплю.
Оказывается, я даже знал, как ее зовут…
Янина стояла рядом, слегка склонившись надо мной – лицо в лицо, глаза в глаза… Лицо строгое, серьезное, – только в уголках сочных губ еле заметно вздрагивали лучики затаенной радости и недоумения. Строгой она только притворялась, а на самом деле душа ее всегда была отзывчива на чужие страдания и боль.
Одежда и белый халат ничуть не мешали мне видеть то, чего не видели другие. Я знал, в каком-то далеком прошлом, в какой-то другой жизни мы были с ней едины, как един и недробим наш земной шар, чисты и светлы… Только одного не мог понять – или я был ею, или она была мной… Но из нас двоих в ту пору Янина ничего об этом не знала. А может, и знала, да не открывалась мне…
– И настроение хорошее?
– И – настроение.
– Это уже хорошо. А то напугали врачей…
– Напугал? Чем?
– У вас случился приступ… И не понять отчего… В практике медицины, в мировой практике, такого явления не наблюдалось. Все органы работают отлично, только с артериальным давлением проблемы… Оно немного высоковато. Но и непонятно ведет себя сердце – то начинает резко и усиленно работать, то замирает… Вы как будто издевались над медициной, над учебниками и открытиями в области кардиологии, да и над самими врачами…
Янина говорила спокойным, даже шутливым тоном, а сама нет-нет да и бросала взгляд на экран монитора, фиксирующего работу моего сердца – синусоиду, или, как расшифровали бы тот зигзаг врачи, – ритмы были однообразными и стабильными…
– Простите, если я устроил такое издевательство. Торжественно обещаю, как пионер, больше такого не повторится!..
– Да нет, это вы извините нас, – спохватилась медсестра, – я не то имела в виду… Еще раз извините, Антон…
Мне показалось, что она покраснела.
Наверное, впервые заметил, что у нее голубые глаза. И – манящие… Губы как вишни, дотронься – и брызнут соком. Наверное, и горячие. Подумалось: такие могут затянуть даже самого стойкого и холодного. Может, и не один уже погиб в ее сетях.
– Извини, Янина. Спасибо, что вернули меня на этот свет.
Янина тут же поправила меня:
–¬ Не нас, Бога благодарите.
– Богу спасибо, и – вам…
Янина взяла мою руку, дотронулась до запястья – слушала удары сердца? Одновременно смотрела на экран, молчала, будто приказывая и мне молчать. От тонких пальцев в мою руку передавались едва слышимые пульсации – словно ее кровь, молодая и здоровая, вливалась в мои вены, и сердце принимало ее…
– Пульс хороший, почти стабильный. Но что-то еще мешает, не дает выровняться. Должно все наладиться.
Она говорила мне, а заодно и себе. Отняла руку. И тотчас я почувствовал, как живой поток энергии прекратился. Как будто из розетки выдернули электрошнур и двигатель стал замедлять бег…
Какое-то мгновение на экране отразился перепад – пошла сплошная линия. На языке медицины – асистолия, что означало полную остановку сердца. Но Янина, на удивление, владела собой – не выказала ни испуга, ни удивления. Хотела нажать красную кнопку на стене возле моей головы, чтобы позвать заведующего кардиологическим отделением Мирановича, который в эту ночь дежурил и находился в соседней палате реанимации, но не сделала этого – что-то остановило ее…
Она вздохнула, освободившись от нахлынувшей тревоги.
– Через минуту к вам придет врач, ¬ – сказала Янина, улыбаясь, как близкому человеку. – С ним продолжите беседу.
– Спасибо, Янина. Приходите ко мне вы… Меня вылечит только ваш голос.
– Пусть будет так. Только не знаю, похвалили вы меня или упрекнули.
– Все вместе.
Перед тем как приоткрыть дверь, она оглянулась. Еще раз послала мне улыбку, ту улыбку, которой не было ни у кого на свете.

4
Читая, перечитывая десятки и сотни раз Священное Писание, старался понять смысл учений и назиданий пророков и Христа. Вначале казалось, что все ясно и просто, доступно. Но что-то мистическое, потустороннее звучало в каждом стихе.
Не сразу открывались передо мною двери в тайны премудростей Соломона и Иисуса, сына Сирахова, наставления пророков Ионы и Захарии, Даниила…
Я читал тексты на церковно-славянском, современном русском, украинском и других языках. Изучал Библию Франциска Скорины на языке Великого княжества Литовского. И все равно не мог постичь некой, скрытой от меня, тайны…
Но я не сдавался. Приоткрывал одну дверь, потом другую, третью… Подымался на одну ступеньку невидимой лестницы, на другую… Мне казалось, что я вот-вот постигну нечто таинственное и значимое, что поможет мне следовать дальше… Но я всякий раз обманывался. Разочарования не испытывал, жажда открытий еще сильнее подвигала меня не сдаваться.
Однажды, собрав все Священные книги, какие были у меня, закрылся на ночь в мастерской. Зажег свечу и поставил между книг. Прочитал молитву, попросил Всевышнего благословить и вразумить меня…
Закрыл глаза – и услышал, как ожили камешки под ногами двенадцати апостолов – учеников Иисуса, когда они шли по берегу моря – в страну Гадаринскую… Слышал, как лодка, в которой сидел Спаситель, с тихим шуршанием коснулась песчаного берега…
Звучал крик и того, кто вышел из могилы, встретив Его словами: «Что Тебе до меня, Иисусе, Сын Бога Всевышнего! Заклинаю Тебя Богом, не мучь меня…» И звучал четко голос, как будто все это происходило так близко, что и дотронуться можно было до Его одежды, – и приказание Всемогущего явственно слышалось: «Выйди, дух нечистый, из сего человека!»
Крик, освобождение…
«Как тебе имя?»
«Легион имя мне, потому что нас много…»
Каждое слово – выверено и отточено, как кирпич, вложенный в стены святого храма, и звенело оно, как колокол, и долетал тот волшебный звон до сердца, пронизывая его Божественным откровением…
Да, не каждому и не всем дано настоящее понимание истинного смысла, заложенного в Главной книге Человечества. Но и не каждому дано понять мелодию таинственной и мистической истины.
Находились ведь и такие, которые пытались положить эту музыку откровений на ноты науки. Взять, к примеру, хотя бы Нострадамуса с его загадочными катренами, которые, с одной стороны что-то разъясняли и пророчили, а с другой, все путали и туманили. Но больше всего меня притягивали строки Откровения апостола Иоанна Богослова, который предупреждал: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей,; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей…» (22: 18-19).
Тайна его слова едва ли нам откроется. Но это же тайна из тайн, мы ее должны постигать не только разумом, но и душой. И тогда может оказаться, что для верующего человека в Писании вовсе не заложено никаких тайн…
Не знаю, почему меня поразила в Писании история о пророке Данииле. Мне казалось, что Даниил предсказывал духовные катаклизмы и падения царей… Он как бы говорил нам: нет в нашей жизни безвыходных ситуаций, человек не может погибнуть, если в душе его один Бог, а не придуманные языческие.
Об этом и говорится в последней главе – с 23-го по 27-ой стих.
«Стоял на том месте большой дракон, и жители Вавилона чтили его. И сказал царь Даниилу с насмешкой, указывая на монстра:
– Если ты, Даниил, пророк, и с Господом ведешь беседы, и знаешь все наперед, неужели скажешь и об этом, что он медь?
Пророк молчал.
– Вот, он перед тобой – живой, он же и ест, и пьет. На этот раз ты не можешь сказать, что этот бог неживой.
Даниил опустил голову, оперся на посох.
– Итак, я приказываю тебе – поклонись ему.
В ответ послышался вздох. Мудрец поднял голову к небу, мысленно обратился к Всевышнему:
“Бог мой Единственный! Царь Астиаг приложился к отцам своим, и Кир, Персиянин, принял царство его. Прости Персиянину неразумность его, он еще поверит Тебе, полюбит Тебя…”
Пророк посмотрел с сожалением на Персиянина, промолвил:
– Допустим, что я поклонюсь ему… Но после этого мы с тобой оба упадем замертво. Ты же знаешь, что я никогда не говорю неправду.
Царь побледнел, не зная, что сказать.
Его охватил озноб, начала трясти лихорадка.
– Царь! Одному Господу Богу моему я поклонюсь, потому что Он Бог живой. Только Ему я служу, только Ему повинуюсь…
Персиянин едва заметно в знак согласия кивнул головой.
Даниил не сходил со своего места. Посмотрел опять на дракона, который не обращал на них никакого внимания. Из ноздрей чудовища выходил огонь, шипела внутри его сера и порох…
– Но ты, царь, дай мне позволение, и я умерщвлю дракона без меча и жезла.
Царь, колеблясь, сказал:
– Даю тебе.
Тогда Даниил сошел со своего места. Он взял миску смолы, глиняную кружку жира и клубок волос, – отнес все это под навес.
Потом отыскал медный котел, принес его и поставил на треногу. Высыпал содержимое в котел. Долго мешал деревянной палкой. Когда образовалась однородная масса, зажег под треногой костер. И потом долго размешивал варево.
После этого залил огонь водой.
Подождал некоторое время, когда остынет масса и начнет твердеть. Потом из остывшего варева сделал ком – чуть меньше арбуза.
За ним все это время молча наблюдал Персиянин, с интересом ожидал, что же будет дальше.
Даниил подошел на расстояние броска к дракону, спросил:
– Так ты говоришь, что ты бог? Да?
– Да-а-аа! – зарычал дракон, открыв пасть.
Из нее полетели на пророка огненные змеи.
Но в это время Даниил размахнулся и изо всей силы бросил отвердевший кругляк в открытую пасть.
Дракон закашлялся, чихнул, покрутил головой и… рассыпался на глазах царя и Даниила, растворился в воздухе, – как и не было его вовсе…
Царь в ужасе закрыл лицо руками, упал, как подкошенный, на землю.
И сказал Даниил, подойдя к Персиянину:
– Вот, царь, ваши святыни!
А дальше, начиная с 28-го стиха…
Когда же Вавилоняне услышали о том, сильно вознегодовали и восстали против царя, и сказали:
– Царь сделался Иудеем. Вила разрушил и убил дракона, и предал смерти жрецов. Предай нам Даниила, иначе мы умертвим тебя и дом твой…
И предал царь Даниила.
Они же бросили его в ров львиный, и он пробыл там шесть дней. Во рву было семь львов, и давалось им каждый день по два теленка и по две овцы. В это время им не давали их, чтобы они съели Даниила.
А жил тогда в Иудее другой пророк – Аввакум. Сварив похлебку, он шел на поле, чтобы отнести ее жницам. Явился Ангел Господень и сказал Аввакуму, чтобы отнес тот обед в Вавилон к Даниилу, в ров львиный. И силой Духа Святого отнес пророка в указанное место.
Обрадовался Даниил, что Бог вспомнил о нем, и встал он, и ел…
Царь был уверен, что львы съели пророка. Переживал очень, сожалел, что отдал его на съедение львам.
На седьмой день пришел Персиянин, чтобы поскорбеть о Данииле, и, подойдя ко рву, взглянул в него. И радостное изумление охватило его – Даниил сидел на земле и что-то тихо пел.
Радостно крикнул царь:
– Даниил? Ты живой?
Ничего не ответил пророк. Даже и не посмотрел в сторону царя.
Упал на колени Персиянин, понимая, кто перед ним. Он понял с ужасом, какую вину взял на свою душу.
Произнес громко:
– Велик Ты, Господь Бог Даниилов, и нет иного, кроме Тебя! Я окончательно уверовал в Тебя! Прости мне мой грех!
И приказал вынуть Даниила, а виновников его погубления бросить в ров, – и они тотчас были съедены в присутствии его…»
Даниил, царь, львы, ров, пророк Аввакум… Что это означает? Что хотел сказать нам, потомкам, Даниил?
Как докопаться до сути, как прочитать между строк сокрытое от простого смертного?
Истина – в Боге. Она в Писание вложена не нами, а апостолами и пророками, и поэтому ничто из написанного ими, даже если оно туманно и непонятно для читателя, не должно подвергаться сомнению. И трактовать истину нельзя иначе, как в Книге. Не сомневаться, а просто верить, что так оно и было на самом деле. Потому что вера во Всевышнего – это есть вера в невидимое. Будто бы в невидимое.
Об этом мы говорили с моим Голосом после того, как он узнал, что мне предстоит неизвестная и долгая дорога…
Я о той дороге еще даже и не догадывался.
……………………………………………………………..
Проснулся, почувствовав, что меня кто-то держит за руку.
– Ты опять, Антон, глупостями занимаешься, – с упреком шепчет мне знакомый голос.
Вокруг темнота. Или это я не могу открыть глаза?
– Какими глупостями?
– Опять куда-то уходишь от нас. Сколько можно тебя возвращать? Боюсь, что может произойти непоправимое.
«Откуда возвращать?»
До меня никак не доходил смысл ее слов. Янина будто выплыла из небытия, сказки, из другого мира или жизни, откуда я пришел и куда стремился возвратиться вновь.
– Ты сегодня опять дежуришь?
– Дежурю.
– Дочь или жена приходили?
– Да, сегодня. Их успокоили, сказали, что ты крепко спишь и тебе уже намного лучше…
– Поверили?
– Думаю, да…
Не могу понять – это глубокая ночь или склеены мои ресницы, и я ничего не вижу перед собой. Нигде нет света, потому не вижу Янину, только чувствую прикосновение ее руки…
– Я пойду, – тихим и, кажется, виноватым голосом промолвила медсестра. – Пора мне…
– Куда?
– Как куда? Лечить… Разве ты только один у меня?
– Еще придешь?
Ответа не услышал. Убрала руку – я вновь, похоже, оглох и ослеп.
Ощущение, будто я спускаюсь со снежной горы и боюсь поскользнуться, провалиться в пропасть, небытие, мрак и холод…
Я отвернулся к окну. Смотрел в прямоугольники рамы, за которой во дворе должен гореть фонарь. Окна и света не увидел. Даже ночное небо не просматривалось. Меня окружала сплошная темень.
Не успел закрыть глаза, как что-то опять подтолкнуло меня, – и я уже летел куда-то вновь, а куда – вниз или вверх – не мог понять. Все перепуталось, перевернулось, мир стал загадочным и непонятным…
Когда столкнулся с тишиной, в глаза неожиданно ударил яркий свет.
«Близко подлетел к солнцу? Это оно меня ослепило?»
– … кардиограмму! Срочно!..
Голос знакомый – доктора Мирановича, лечащего врача. И он вместе со мной в этом полете? Его самого не вижу, как ни стараюсь присмотреться. Больно стало правой руке, потом левой… Делали в вены уколы? Зачем? Я же не просил их…
Медленные толчки в висках. Один, второй… Третий… И тогда из моей груди вырывается вздох облегчения. И – открываются глаза, и я уже выразительно вижу своего доктора, чувствую на себе его пристальный взгляд. Он склонился надо мной, дотронулся до запястья. Улыбаюсь доверчиво, здороваюсь, как со старым знакомым, встретившимся мне на моей планете.
– Ну, как самочувствие, Антон? – спрашивает кардиолог. – Ты меня слышишь?
У него мокрый лоб, в глазах затаенная тревога.
– А где Янина, Иван Петрович?
– Кто такая?
– Ваша медсестра. Она только что стояла здесь.
– Нет, Антон, у нас такой медсестры. Янина? Нет и не было никогда. Может, приснилось тебе или привиделось.
– Да, наверное, – утомленно соглашаюсь я, и у меня опять слипаются веки. – Случается со мной такое.
– Антон, ты можешь хотя бы несколько минут не закрывать глаза? – осторожно просит меня Миранович.
Не знаю, что было написано на моем лице, но я опять постарался изобразить улыбку:
– Могу и смогу… Я даже вам и песню могу пропеть про касинеров и князей Великого Княжества.
– Нет, этого не нужно. Споешь тогда, когда мы сядем вместе за веселый стол, да еще по какому-нибудь хорошему и радостному поводу… Например, ты откроешь новую планету или неизвестную цивилизацию, прославишься каким-нибудь изобретением. Или откроешь человечеству секрет долголетия… Но сейчас ты просто говори. И обязательно смотри мне в глаза. Договорились?
– А меня хлебом не корми – дай поговорить. Язык, как помело, несет и несет разную чепуху. И уже невозможно остановиться, меня тогда останавливают другие…
– Ну и хорошо, ну и прекрасно, валяй… Говори, мне будет приятно слушать … Как там дела, Вероника? – обращается доктор к своей помощнице.
– Кажется, стабилизировалось… Пульс ровный, насыщенный.
– А иначе и быть не должно, – уже, кажется, с нотками веселого настроения говорит врач-кардиолог. – На другое мы не имеем и права. А какие ты песни, кстати, поешь, Антон? – уточнил Иван Петрович, наверное, не слышал, что я ему сказал перед этим.
– Да разные. Больше – народные. О Ясе и Янине, о Веронике и «По диким степям Забайкалья». И, конечно же, современные – о любви.
– О любви?
– Все поют о любви – и я тоже.
У меня одеревенел язык, куда-то в сторону сдвинулся Миранович, как будто через толщу тумана слышу его вздох.
Потом уже доносится его спокойный и уверенный голос:
– Ну и хорошо… Ну и прекрасно, друг мой… Мы еще споем с тобой, придет то веселое время…
Попробовал что-то сказать, добавить несколько слов, но у меня онемели губы. В то же время стало уютно, хорошо и спокойно.
Пришла опять ко мне Янина, стала рядом. Дотронулась ладонью до моего лба.
– Тебя долго не было.
– Долго – имеет много значений. Время неподвластно ни осуждению, ни оценке.
– Может, и так… Ты кто, Янина? – не удержался, спросил, вопросительно глядя ей в глаза.
– Я же говорила – работаю здесь.
– А доктор говорил, что не знает тебя…
– Зато я его знаю. Часто за него работу исполняю, он и не догадывается об этом. А может, и знает, да не хочет признаваться… Гордый, потому как медицинские титулы имеет. А я всех больных знаю. И врачей всех. Я была рядом с ним, когда он возился с тобой. Но он меня не видел. И ты не видел, только чувствовал, что я рядом.
– Правда, чувствовал. Янина, а ты всем оказываешь помощь?
– Не всем.
– А кому, если не секрет? Избранным, или…
– Не совсем так, Антон… Только тем, кого навещает дух святого и вечного чувства – любви.
– ???
– Да, да… Ты ведь был на планете Любви, ты ведь горел в том огне, пылал, как небесное светило, насыщая тем же чувством и сердце своей возлюбленной… Я спасаю влюбленных или тех, кого любили или будут еще любить… К сожалению, не спасла жизнь твоей натурщице, которую ты, сам того не подозревая, сделал счастливой и одновременно…
Она не договорила.
Я, кажется, покраснел, отвернулся, подумав при этом: она спасала Жанетту?
– Все-таки, кто же ты тогда, Янина?
– Я – посланница твоего Голоса. Я – Энергия Любви. И – по совместительству – Дух твоей силы, твоей крепости, твоего здоровья и вдохновения. Я всегда нахожусь рядом с теми, кому тяжело, кто запутался в сетях неразберихи и душевного хаоса.
– Тогда почему я раньше ничего о тебе не слышал?
– Глухой был, наверное.
– Интересно.
– Значит, не приходило твое время. Не пробил, как говорят, твой час. Не отлиты были еще для твоего пробуждения колокола…
– А сейчас? Что случилось сейчас?
– Ты позвал меня – и я пришла.
– Как же я мог позвать тебя, если не знал и даже не догадывался о твоем существовании?
Янина улыбнулась:
– Знал. Еще как знал. Ты просто забыл обо мне, углубившись без остатка в свои заботы… Я твоя не первая любовь, но первая героиня твоего первого, ненаписанного, придуманного рассказа. Ты его хотел написать в десятом классе, помнишь? «Первое свидание». Ты так его хотел назвать?
– Да…
– Вот видишь. И я ожила в твоих мыслях. И всегда буду жить в тебе. Буду приходить в тяжелые минуты, когда у тебя вырвется из груди умоляющий вздох: «Господи, помоги!..»
– Так ты же не Бог.
– Правильно, я всегда впереди Него. Но не вместо Него. Могут же быть ложные вызовы и просьбы. Не от чистого сердца может исходить просьба или молитва. А случается и так, что я и без зова спешу на помощь.
Молчим, слушаем, как бьются наши сердца.
– Янина, куда же подевался мой Голос, с которым недавно разговаривал, вел беседы?
– Пока молчит. Может, его одолела усталость. Как устала от тебя и твоя жена. Устала от твоей необоснованной ревности, устала оттого, что ты всего себя посвятил работе, забыв, что рядом с тобой живой человек, любящий тебя, думающий о тебе…
Ее упрек пропустил мимо ушей, будто и не слышал, а спросил о том, что волновало в первую очередь:
– Почему я не могу позвать его вновь? Мне трудно без его советов.
Опять улыбка – легкая и доброжелательная. Янина как будто бы говорила: «Ну что возьмешь с этого неразумного ребенка – слабый еще он умом, ей-богу…» Она положила ладонь мне на грудь, туда, где билось сердце, – начала вслушиваться, как оно работает, как перекачивает кровь…
– Совет тебе нужен? Ты же жил в стране советов, и что? Не пригодились советы? Поводырь нужен, да? А ты как будто слепой? Ты же никогда ни на кого не надеялся, всегда сам, без посторонней помощи, стремился идти к своей цели… Почему же ты сейчас почувствовал себя беспомощным?
– Прошу прощения, Янина! Я не о том, наверное, спросил. Просто мне стало страшно от одиночества. И оттого еще, что нежданно-негаданно прекратилась с ним связь. Я хотел задать ему один-единственный вопросик… А сейчас не знаю, придет ли он, если позову.
– Свой голос, Антон, свое второе «я» никто никогда не зовет. Он, Голос, приходит сам. Потому что знает, когда и в какое время нужно явиться. И – никогда не опаздывает. Как и не опережает время.
Молчанием подтвердил, что понял ее.
– О, извини, меня опять зовут… – услышав чей-то зов, засуетилась Янина. – Девичье сердце заходится от боли. Вот-вот разорвется… От несчастной любви на нем раны… Просит вернуть ее на планету.
– Какую планету?
– Планету Любви, где есть бухта влюбленных…
– А-а… Пойдешь ей помогать?
– Попробую. Если еще не поздно… А ты отдыхай. И не переживай ни за что…
– Гм…
Зашелестел накрахмаленный халат, потом закрылась за ней дверь.
На улице ветер тронул опавшие осенние листья, и слабое дуновение ветерка, казалось, коснулось моей щеки. И запах ее духов долетел до меня, – и был он какой-то особенный, неповторимый, неизвестный: с ароматом звезд и тишины, васильков и ромашек, медуницы и люби-травы… Этот запах сразу же убаюкал меня, и мне показалось, будто я лежал в зыбке или оказался заброшенным кем-то на мягкое облако…
Я поплыл над землей, укрывшись покрывалом из звезд Млечного Пути…
И хорошо мне было плыть в мечтах над поселениями, над горами и лесами, над тысячелетиями… Уже ничего не слышал и не чувствовал. То ли стал глухим и безразличным ко всему, то ли растворился в звенящей тишине ночного неба. А может, вовсе и не тишина это звенела, а возбужденный мой слух возвращал меня в другую плоскость и время. Не понять, не разобраться, не осмыслить…
Мечтал… Радовался… Надеялся…
Я – паутинка во Вселенной, я – как отзвук прошлого, как напоминание о чем-то неосуществленном и неродившемся, и поэтому не знаю, куда еще могут умчать меня фантазия и мечты, как отнесется ко мне Космос и к какому берегу вынесет меня мой корабль под звездными парусами…
Показалось, что ко мне подкрался сон…

5
Я проснулся раньше обычного – стрелки показывали шесть утра…
В теле – бодрость. Голова – чистая и ясная. С хорошим и светлым настроением поднялся с кровати.
Появилось желание взяться за кисти и нарисовать то, что видел в своем необычном сне. Хотелось создать что-то подобное Дали или Брейгелю, Веласкесу или Гойе… Знал, что у них разные стили и направления и что объединить мне их талант не под силу, но перед глазами бегали, мелькали фантастические образы – они то исчезали, то вновь появлялись, выныривая неожиданно из серо-синей дымки…
Видения возникали передо мной, словно страшилища или неземные существа, – молчаливые и угрюмые, злые и неповоротливые… О чем-то беззвучно разговаривали между собой, не обращая на меня никакого внимания, однако старались не исчезать из моего поля зрения, подталкивая к каким-то действиям…
Я мысленно выдавливаю из тюбиков краску на палитру, смешиваю-перемешиваю, добиваясь нужных мне цветов, – и только потом с волнением и благоговением дотрагиваюсь кистью до загрунтованного белого полотна…
И это трепетное чувство нельзя передать никакими словами…

…Жена поставила на стол чашку с чаем, положила на тарелку несколько бутербродов. Посмотрела на меня пристально и молча.
Все же, не выдержав, дотронулась до моей руки:
– Антон, тебя что-то беспокоит? Ты какой-то задумчивый, рассеянный, отрешенный… Отвечаешь невпопад. Случилось что?
– Ничего не случилось, – стараюсь успокоить ее, пожимая плечами. – Обычное волнение, когда думаешь, как лучше сделать работу.
Она пронизывает меня взглядом:
– И больше ничего? Или снова очередной приступ ревности?
– Никаких приступов нет. Правда нет.
Молчим. Я пью маленькими глотками горячий чай, жую бутерброды, которые, надо признать, моя жена готовит классно, обдумываю свои дальнейшие шаги и действия на предстоящий день.
– Долго сегодня будешь в мастерской?
– Не знаю. Может, и задержусь – появилось желание поработать. Впустую прошли последние дни… Хочется наверстать упущенное. Да и заработать тоже. Стыдно перед тобой: ты изводишься на работе, просветляя разум малолетних дураков, а я топлю в вине свои неудачи… Потерпи немного. У меня такое предчувствие, что я… ну да ладно, не буду о яйце, которое еще не снесла курица. А деньги нужны… Обновку тебе справить, дочери помочь…
Лика вздохнула, заложила за ухо белую прядь волос, отодвинула от себя пустую чашку:
– Кстати, о деньгах… Один чудак тебе звонил, потом приходил к нам домой, спрашивал, не смог бы ты нарисовать его портрет. Обещает хороший гонорар.
– Я в это время был в мастерской?
– Да нет… Сам знаешь, где…
– Ах, да, – я, наверное, покраснел, наклонил голову, дотронувшись губами до краешка чашки, подаренной мне младшей дочерью Татьяной на день рождения, обжигаясь, сделал несколько глотков… – Вот закончу то, что задумал, а на это уйдет недели две-три, – тогда можно будет и о портрете вести разговор.
Жена не перечила, но и в то же время не проявляла живой заинтересованности в моих планах и в том, что я мог получить выгодный заказ. Она по своему опыту знала: задуманное, да еще высказанное вслух желание или предложение редко когда и осуществлялось.
– Ну, решай свои проблемы, а я побежала, – жена, оставив меня на кухне, спешно начала собираться на работу.
Через минуту щелкнул дверной замок, и я остался в квартире один.
Лика спешила к своему девятому «Б» – преподавала историю.
Зазвонил телефон.
– Привет, пап!
– Привет, дочка! Как там у тебя дела?
– Нормалек. Ты мне нашел то, что я просила? Ну, материалы в газетах и журналах?
– Нет, Ирка, пока не добрался до библиотеки. Загружен был работой. А когда тебе нужно, когда последний срок?
– Через неделю.
– Завтра же исполню твою просьбу. Как учеба?
– Ничего, «хвостов» нет…
– Ну и прекрасно. Рад за тебя, Ирина Антоновна!
Старшая дочь Ирина училась в столичном университете, готовилась к экзаменам. Собирала материалы для курсовой. Вот и ее чуть не подвел – забыл о просьбе. Соврал, что не было на это времени. А врать, знают все, нехорошо… «Исправлюсь – завтра же надо посетить областную библиотеку».

Моя мастерская находится недалеко от дома. Если ехать троллейбусом, – три остановки. Дорога тянется полукругом.
А когда иду напрямик, то одолеваю расстояние за полчаса.
Минут пять иду сосновым бором. В нем всегда люблю задержаться, постоять, послушать, как тилинькают синицы или картаво перекликаются, рассевшись по ветвям деревьев, сварливые вороны, стараюсь разгадать их птичий язык…
А бывает и совсем тихо. Но это уже когда воронье слетается на какое-то свое сборище далеко за город. Тогда приятно стоять в тишине и ни о чем не думать, а только слушать, как перекатывается по вершинам деревьев вздох ветра, – на сердце в такие минуты всегда царит радость.
И думается тогда мажорно: «Ну, сегодня обязательно схвачу за хвост жар-птицу, и никуда она от меня не улетит… Главное – первый удачный мазок кисти…»
На этот раз на сосновом островке посреди огромного города не задерживаюсь и даже и не замечаю его, как не слышу и ругани ворон. А может, их и вовсе не было на вершинах сосен, не заметил, не услышал, – иду не оглядываясь. Притягивает меня, словно магнит, мольберт.
Даже руки чешутся и зудят, будто дотронулся до крапивы. Или обжегся, беря руками бодягу. Ее когда-то вытаскивал со дна реки самодельными граблями и складывал на корме лодки. Потом, мокрую и тяжелую, нес в мешке домой. Высыпал на землю и сушил на солнце, чтобы сдать заготовителям. На заработанные деньги мог купить несколько тюбиков краски. И руки после этого горели с неделю…
Расстояние от дома до мастерской я не прошел, а пробежал, как на крыльях пролетел, не споткнувшись ни разу на густо сплетенных корнях, пересекающих извилистую тропу.
Вставил в щелку желтый медный ключ, повернул два раза.
Пахнуло запахом масляной краски и олифы, растворителя, в котором мыл кисти, и еще чем-то специфическим, что и отличает мастерскую художника от других жилищ. Дотронулся до батареи отопления – как всегда, чуть теплая. Но это еще не беда – холод или прохлада подбодрят меня, не дадут расслабиться.
Кисти тщательно вымыты – торчат в разные стороны в глиняном горшочке, который подарил мне глиняных дел мастер Николай Пушкарь. Нет уже его, к сожалению, на этом свете. Кроме горшочка и вазы – для цветов или же для кистей – он подарил мне еще и молодую пару влюбленных – Яся и Янину – две глиняные фигурки. Ясь – с косой на плече, в шляпе, которая едва держится на макушке – первый парень на деревне, Янина – с ромашкой в руке. Ясь выглядит довольным, самоуверенным. Она же смотрит на него с тревожным ожиданием, затаенно и влюбленно, с подтекстом…
Они у меня живут давно. Я им выделил место – на шкафчике, на уровне моих глаз. И поэтому встречаюсь с их взглядами каждый раз, когда становлюсь у мольберта…
Когда вошел, показалось, что влюбленные поздоровались со мной, поклонились даже, – словно радость испытывали оттого, что пришел к ним. Ответил на приветствие кивком головы, при этом внимательно и пристально посмотрел на них – не поссорились ли за время моего отсутствия, не обидел ли жених свою невесту. Нет, они, как и раньше, веселы и одухотворенны. Умел Пушкарь оживить глину.
– Начнем? – заговорщицки подмигнул, как полноправным жителям моего, а если точнее, нашего ковчега.
Получив молчаливое согласие, взял кисти, положил перед собой. Достал из шкафчика тюбики с красками, разложил на столе.
Угольком сделал набросок сюжета, который давно сидел в моем воображении – дорога к храму. Вдали, за густыми кронами лип, возвышается церковь – полоцкий Софийский собор. В гору тянется красная полоса цветущего мака. А с двух сторон этой полосы цветут ромашки. Они – белые, только желтые точечки пестиков едва заметно разбросаны по всему полю… Будто кто-то расстелил перед храмом огромную скатерть или положил на поле штандарт многострадальной державы…
Я взял тюбик цинковых белил и черной сажи, выдавил на палитру. Смешал, добившись нужного тона, прописал кистью фон тревожного неба, по которому плыли облака. Они закрыли солнце, и оно никак не могло вырваться на волю – словно в плену находилось.
Неожиданно в дверь мастерской кто-то постучал.
Идти открывать не спешил.
Стук повторился, но уже более настойчиво, как будто стоящий за дверью определенно знал, что я нахожусь в мастерской. Приглушив в себе недовольство тем, что меня оторвали от работы в очень неподходящий момент, пошел открывать.
А дверь, оказывается, была не заперта. Мне же казалось, что, зайдя в мастерскую, я закрыл ее на защелку.
На пороге стоял человек – в светлом плаще и черной шляпе с короткими полями.
– Добрый день! Извините, вы Антон Климович?
– Да, я. Слушаю вас…
Человек добродушно заулыбался, галантно поклонился. Голос мягкий, приглушенный, и выглядел пришедший спокойно, уверенно.
– Простите меня, ради Бога… Но у меня к вам неотложное дело. Не пригласите ли войти?
– Извините… – опомнился я, давая дорогу гостю. – Заходите. Милости прошу!
Незнакомец переступил порог, и я закрыл за ним дверь.
Он снял плащ, повесил на вешалку. Шляпа осталась на голове. Картины, висевшие на стенах и стоявшие на полу, рассмотрел бегло – и тут же остановил взгляд на мне.
– Я заходил к вам позавчера домой, – он сложил руки на груди, уже освоившись у меня, слегка раскачиваясь на носках, смотрел прямо в глаза, отчего мне даже стало не по себе. – Но ваша жена сказала, что вы заболели, лежали с высокой температурой, и поэтому попросила не беспокоить… Она же и сказала, где вас можно отыскать. И вот я здесь…
Мне хотелось спросить, как его зовут, как обращаться к нему, но он, как будто бы угадав мои мысли, опередил меня:
– Прошу прощения, не с того начал… Нужно было представиться, переступив порог вашей мастерской… Еще раз извините. Я – Анатас Олкепов. Бизнесмен. Предприниматель. Совместную фирму держим с американцами и французами. Из болотной ольхи, которую закупаем в Беларуси, России и Польше, изготавливаем мебель. После специальной обработки получается точь-в-точь как красное дерево. Никто не может отличить, даже эксперты. А секрет обработки знаю только я один. И наша мебель, говоря откровенно, идет нарасхват. Поэтому мы имеем огромные прибыли. А сегодня, во время тяжелой экономической ситуации, которую мы, извините, приветствуем, это не так уж и маловажно.
– Слушаю вас, Анатас. Кофе? Чай?
– Кофе, если можно. А я прихватил с собой французского коньячку. Если вы не против.
– Вы латыш?
– Да, я балт, вы правильно изволили заметить… У вас, наверное, ассоциация с другим именем – именем известного киноактера – Донатаса Баниониса. Так я из тех мест.
«Поломает весь день, – шевельнулось в глубине души горькое сожаление – терпеть не мог, когда непрошеные гости врывались в мастерскую в разгар работы. – И принесла же его нелегкая в такое время… Но – какой-то заказ… а заказ – значит, деньги…»
По комнате поплыл аромат бразильского кофе. Тем временем гость достал из кейса бутылку коньяка, положил на стол три огромные желто-зеленые груши. Разлил по рюмкам французский коньяк.
Пригубили по глотку, закусили дольками лимона, а потом впились зубами в сочные груши.
– Во-первых, прошу извинить за вторжение. Сам не люблю, когда ко мне кто-то приходит без предварительной договоренности. Но я постараюсь не задерживать вас. Поэтому буду краток. У меня к вам большая просьба. Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет. Но в такой манере, в какой никто до этого не делал. Чтобы в нем было что-то магическое, с тенью аллегории. Нечто от Бога, что-то и от Сатаны… Но это не условие. Это – просто подсказка. Я даю вам полную свободу. Вольный полет… Уверен, что вы создадите то, что я хочу. Я посещал ваши выставки, потому так уверенно и говорю. Мог бы еще справиться с этой задачей ваш друг Павел Северянин, но его, как я узнал, нет уже среди живых…
Меня что-то кольнуло внутри. Гость напомнил мне о бывшем друге, и от этого стало не по себе. Был ли я виноват перед ним, Павлом? Не знаю… Может, и виноват…
– Ну, так как, дорогой Антон? Каков ваш ответ?
Я хмыкнул, кашлянул в кулак, не до конца понимая, чего от меня требуют. Неопределенно пожал плечами.
– А теперь о главном, господин Антон, если, конечно, вы согласны взяться за эту работу, выполнить мой заказ. Какой вы хотите получить гонорар за свой труд? Нам нужно об этом договориться сразу же. Без лишней скромности с вашей стороны, потому что я человек не бедный, далеко не бедный…
– Никогда не делал под заказ… Разве что раньше – наглядную коммунистическую агитацию… Рисовал Брежнева, Суслова, Ленина, Громыко, Горбачева…
Посетитель кисло улыбнулся:
– Да, да… Но это был не заказ. Это – принуждение. Я же делаю это без приказа. Только уточняю свою просьбу, подсказываю, что мне хотелось бы увидеть в своем портрете. Но – в первую очередь – вам. Так все-таки – сколько? Да еще и в валюте. В тех зеленых, американских…
– Не знаю, – откровенно признался я, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Никогда не оценивал свои работы…
Заказчик позволил себе рассмеяться. Налили еще. А коньячок был отменный – в голове светлело, а я наливался творческой энергией, будто набухал силой, как почка яблони ранней весной. Эту фразу я употребил в рассказе, когда писал о Жанетте. Но там я сказал, что набухала наша любовь…
– Тогда я, как говорят, возьму инициативу в свои руки, определю сам стоимость вашей работы. Предложу реальную цену за ваш талантливый труд. За талант, который еще не раскрыт…
– Я еще не выполнил заказ, а вы делаете из меня гения? – посмотрел внимательно и с недоверием на него. – Шутить, сударь, изволите?
– Никаких шуток.
– Тогда о каком таланте вы говорите?
– Ну, это уж мои проблемы, – ответил спокойно мой гость. – Я мог этого и вовсе не говорить. Но давайте возвратимся к нашей главной теме. Для вас – главной, для меня она не существует. Работу над портретом я оцениваю в…
Я невольно напряг слух. Мой будущий заказчик, выдержав паузу, глухо, глядя в стол, произнес:
– Ну, допустим, остановимся на пятидесяти тысячах.
Ни одна жилка не дрогнула на моем лице. Хотя мне, по всему, нужно было или обидеться, приняв его слова за шутку или крикнуть, что такой цены не существует.
Но мой гость был серьезен. Посмотрев на часы, метнул взгляд за окно, где было серо и ветрено, добавил:
– Да, пятьдесят тысяч. Долларов. Десять тысяч – прямо сейчас. Как аванс.
Он достал из кейса пачку стодолларовых купюр, положил на полированный столик возле бутылки с коньяком. Из-под короткой тульи шляпы светились его глаза – словно два горящих в темноте уголька…
– Антон, а вы любите работать только в своей мастерской или на природе? Хотите, можно работать и у меня – на корабле. Я создам вам на своем паруснике все необходимые условия – комфорт, уют, тишину… Мог бы и сюда приходить, но проблема в том, что я должен неотлучно находиться на своем командном мостике – там у меня пульт управления, пункт космической связи, с помощью которого связываюсь со всем миром… У меня в космосе работают персональные спутники. Я нахожусь в сети не только Интернета, но и всего космического пространства, всей необозримой Галактики… Это другая сеть, которая недоступна еще землянам.
Мне с трудом представлялось то, о чем он говорил.
– Да мне, в сущности, все равно, где работать…
– Прекрасно. Заказ мой не срочный. К нему вы можете приступить тогда, когда будете свободны. А за это время съездите в Европу, в Париж, купите на Монмартре нужные краски… Хотя и на моем корабле вы все это найдете в полном объеме. Так вы согласны, Антон Климович?
Мне не хотелось сразу же отвечать на его вопрос. Хотелось сделать некоторую паузу, проявить, так сказать, выдержку.
– Я даю согласие. Но…
– Ни о чем не волнуйтесь, – не стал выслушивать мои возражения посетитель, – отбросьте все сомнения… Я рассчитываю, что работу вы сделаете… ну, за пять сеансов. За каждый сеанс буду вам платить столько же. Но если не уложитесь в пять, буду позировать и больше. И платить буду столько же. Можете и неделю работать, и месяц, а понравится – так год, и два…
Он смотрел на меня, улыбался. Таким образом, понял я, он шутил, стараясь вызвать к нему расположение.
– Год – два? Смешно… Но все как-то странно… И – непонятно.
Заказчик опять поднял рюмку, ожидая, когда и я подниму свою. Чокнулись – раздался глухой и короткий звук. Тем самым мы скрепили наш устный договор о сотрудничестве.
– Вот и договорились! У меня, Антон, маленькое последнее уточнение: во время работы вы любите разговаривать или предпочитаете молчать?
– А это зависит от настроения, от того, как идет работа. Если собеседник интересный, то могу часами поддерживать разговор.
– Отлично! – обрадовался гость. – Я постараюсь быть интересным собеседником. А о чем вы любите беседовать?
– Обо всем – о космосе, о любви, о Боге…
– Прекрасно! Великолепно! – бизнесмен или олигарх, как его окрестить, не знаю, поднял руки, радостно заулыбался. – И я на эти темы люблю беседовать… И о Библии, и о космосе… Я буду слушать вас, а вы – меня.
Хотелось все же уточнить, когда приблизительно мы приступим к работе, но меня опять опередил заказчик:
– Знаю, что вам необходимо настроиться на мою волну. Поэтому, надеюсь, месяца два, а то и три, будет вполне достаточно на обдумывание. За это время вы и подгоните то, что начали, – свою «Дорогу к храму». Я правильно понял ваш замысел? Не обижайтесь, что подсмотрел, картина же хорошо видна…
– Замысел такой, правильно… А месяца, думаю, для меня будет достаточно, чтобы закончить и свое, и на заказ настроиться… Как вас отыскать, когда буду готов?
Заказчик достал из внутреннего кармана пиджака визитку, протянул мне. Текст был написан тисненым золотом – ООО “Olkep”. Тел.факс 666-999-666.
– Это номер моего телефона, факса и спутниковой связи – одновременно. Телефон всегда при мне. Когда прибуду по твоему сигналу, причалю к берегу реки возле парка, – рядом с прогулочными теплоходами «Москва» и «Брест». Там и будет стоять мой «Олкеп». Название – сокращенное от моей фамилии. Ты позвони за сутки перед тем, как будешь готов. Потому что мы можем плавать в это время возле Курил или Новой Земли, можем быть в Ливии – в Африке, в Аргентине…
– И хватит суток, чтобы из таких далей прибыть сюда?
– Хватит. Мне хватит..
Наливал уже я. По той же мерке, что наполнял рюмки и гость. Это уже была, как я понимал, последняя, на посошок…
Но заказчик пить не спешил. Смакуя коньяк, поднялся, прошелся по мастерской. Подошел к столику, где лежала рукопись. Взял верхний лист, поднес к глазам, прочитал вслух:
– “Павла я считал и считаю своим лучшим другом…”
Положил лист на место. Сделал опять глоток.
– И литературой балуешься, Антон? Предлагал какому-нибудь издательству?
– Нет. Пока – нет…
– А хочешь, Антон, я издам это? В толстой цветной обложке, на прекрасной бумаге… Миллионным тиражом.
Я и не заметил, как Анатас перешел на «ты». Смотрел на меня, ожидая, что отвечу.
– Это не розыгрыш, не шутка?
– Нет, я не шучу. Получится не книга, а бестселлер… Две истории, две судьбы, под одним общим названием «Реквием». Книгу переведут на другие языки. Ты сразу же станешь известным не только как талантливый художник, но и как прозаик… Ты бы хотел этого?
«Откуда он знает, о чем рукопись?» – слабо шевельнулась у меня недоуменная мысль.
И еще мне показалось, что уж очень уверенно чувствует он себя в моей мастерской, – как будто здесь бывал, и не раз…
– Когда-нибудь мы поговорим и об этом, Анатас. Не сегодня. Над рукописью еще работать и работать.
– Зачем? – удивился гость. – У меня самые лучшие и совершенные компьютеры в мире. Сверхмощные и сверхумные. Они и сделают всю черновую работу вместо тебя. И переводы на все языки осуществят…
– Рано еще говорить об этом.
– Ну, ладно. Как ты говоришь, никогда не поздно вернуться к этой теме. Автор ты, тебе и ставить условия. Да, вот что еще, дорогой Антон, – посетитель взял в руки рюмочку, поднял руку, приглашая меня последовать его примеру. – Заглянем в будущее. Ты справишься с моим заказом – я в этом уверен… За издание книги ты получишь… Я перечислю два… три миллиона долларов – в знак благодарности. С одним условием, что ты их потратишь только на издание твоих книг. Ни на что другое. Ни цента на сторону и лично тебе.
Я опешил. Еще ничего не сделано, еще я не принял даже решения, а мой патрон рассыпается в посулах, обустраивает мое литературное будущее. Несерьезно с его стороны.
– Ничего не понимаю. Или мне это снится?
– Давай выпьем лучше. У тебя голова кругом пошла. Столько на тебя свалилось сразу. Но я за свои слова в ответе, и все будет как сказано, как ты решишь.
Мы выпили, заказчик поднялся с кресла, подошел к вешалке. Сняв плащ, набросил его на плечи.
– Спасибо, Антон, за радушный прием! До встречи…
Меня не оставляло чувство неловкости и какой-то непонятной вины. Я уже как бы попадал в зависимость от этого человека, а потому некоторое время должен буду и подчиняться ему…
– Спасибо, Анатас, но я все равно чувствую себя как-то неловко… Такой гонорар…
– Мелочи все, дорогой мой друг! Просто я верю в твой талант, своей интуиции. А интуиции меценатов надо верить.
– Извини за любопытство. Не понимаю – а зачем тебе все это надо?
– Зачем? Представь, я пекусь совсем не о себе, а прежде всего имею в виду твою выгоду. Ты войдешь в историю как великий художник, а потом кто-то и обо мне напишет: «Благодаря меценатству Анатаса Олкепова Антон Климович создал шедевр!» А? Как, звучит?
– Звучит, – улыбнулся я.
Гость нахмурил брови, задумался.
– А ты знаешь, Антон, откуда пошло начало меценатства?
В ответ я пожал плечами.
– Когда литература и искусство заявили о себе, сильные мира сего решили их приручить. Самым ярким укротителем был, пожалуй, римский император Август. Он впряг в свою колесницу поэтов и музыкантов, художников и певцов… И все для того, чтобы о нем писали песни, картины и портреты, восхваляли на все лады. Я сегодня слышу запах костров, в которых по его приказу сжигали бесценные книги. Август любил смотреть на те костры, будто слышал стоны и крики авторов и героев, о которых рассказывали поэты… Но жил при Августе человек высокой культуры – Меценат. Он был как бы связующим звеном между правителем и людьми творчества. Богат, знатного происхождения, но сидел в нем бесенок, который отравлял ему жизнь – тщеславие съедало его душу. Он во что бы то ни стало желал прославиться как автор какого-нибудь бессмертного произведения, но как литератор слыл дилетантом. И, что удивительно, он сам знал это. Но… Но у него был врожденный такт и искренняя любовь к искусству. И это не позволяло ему превратиться ни в сноба, ни даже в графомана. Ему был присущ трезвый ум и утонченный вкус: никогда он свою поэзию не ставил выше той, в которой увидел огромную силу и духовное влияние на людей. Но, высоко оценивая чье-то творчество, вознося его до небес при помощи высокопарных слов, пряча от всех тщеславие, желал и сам, чтобы его оценили современники, бессловесно требуя от них, чтобы его имя как можно чаще вспоминалось в тех строчках и строфах, которым было обеспечено бессмертие… Он вкладывал в это огромные материальные средства, но больше всех потратил на Горация: подарил ему огромную усадьбу. И что же, дорогой мой Антон? Строфы Горация мы читаем сегодня с упоением и в тех строчках находим имя Мецената. Вот что значит сила творчества, сила поэзии! Его имя стало почетным, бессмертным, символом добродетели и открытия талантов. Вот и я, как Меценат, открываю миру талант, вкладываю в тебя огромные материальные ресурсы…
Я засмеялся, качая головой:
– Спасибо, дорогой Анатас, преогромное спасибо. Но, право. Я не за…
– Заслужил, заслужил, – перебил меня собеседник, поймав меня на полуслове, – и мы докажем это. Вот увидишь. Я никогда не ошибаюсь и никогда впустую не трачу свои деньги…
– Но я не знаю, какой я художник, тем более начинающий писака…
– Неправда! Ты неправ, очень и очень неправ, Антоний! Я тебе вручаю скипетр Горация, чтобы и ты обессмертил мое имя! У тебя же масса тем и сюжетов литературных произведений. В твоей голове роятся сюжеты романов о Евфросинье Полоцкой и Кирилле Туровском, Кастусе Калиновском и Тадеуше Костюшко, о художниках эпохи Возрождения, о царе Ироде, пророке Данииле, да и обо мне, наконец… Ты обо всем этом напишешь. А для издания нужны деньги, деньги и деньги. И миллионы в твою литературную деятельность я вложу не зря.
– Не говори ерунды! – не выдержал я, слушая его фантастические прожекты. – Одному человеку столько сделать – не под силу. Никому не под силу.
– Как знать, как знать… Пора мне. До встречи на моем паруснике. Я буду ждать.
Он переступил порог. Головой – шляпой – зацепился и ударился о край наличника. От удара, кажется, задрожала стена. Удивительно, но шляпа не слетела с его головы, даже не примялась. Он не возмутился… Пригнувшись, шагнул за порог.
– Не вписался… – полуобернувшись, с улыбкой бросил мне. – Еще раз, до встречи, сударь-господин-спадар Антон!
Закрылась дверь, неслышно щелкнула задвижка замка.
В помещении опять воцарилась тишина.
От Яся почему-то отвернулась Янина. Поругались, пока я говорил с посетителем? Обиделись на меня, что взял каплю-другую? Но мы и не пили вовсе, а так, пригубили для закрепления нашего, должен сказать, очень выгодного, лично для меня, соглашения.
Толстая пачка «зеленых» лежала на столике передо мной. Но прежде чем взять их в руки, дотронуться до них, подошел к шкафу, повернул лицо Янины к жениху. Она что-то сказала, но я не расслышал…
Никогда в руках не держал столько денег, тем более долларов. Никогда в жизни не пил такой удивительный и, наверное, очень дорогой коньяк.
Каким считать этот день по лунному календарю?
Я открыл астрологический календарь.
День пятнадцатый… День змея. Сатанинский день. Астральные войны, искушение плоти… Защита справедливости, аскеза… Значение последнего слова я не знал, только слышал от Глобы, когда он выступал по телевидению. Соглашался и не соглашался с объяснением Авестийских традиций. Да, искушение, да, соблазн… Искушение испытать самого себя в искусстве, в создании портрета. Ну и что из того? Черный человек искушал и Моцарта, большие деньги за создание скульптур на соборе святого Павла требовал и Буонарроти. И я добровольно поддаюсь такому же соблазну… Ну и меня пусть искушает удача…
Рука сама потянулась к бутылке.
Но сначала посмотрел на Янину.
Налил рюмку до краев. Решил твердо – пью последнюю. Показалось, что Янина тяжело вздохнула.
Коньяк вылил в рот одним махом. И опять показалось, что Янина ойкнула. Хотел закусить грушей, но передумал – занесу Лике, угощу ее. Бросил в рот дольку лимона, и от кислоты перекосилось лицо.
Валюта, если честно, меня особо не радовала. Но и сказать, что был абсолютно равнодушен к ней, было бы неправдой. Скажу жене – не поверит. А если и поверит, то начнет вспоминать, что этому предшествовало, гадать, чем это все может закончиться – добром или злом… Женщины есть женщины – у них свой ум. Но мы часто, к сожалению, подпадаем под их влияние, – и не замечаем, что живем так, как они того желают…
Хорошо если кто-то из нас сможет вовремя опомниться, найти в себе силы крикнуть «стоп!», вернуться опять на свою дорогу и радостно воскликнуть: «Я – свободен!» А если нет?
А была ли у меня свобода? Были ли в наших с женой отношениях нежность и во всем полное согласие? Раньше – да, а теперь? А теперь нам приходится прятать свои истинные чувства. Но деньги не спрячешь. Да и не прятал я их никогда от жены. Разве иногда какую малость заначивал. Для карманных расходов. А тут доллары свалились с неба. Ну не дурак ли этот Олкепов? А если я не справлюсь? А если и напишу, а ему не понравится? Что тогда?
Мне стало смешно и тошно от моих опасений – и махнул я на все рукой, выбросил из головы.
Может, и в самом деле, взять да и махнуть с Ликой в Париж – к Эйфелевой башне, походить среди художников на Монмартре… Или лучше всего на Багамские острова податься? Отдохнуть, мир посмотреть, себя показать…
Я смотрел в окно, за которым расстилался город – мой родной микрорайон Новобелица.
С шестнадцатого этажа, на котором размещалась моя мансарда-мастерская, город как на ладони. Справа устремилась в небо телевышка, а за ней купола собора Петра и Павла…
Солнце уже выглянуло из-за облаков, и его лучи легли на купола храма.
Стая воронья с диким карканьем передвигалась за реку, превращаясь в угрожающе-черное живое облако. Все это напоминало чернобыльскую тучу, которая в первые минуты после катастрофы на атомной станции накрыла землю…
Когда дотронулся кистью до горки смешанной краски и обозначил на полотне контур поля, на котором будут расти маки, услышал за спиной вздох то ли облегчения, то ли удовлетворения.
Я посмотрел на Янину, подмигнул ей:
– Поехали!.. В добрый час! С Богом!..
Но мне никто не ответил. Или же был ответ, да я не услышал его – полностью окунулся в работу. С этого момента я стал глухим и немым.
«А все же – почему заказчик заговорил о Павле и Жанне? Что ему до их судьбы? Неужели их пути пересекались когда-нибудь и с его дорогой?»
Рука твердо держала кисть. Уверенно уже наносил мазки на загрунтованное полотно. Я почувствовал в себе прилив новых сил. Голова по-прежнему была ясной и светлой.

6
… – Ничего не понимаю – в мировой медицинской практике не отражено такое явление, – вздохнул возле меня, горестно признаваясь в своем бессилии, доктор Миранович. – Останавливается сердце, не работает несколько минут, а это означает клиническую смерть… Мы бьемся, сражаемся за жизнь, делаем все необходимое, а потом, когда уже признаемся в своем бессилии, сердце, опять неожиданно возобновляет свою работу – и бьется уже ритмично, уверенно, без сбоев…
– Согласна с вами, Иван Петрович, – подтвердила его слова медсестра Вероника. – Я уже двадцать пять лет работаю здесь – и ничего подобного не видела…
– Явление уникальное, никем досконально не исследованное, никем не изученное, но тем не менее тысячи и тысячи кардиологов защитились по этой теме, докопавшись до сути как самого заболевания, так его и устранения…
«Опять, значит, меня где-то носило, опять заставил людей переживать, волноваться, – упрекал себя, не открывая глаз. Сам удивлялся, как можно одновременно находиться в нескольких измерениях, проживать параллельно несколько жизней. – Для чего все это проделывает Всевышний со мною? Для чего испытывает, для чего отправляет меня в такие рискованные путешествия? Чтобы убедиться в моей преданности и непоколебимости в вере, в умении сопротивляться злым силам? Или это вовсе и не Бог испытывает и искушает меня?»
Из груди вырвался скопившийся воздух, который долго просился на волю… И я начал дышать равномерно и глубоко, насколько позволяли легкие.
– Ты опять с нами, Антон? – Миранович склонился надо мною, увидев, что у меня раскрыты глаза.
– С вами. А куда же мне без вас?
– И я так говорю, – кардиолог еще больше обрадовался, установив, что пациент при своем уме, говорит логично и рассудительно, даже пробует шутить.
– Ради Бога, простите, Иван Петрович, за такие фокусы. Я же когда-то хотел цирковым клоуном стать.
Кардиолог взглянул на экран монитора – на нем уверенно пульсировало синусоидой мое сердце, что радовало и одновременно удивляло опытного медика.
– Хорошо, извиняем. Но дайте нам слово, дорогой Антон, что вы поделитесь секретом своего… молчания и – рождения.
– Обещаю – поделюсь. И будет вам готовая докторская диссертация. Ибо я – феномен. И просто обязан помочь человечеству избавиться от…
– Антон, я не так…
– Иван Петрович, не поправляйтесь и не считайте себя в чем-то виноватым. Я благодарен вам за терпение и ваш талант. И потому мой долг помочь вам подтвердить ваши выводы…
– Ну, коли так, то будем вам очень благодарны. За понимание, так сказать, проблемы.
Во время нашего разговора по молчаливому повелению кардиолога медсестра влила в вену левой руки какой-то обжигающий раствор. Молча посмотрела на меня, как я реагирую на него, улыбнулась.
– Я и сам, если откровенно, хочу разобраться в своем состоянии, – признался вполне искренне. – И потому мы с вами, Иван Петрович, находимся в одинаковом положении: вы помогаете мне, а я – вам…
– Хорошо, но тебе, Антон, не нужно долго разговаривать. Желательно помолчать… Хорошо?
И я исполнил просьбу врача, замолчал. И только теперь мне удалось присмотреться внимательнее к нему. Не знаю – почему я не видел раньше его лица. Слышал только голос. И голос рисовал его образ. Но или голос подвел, или мое зрение не проявило большого таланта – Миранович совсем не был похож на того, кого рисовал я в своем воображении. И не был почему-то похож на того, к которому приходил на прием…
Два человека в одном. Как такое могло быть?
Короткие густые брови, белесые ресницы. Глаза не то серые, не то зеленые, улыбчивые, задумчивые и озабоченные. Волосы цвета пожелтевшей пшеницы. Подбородок острый, с ямочкой. Я думал, что он носил очки, а он был без них. Лицо в мелких оспинках…
Когда-нибудь обязательно напишу его портрет, и я хорошо знаю, каким он будет. Нарисую только одни глаза… Он уже успокоился, отправил своих помощниц в сестринскую комнату.
Оставшись наедине со мной, он углубился в свои мысли. Наверное, ему не давало покоя то, с чем он столкнулся – с больным, которого среди ночи привезла в кардиологию «скорая» и которому невозможно определить диагноз.
Спустя некоторое время пришла медсестра, поставила мне на грудь блюдечко с апельсиновыми розово-красными дольками, предложила:
– Вам хочется пить… Пожуйте.
Мы опять одни. Молчим. Но мы понимаем и слышим друг друга.
Мне спокойно и хорошо.
Я, наверное, засыпаю.
Ко мне опять пришла Янина – села рядом на кровать.
– Скучал без меня?
– Да. Долго не приходила – целую вечность.
– Угадал, – в больнице минута равна вечности. За минуту рождается не только человек, а мир, вселенная… И умирает.
– Янина, мне очень хочется закончить «Дорогу к храму», но не знаю, как это сделать.
– Закончишь еще, придет время.
– Тебе нравится сюжет?
– Не знаю… Замысел – это только мечты…
– Ты так и Ясю говоришь, когда он делится с тобой своими сомнениями?
Она рассмеялась, положила ладонь на мой лоб:
– Бедненький мой, да у тебя горячка. И – приступ ревности. У меня был и есть только ты… Герои своих авторов не меняют. Или ты из-за суеты и спешки, перелетов из одного времени в другое, забыл об этом?
Я не знал, что ей ответить. И обидеть не хотелось, но и не знал, как оправдаться, – в самом деле, выветрилось начисто все из моей памяти… Я чувствовал ее горячую руку, даже слышал, как бьется ее сердце, видел, как горят притягательным огнем глаза, – и не мог внятно что-то объяснить ни ей, ни себе… Полусон, полудрема, полуреальность… Янина, наверное, и была соткана из моих снов, воображений, моей мечты… Не придуманная и бестелесная, а живая, какой и создал Бог… Или это я создал?
– Ну и задачки ты себе, Антон, задаешь, – опять смеется моя духовная медсестра, мой ангел-хранитель, поправляя неуловимым движением руки волосы, смотрит на меня, не удивляясь моей непонятливости. – И сам же их решить не способен… Ты ведешь себя, словно юноша, который впервые влюбился и боится признаться любимой в своих чувствах. Разве не так?
Я глупо заулыбался:
– Может, и так…
Потом она уплывает куда-то в желто-зеленое пространство, не переставая улыбаться, машет мне рукой, словно с палубы невидимого парохода…
Тот пароход то ли приснился мне когда-то, давным-давно, то ли «вспоминал» я уже будущее – не могу точно сказать, но то, что он присутствовал в моей жизни, утверждать могу с уверенностью…
Белый пароход, белые паруса, белые облака…
Словно лежу в снегу…
……………………………………………………………………………………..
Жена уже пришла домой.
Почему-то не удивилась, когда вынул из сумки и положил перед ней пачку американских банкнот.
Не глядя на меня, уточнила:
– И это только аванс?
– Получается, что так… Так сказал заказчик.
– Завтракать будешь?
– Буду.
– Устал?
– Очень.
– Как работа?
– Кажется, получается. Мне еще недельку-две нужно, может, и больше – и закончу…
– Опять ты за свое, ¬ – упрекнула добродушно Лика, поставила на стол кастрюлю с горячей картошкой. – Не говори, Антон, гоп, пока не перепрыгнешь…
Я был согласен с ней – раньше времени произнесешь слово «закончу», работа может оказаться никогда не завершенной. Как и было со мной не раз… Но то случалось, когда делился планами с чужим человеком, а это же родной жене сказал. Тогда получается, что и жена может быть чужим человеком? Глупым стал совсем… Язык мой – враг мой…
Она сидела напротив – усталая, аккуратно причесанная, смотрела, как жую, и думала в то же время о чем-то своем, и казалась мне в этот момент такой далекой и оторванной от действительности, что я даже испугался.
И у нее, оказывается, есть свои рабочие и личные вопросы, проблемы, которые тяжело решаются, свои тревоги. Но неудобно расспрашивать обо всем этом, лезть в душу.
На полочке в коридоре подал голос телефон.
Мы посмотрели друг на друга – кому из нас хочет дозвониться чья-то душа?
К телефону подошел я.
– Алло, слушаю…
– Антон Никитич, добрый день! Это завуч школы. Не могли бы вы позвать к телефону Лику Константиновну?
Молча глядя на Лику, подал ей трубку.
Даже на расстоянии было слышно, что он говорил жене:
– Завтра родительского собрания не будет, так что вам не нужно готовить выступление.
– Хорошо, спасибо, что предупредили. До свидания!
Я молча жевал бифштекс, не спрашивал ни о чем, хотя понемногу меня начинала охватывать ревность: «Отменяется собрание – это что, отменяется свидание? Код такой, шифр?»
– И на что мы потратим твои «баксы»? – поинтересовалась Лика, и голос у нее был спокойный, никакой вины за собой не чувствовала. Умела притворяться или в самом деле собрание переносилось?..
– Тебе решать. Я отправился бы с тобой в путешествие за границу. В ту же Францию, например.
– Почему во Францию, Антон?
– Все стремятся в Париж. Накупишь себе всего, что нужно… А я красок. Для работы над портретом.
– А еще куда бы ты хотел поехать?
– Или же в Индию. Индийская музыка – моя слабость. С детства ее люблю. И сегодня перед глазами стоит Радж Капур… А можно посетить и Аргентину…
– Хорошо, еще обсудим этот вопрос, – сказала жена, взяв со стола пакет с долларами, бросила его в шуфлядку комода – как детскую игрушку. – Отдыхай. А я съезжу в районо. Долго не буду. Заберу литературу по истории и материалы, которые подготовила для Ирины моя подруга. Ты так и не собрался в библиотеку сходить?
Я пожал виновато плечами.
Когда Лика ушла, долго пил чай, стараясь снять с себя усталость.
Потом пошел и лег на кровать – сразу провалился в глубокий и крепкий сон…
……………………………………………………………………………………………………………………………………..
– … пульс опять не прощупывается, Иван Петрович!
– Ничего страшного. Ожидайте.
– Как ожидать, если он уходит от нас?
– Ожидайте!
Тон голоса уже требовательный, даже приказной, уверенный. В его душе спокойствие, у помощниц – недоумение. Они готовы опять броситься в спасательный бой, чтобы возвратить больного к жизни своими обычными методами…
– Ожидайте!
– Чего ожидать? Уже три минуты, как молчит самопис… Вы отвечаете за исход.
– Отвечаю. Ожидать!
– Подчиняюсь.
Звенела где-то назойливая муха – попалась в сети паука?
Или так нудно и заунывно визжала во дворе электропила, въедаясь металлическими зубьями в толстое дерево…
……………………………………………………………………………………………………………………………………..
…Передо мной – мольберт, в руках – кисти. В памяти – Туров, Кирилл Туровский, его проповеди.
Взял, кажется, хороший старт – прописал небо и на его фоне обозначил купола храма, вкрапил несколько мазков в дальний план, оживил облака под полуденным солнцем. Душой понял – я на правильном пути.
Не знаю, сколько часов или суток простоял у мольберта – потерял ощущение времени. Перед глазами зашатался мольберт, вскрикнула Янина. Почувствовал, что больше не выдержу, упаду. Нехотя прервал работу. Отступил на несколько шагов назад, чтобы издали оценить «Дорогу». Что-то дрогнуло внутри. Это означало, что мне и самому понравилась работа… Сил хватило только чтобы вымыть кисти, вытереть их. Еще раз более строгим взглядом посмотрел на холст – остался доволен.
Молчал и квартирант – Мышук (об этом позже) – не подавал голоса, ничего не просил.
Взглянул на шкаф. Почему-то Ясь отвернулся от Янины. Чем она опять обидела его? Эта вечная борьба за право быть лидером! Никто не хочет подчиняться, все любят свободу и независимость.
А если здесь что-то другое, не поддающееся моему разумению?
Кто хочет поссорить влюбленных? Пушкарь вдохнул в них любовь и согласие. А влюбленные – это ведь одно целое. Куда же девалось их единство?
И в этом мне нужно разобраться. Нельзя было допустить, чтобы они ссорились. Я поставил их опять друг против друга – пусть мирятся, пусть посмотрят глаза в глаза – может, тогда поймут самих себя…
Я шатался, меня водило из стороны в сторону. Хотелось прилечь и отдохнуть пару часов, чтобы потом снова взяться за работу. Но мое второе «я» протестовало, приказывало идти домой. Будет волноваться Лика, да и проголодался уже изрядно, – в мастерской не осталось и корочки хлеба – даже Мышуку на зуб нечего было положить… Наверное, он обиделся, сбежал, чтобы самому добывать себе пропитание… Понадейся на меня, так и ноги протянешь…
С Мышуком так и вовсе произошла удивительная история…
Как-то с Пушкарем мы посетили Туров. Делали сотни набросков, чтобы уже потом, в мастерской, все свести воедино и нарисовать одну картину под названием «На замчище Турова». Каждый, конечно же, свою картину.
Возле нас, когда мы делали наброски, все время бегала мышь. Нырнет в траву, опять к нам приблизится. Пушкарь и не отгонял ее, даже ломоть хлеба бросил в ее сторону.
А когда мы сели на берегу Припяти перекусить, на этюдник Пушкаря взобралась.
Мышь была с отметиной – левое ухо белое. Можно было подумать, что она где-то коснулась ухом цинковых белил. Когда уезжали, Пушкарь позвал ее, чтобы угостить и распрощаться с ней. Но она куда-то убежала.
Сразу же по возвращении домой принялся за работу. Почувствовал, что за мной кто-то все время следит, подсматривает исподтишка. И наблюдение велось с той стороны, где находились Ясь и Янина. И длилось довольно долго. Наблюдатель умело маскировался, но однажды, наверное, потерял бдительность или надоело играть со мной в прятки. Это была моя старая знакомая мышь. Она открылась, «рассекретилась», «засветилась». Смотрела спокойно бисеринками глаз на меня – и уже больше не пряталась.
Почему-то тогда ко мне пришла уверенность, что это не она, а он. Он – кто? Тогда пусть лучше – Мышук. Я смотрел на него и не двигался. Не хотел неосторожным движением спугнуть. В ответ он решил продемонстрировать свою смелость (или – доверие?) – подошел к краю шкафа, улегся, свесив хвост. Ба! Так это же та мышь, которая каждый день приходила к нам на этюды, – у нее белое левое ухо! И как она очутилась в мастерской? Не иначе как забралась в коробку с красками и затаилась там, зная, что привезу ее в свое жилище. Ну и хитрющая – лиса, а не мышь!
Я отложил в сторону кисть и сделал пару шагов к Мышуку. Он не двигался. Сидел на уровне моих глаз. Сцепив руки за спиной, я приблизился к нему. Что это был он, я абсолютно уверен…
Полметра, сорок сантиметров, двадцать… И – глаза в глаза.
Он не двигался, не вздрагивал, ожидал, затаился.
– Ну, привет, Мышук! – произнес я как мог спокойнее и доверительнее. – Не боишься меня?
Если бы он произнес что-то в ответ, я не удивился бы, но он только слабо пискнул, пошевелил хвостом.
– Понял тебя, Мышук! Ты набиваешься ко мне в друзья? Разве не так? Так. Не хочешь быть просто квартирантом. Что ж, это хорошо. Тогда я и буду тебя звать – Мышук. Мышук-Белоух. Согласен?
Хвост согласно вздрогнул. Тогда я догадался взять со стола корочку хлеба и положить перед ним. Мышонок не отбежал, не испугался… Значит, он долго изучал меня и понял, что от меня угрозы не исходило…
– Это мое тебе угощение, – пояснил я и решил отойти, чтобы дать ему возможность перевести дух, – наверное, впервые, вот так, глаза в глаза, встречается с человеком…
Опять кисть в моей руке, снова углубляюсь в работу.
Мы с мышонком подружились. Он оказался удивительно смелым созданием, общительным, умным и даже наглым слегка. Забирался на стол с красками и наблюдал уже оттуда, как вожу кистью по полотну. Когда я отдыхал на диване, он садился мне на плечи и дремал вместе со мной.
Со временем мы уже и не могли друг без друга. Я приносил ему буханку ржаного хлеба, клал на большой поднос, и этого надолго хватало ему…
Он был способен и на деликатность – старался не мешать мне, не лез под ноги и руки, когда я работал. Стоял как сурок – на задних лапках, рядом с глиняными влюбленными, и ожидал, когда я соизволю обратить на него внимание…
– Я свободен! – посылаю вслух ему сообщение. – Где ты, Белоух?
И через мгновение он уже мчится ко мне, садится на колени, ожидая, когда начну гладить его мягкую шерстку, его белое удивительное ухо. Он еле слышно попискивал от удовольствия, раскинув в стороны лапки. Это маленькое существо обладало удивительной способностью – забирало мою усталость, возвращало силы. Невероятно! Этому я не мог поверить. Но это было так, проверено на себе. Я его даже брал с собой, когда надо было идти к моей скамейке.
…Я прислушался: «квартирант» ничем не напоминал о себе. Пожалел, что он куда-то исчез. Мне его в этот момент очень не хватало. Устал так, что чувствовал – не смогу добраться и до скамейки.
«Ладно, как-нибудь выкручусь, – подумал я, – может, на прогулку побежал, может, в гости позвали… Только бы коту в зубы не попал… Вернется, ничего с ним не случится…»
Вышел на улицу – солнечные лучи ослепили меня.
Когда добрел до поляны посреди лесопарка, на небе неожиданно сгустились тучи. Стало почти темно. Не видно ни деревьев, ни дороги, ни звезд… Усиливалось волнение ветра в вершинах сосен – стоял сплошной протяжный гул… К ногам прижалась бродячая собака – наверное, испугалась неожиданной темени, терлась, просила защиты. Я погладил ее, сказал что-то утешительное…
И тогда же в мою грудь снова вползла вялость. Опять начали стучать в виски тупые молоточки. Я сбился с тропинки и не знал, куда дальше идти, в какой стороне мой дом. Хотелось крикнуть, позвать на помощь. Собака завыла жалобно и тревожно – ее завывание полетело куда-то к вершинам сосен и заглохло в густых ветвях…
Мы с собакой были одни, во всем мире одни… Мы породнились с ней, надеясь, что вырвемся из этой кромешной темноты и увидим день и солнце…
И я почувствовал себя почему-то волком и начал выть вместе с нею – протяжно и зазывно, громко и надрывно, надеясь, что меня, нас, услышат те, кому и нужно было нас услышать…
Но то ли мы звали на помощь без крика, то ли нас никто не мог услышать, – мы оказались в пустыне, и наш вопиющий глас не долетал ни до одного уха…

7
– Какие-то чудеса или фокусы, – слышу сквозь сон удивленный женский голос. – Иван Петрович, как такое может быть?
Доктор молчит, неотрывно следит за экраном монитора. Смотрит без особого внимания, потому что для него уже не в новинку.
Не выдерживаю и, чтобы вывести кардиолога из его ступора, прошу:
– Минералочки бы испить, Иван Петрович! Холодненькой, прямо из холодильника, если можно…
Вероника, стараясь не показать радостного испуга, отзывается, опережая кардиолога:
– Есть «Княжеская целительная». В холодильнике… Я принесу…
Доктор ни о чем не спрашивает меня. Как будто мы разговаривали с ним накануне и теперь в нашей беседе наступила пауза.
– Иван Петрович, не ломайте, пожалуйста, над этими проблемами голову…
– Какими проблемами? – уточняет ученик Гиппократа, виновато глядя на меня.
– Не тревожьтесь, если я буду пропадать на долгое время – не предпринимайте ничего. Мне нужно закончить одну работу. После того мы обсудим с вами все.
Пришла Вероника. Молча подала мне стакан холодной минералки с пузырьками, словно шампанское, – подсунула под затылок ладонь и помогла приподняться над подушкой.
– Ну, как?
– Спасибо, Вероника! Как заново родился.
– А вы и в самом деле родились. И – не один раз.
– А я, кажется, и не заметил этого. Спасибо.
Когда же я опустил голову на подушку, из моих рук взяла стакан уже не Вероника, а Янина. Волосы у нее собраны на затылке в узел, перевязаны голубой, под цвет василька, ленточкой.
– Как сейчас чувствуешь себя?
– Кажется, ничего. Посплю и пойду в мастерскую – хочу завершить картину. И в Иерусалим надо отлучиться на несколько дней…
– А это зачем?
– С Исааком Ньютоном хочу встретиться. Противоречивая натура. С дьяволом он, оказывается, дружил, хотел внести коррективы в Божье послание…
– Тебе что до этого, Антон?
– Ничего. А в школе нам об этом не говорили. Он же великий ученый, сколько открытий на его счету…
Янина молчала. Смотрела на меня. Не отговаривала от замысла, но и не поощряла.
– Почему жена не обрадовалась твоему неожиданному гонорару?– повернула она разговор в другую сторону.
– Наверное, не верит, что это и есть гонорар. Думает, что банк ограбил…
Янина смотрит мне в глаза. Она какая-то грустная и, кажется, уставшая.
– Ты не боишься браться за заказ?
– Нет. Он мне под силу.
– Отказаться не можешь?
– Зачем? Да и поздно уже… Деньги ведь взял.
— Их можно и возвратить…
— Зачем? Заказ есть заказ. Уверен, что справлюсь с ним.
– Ну, что ж… Это хорошо, что есть уверенность в своих силах. Но…
Я не почувствовал ее тревоги, не придал значения последнему возражению «но», – возможно, и не услышал.
……………………………………………………………………………………………………………………………………….
В квартире тихо. Только часы на стене соглашались с точным ритмом жизни – тик-так, так-так…
Лика еще не вернулась, хотя должна бы уже. Значит, задерживается. В теле еще чувствуется усталость – ноет спина, рука онемела, муравьи покусывают ее… Но в голове на удивление светло – сон сделал свое дело.
Начало смеркаться. Я поднялся с кровати, подошел к окну. Раздвинул шторы и смотрел на квадраты окон соседних домов. Где-то там, за вершинами сосен, стоял высотный дом, на верхнем этаже которого и находилась моя мастерская.
Стоял долго, не отрываясь смотрел на город, пока не услышал в замочной скважине скрежет ключа…
……………………………………………………………………………………
Краска на загрунтованное полотно ложилась медленно, но работа близилась к завершению.
У меня свой секрет грунтовки. После того как полотно высыхало, оно становилось белым как снег. Более того, холст подсвечивался изнутри загадочным светом, а когда наносил краски, они также светились, становясь ярче и заметнее. Я один знал, что это был за скрытый свет. Раньше мы знали об этом вдвоем – с моим покойным другом. Это кора березы, вымоченная в дегте и высушенная, смешанная с первыми весенними почками, настоенными на перваче, сваренная на медленном огне, давала такой удивительный эффект грунтовки…
И неделю, и две, и три безвылазно пропадал в мастерской.
За это время позвонил два раза Лике. Первый раз – предупредил, что не могу прийти домой. Второй – работу закончил, сил хватает только на то, чтобы позвонить.
– Случилось что? – встревожилась она.
– Да нет… Изнемог и проголодался. Хочу, чтобы ты пришла и мы вместе отправились домой.
– Так, может, я на такси подъеду?
– Нет, нет, Лика, мне нужно обязательно пройтись, побыть на свежем воздухе…
За время, что работал, к французскому коньяку, оставленному Олкеповым, не притронулся. Но теперь подумал: не согрешу, если приму пару рюмок.
Но мне никак не удавалось отыскать коньяк. Там, где оставил, его не оказалось. Увидел бутылку в раковине под краном – пустую, опрокинутую. Недоумевал – кто же мог осушить ее? Или я это сам? Нет, вряд ли… И никто не приходил ко мне в мастерскую… Что за чертовщина?
Бросил взгляд на шкаф. На меня невинно смотрел Ясь. Янина же обиженно отвернулась – и не хотела встречаться взглядом. Я все понял – это она опрокинула бутылку в раковину…
Не дошел до дивана – тут же повалился на пол, успев подложить под голову руку.
Потом то ли руки жены помогли подняться с пола, то ли Янина подоспела на помощь, то ли Вероника… Все они слились воедино, в одно лицо… Только голоса какие-то приглушенные – доносились они как будто с улицы. Кто-то смеялся, кто-то плакал, просил прощения… Кто-то звенел то ли фужерами, то ли стаканами, или это звенела капель, падая в прозрачные весенние лужицы…
И я глупо засмеялся.
И неизвестно на кого я был похож в тот момент…
На чудака? На идиота? На…
………………………………………………………………………………………..
…Иерусалим встретил меня пятидесятиградусной жарой.
Я знал, что раз в год, на Пасху, в Храме Гроба Господня происходило священнодействие – обряд зажигания Животворящего Огня. А службу, как всегда, вел Вселенский Патриарх. Вначале он, раздетый до власяницы, медленно двигаясь, заходил внутрь часовни – к самому Гробу, и начинал неистово молиться. У него закрыты глаза, руки положены одна на другую, держит их перед лицом. Глядя на него, начинают молиться и все находящиеся в храме. Патриарх берет свечку, лампаду с оливковым маслом ставит на крышку Гроба…
Проходит еще несколько мгновений, и они чудесным образом зажигаются. Чудо! Необъяснимое чудо!
Патриарх оставляет часовню, выходит к людям, чтобы огонь от Благодатной свечи передать другим… Слышны счастливые возгласы. Чудодейственный огонь от Животворящего Огня передается как символ жизни, как символ Божественного опекунства над человеком… У кого-то из пророков сказано, что если не вспыхнет однажды тот Огонь, то это и будет знак конца Света… Поэтому каждую Пасху христиане всего мира с особым трепетом и волнением ожидают свершения Божественного чуда…
Дорога, ведущая на возвышенность, проходила через мусульманское кладбище – по центру его. Слышал, что иудеи стараются не показываться в этой части города, держась ближе к своим святыням.
Откуда мне начать свой путь, чтобы ступить на Дорогу Христа и пройти по Его следам? Да, вот отсюда…
Начало дороги обозначено табличкой – «Стэйшн №1». Это первая остановка Иисуса Христа, когда Он, утомленный и избитый, нес на себе крест на Голгофу. Потом – «Стэйшн №2», «№3», «№4»… Всего – тринадцать остановок. Каждый христианин, пройдя Путь Мучений Христа, останавливается возле этих святых табличек и долго молится… Помолился и я. Эти святыни нам, христианам, напоминают каждый день, какие муки претерпел за нас Господь. Священная улица Виа Долороса – «Путь Скорби» – помнит боль Христа, и сегодня на ней не исчезла Его кровь…
Cледом за мной двигался человек – в сером костюме и серой шляпе. Как и я, читал таблички. Но ни разу, как я заметил, не перекрестился. Он не приближался ко мне, но и не отставал. На мгновение показалось, что он был чем-то похож на моего заказчика. Но по какой причине он мог находиться здесь, что его интересовало в этих местах, я не знал.
Меня останавливают незнакомые люди, предлагают купить у них кожаные пиджаки, арабские платки. Отмахиваюсь, как от назойливых мух. Удивительно, но эта улица – самая оживленная, многоголосая, шумная улица старого города. Я еще не дошел до последней, тринадцатой таблички, как торговцы бросились все как один закрывать свои лавчонки: пришла пора намаза…
Неожиданно дорогу перегородили высокие ворота с калитками. Хотелось открыть их, но вспомнилось: «Ни одному христианину не разрешается переступать ограду, которая обозначает Мечеть Омара…»
И я не дотронулся до калитки.
Прошел еще шагов триста и неожиданно очутился совсем в другом городе. Здесь уже не слышалось возгласов, не было толкучки, не дразнил запах жареного мяса. Дорогие машины, чисто одетые люди, неоновые рекламы, огромные зеркальные окна престижных банков.
Я знал, что иудеи в старом городе появились только в 1968 году, когда шестидневная арабо-иудейская война вернула их в Восточный Иерусалим.
Отыскав тихий уголок, присел на скамейку. Прислонился спиной к холодной стене, прикрыл глаза: мне показалось, что отдыхал в гомельском или в белгородском парке…
Город жил своей жизнью. Это был особенный город, священный. Чувствовал ли это он сам? Мать ведет за руку маленькую девчушку, что-то рассказывает ей. Таксист остановил машину и ожидает, когда к нему подойдут клиенты. Невысокого роста человек в шляпе с широкими полями, с накрученными за уши пейсами спешит быстрее занять свободное место рядом со мной. В руке у него книга Торы.
– Любезнейший, вы не подскажете, как пройти к Храму Христа?
Я насторожился – прозвучал вопрос, который интересовал и меня.
– Вы у меня спрашиваете о Христе? Вой-вой, разве можно об этом спрашивать у хасида в еврейском квартале? Разве вы не знаете, что мы признаем только одного Бога?..
– Я это знаю, но я спрашиваю у вас о самом Храме, – не смутился, наверное, турист, которого занесло в этот квартал, – я хочу узнать, где находится это архитектурное строение…
Голос говорившего показался мне знакомым: неужели Хурс? И его сюда занесло? В качестве кого он прибыл на Святую землю – туриста? Толкователя Библии? Что он искал здесь – неужели ответы на мучавшие его всю жизнь вопросы?
Я не знал, видел ли он меня, догадывался ли о том, что могу узнать его… Мои догадки и предположения отошли сами по себе на задний план, и он уже перестал волновать меня…
Боковым зрением увидел того, в сером костюме, который следовал за мной по Дороге Мучений Христа.
– Как говорила моя Сара, мы, иудеи, маленький народ, поэтому и вера наша доступна не всем. Мы знаем, что Бог един, и имя Его – Иегова. А пророков было много. И Иисус Назарянин, и пророк Магомет, и Илия, Исайя, Иеремия, Иуда… Вы говорите, что мы были изгнаны со своей земли и две тысячи лет назад были рассеяны по свету только за то, что распяли Христа? Мы – народ, избранный Богом, и мы для того на этой земле, чтобы укреплять веру. Но не наша беда, что однажды мы забыли об этом и бросились в коммерцию и торговлю… Иешуа совершил непростительный поступок. Он осмелился назвать себя Мессией, утверждая, что послан на землю Самим Богом… Потом же эта непонятная Его связь с Марией Магдалиной… Говорили разное, а Он не опроверг слухи… Нельзя было так говорить вслух, нельзя… Иешуа как будто сам себе вынес смертный приговор. Вот из-за этого все и произошло. Но вы меня извините, я опаздываю…
Он помчался туда, куда все люди стремились в субботний день, – к Стене Плача.
А «турист» сидел, обдумывая слова, сказанные старым иудеем. Человека в серой шляпе и костюме, сидевшего за ним, я не увидел. Не заметил, как он исчез. Неужели это был он? Я пошел в ту сторону, куда подался хасид.
Стена сложена из тяжелых каменных плит – длиной в тридцать метров. Ее еще называют Котель. Это все, что осталось от двух Иерусалимских храмов. Невысокий забор отделяет Котель от площади. Место попросторнее – для мужчин, немного меньше – для женщин. Перед входом, в коробке, гора картонных шапочек. Если у кого не будет ее на голове, к Стене не пустят.
Тишина угнетающая. Никто не курит, не разговаривает, не фотографирует, не читает газеты или журналы…
Иерусалим является городом трех религий: иудаизма, христианства и ислама.
Только поздним вечером добрался я до Гроба Господня. Пожалел, что не набросил ничего на плечи, – уже ощущался холод. Кривые и узкие улочки старого города опустели, умолкли людские голоса. Я поднялся по ступенькам в склеп. От камней исходил еще больший холод, да еще вдобавок ко всему тут гуляли сквозняки. Трепетало пламя свечей, которые были выше человеческого роста. Терпко пахнуло ладаном, слегка закружилась голова.
Я находился в армянской части Храма. В стороне – греческая, а немного дальше – небольшая территория протестантов. Еще дальше – копты. Да, Храм поделен между несколькими церквями. Христиане приходят сюда только молиться. Помолился вместе со всеми и я. Из русского православного монастыря приезжают вместе с верующими и матушки – каждую субботу, ночью. И час определен для молитвы – от половины первого до четырех часов.
Защемило сердце: недалеко от меня бросилась в глаза Гора Голгофа – каменный выступ под подсвеченным стеклом: верхушка выбеленной скалы. Она словно вросла в стену храма. Прямоугольная мраморная плита – место помазания. В полутьме опустились на колени верующие и тихо молились. Преклонил колени вместе с ними и я. Молился, представляя то время, когда снятое только что с креста тело Иисуса женщины помазали дорогими маслами и благовониями. Шепот молитвы создавал впечатление, что те женщины опускают Его в Гроб.
Вечерняя служба еще не началась, и поэтому можно было подойти к маленькой часовне. Рядом – огромные стены в лесах. Когда-то здесь была пещера. В нее и положили тело Иисуса Христа. Вход в гробницу привалили тяжелым камнем, который через три дня чудесным образом оказался отодвинутым. Тогда воскрес Иисус и явился своим ученикам – как и предсказывал незадолго до этого. Это позже из скалы высекли гроб, возвели часовню. Камень излучал и теперь неземную благодать и тепло.
Началась служба. Звучал басовитый голос армянского священника, его слова подхватил греческий дьякон. А потом полилось многоголосие женского православного хора.
Я незаметно вышел и поднялся на небольшую площадку – возле самой вершины. Ни одного человека не увидел на Голгофе. Только несколько лампад горели ровно и спокойно. Отблески от них прыгали по мраморной нише, прикрывающей то святое место, где когда-то стоял Крест…
Мне захотелось присесть, и я отыскал в стороне скамейку. Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Все дороги сходятся здесь, на Голгофе. И сердца здесь бьются созвучно сердцу Господа.
Небо над вечным городом Иерусалимом начинало светлеть. Звезды в небе таяли, словно кромки льда под первыми лучами мартовского солнца.
Суббота – значит, шабат. Нельзя работать. Шесть дней Господь создавал свет, а на седьмой, в субботу, прилег отдохнуть. И тогда же приказал Моисею и сынам Израйлевым в этот день не работать… Нельзя звонить по телефону, ездить на машинах, фотографировать, курить, зажигать огонь, обниматься, целоваться, готовить еду…
Хотя природа манила людей, но на улицах мне никто не встретился. Все окна зашторены. Где-то завыла, послышалось мне, полицейская сирена – службу несли блюстители порядка с разрешения главного раввина.
На арабской автостанции оживленно и шумно. Это, наверное, единственное место в городе, где не придерживаются шабата. Вблизи от меня – Бейт-Лахм. Так называется родной город Христа – Вифлеем.
Но вот и Храм Рождества Христова. Пятнадцать мраморных ступенек вниз. Опускаюсь в подземную церковь. Это вертеп-пещера, куда в древности пастухи на зиму загоняли овец. Серебряная звезда с четырнадцатью лучами и ряд серебряных лампад. Перекрестился, дотронулся губами до камня. Кто-то шептал мне: «Здесь 1999 лет назад родился Иисус Христос…»
Иосиф, как сказано в Библии, спеленав, перенес Ребенка в маленькую пещеру и положил в ясли. Теперь над тем местом горела свеча, и тихо молился паломник из той страны, в которой отвергали религию, а значит, и Бога… О чем-то спрашивал греческого священника стоящий слева православный негр…
Стараясь ступать по святой земле беззвучно, я направился в пещеру. Там погребены Вифлеемские новорожденные, у которых царь Ирод отнял жизнь. Опустившись на колени, я прочитал молитву за их спокойный сон. Только после этого вышел на солнечную площадку.
Казалось, не шел по земле, а скользил, скользил, не касаясь ее… И только отойдя от поляны метров триста, почувствовал твердь. По небу плыли белые облака. Но солнце спряталось. Перед тем как оставить священные места, взошел на масличную гору Елеон. С горы хорошо просматривается древнейший Иерусалим, вернее, то, что от него осталось. Два тысячелетия потребовалось городу, чтобы перекочевать на новое место. Так захотел Господь. Воины халифата когда-то сожгли город дотла, не пощадил его и меч крестоносцев, досталось и от арабо-израильских войн… Город незаметно отодвигался от пепелищ и пожарищ, возрождаясь на новом месте…
Мне показалось, что в воздухе прокатился, словно раскаты грома, возглас: «Отче Мой! Если возможно, да минет Меня чаша сия!..»
А потом послышался с присвистом храп – спали ученики Христа, оставив Его одного… И уже двигались с факелами и копьями стражники, старейшины в длинных одеждах, вместе с ними нищие и убогие… Один из двенадцати обнимает Его, поцеловав, шепчет: «Радуйся, Равви!»
Я, не оглядываясь, медленно спустился по тропе, выложенной белым камнем, оставив позади себя Кедровый овраг и Гробницу Божьей Матери…
Мне нужно спешить на встречу с Абрахамом…
……………………………………………………………………………………….
– Я ожидал вас завтра, – встретил меня Абрахам Яхуда, уводя в тень, спасая от палящего солнца.
– Самолет вылетел на день раньше…
– Ясно. Как долетели?
– Спасибо, Абрахам, нормально.
Мы прошли глухую и узкую улочку, повернули налево. Никого не было на нашем пути. Он остановился, осмотрелся, потом, толкнув дверь калитки, которую я сначала и не заметил, пропустил меня вперед.
Вышли в просторный дворик, весь в зелени, дышащий прохладой. В стенку вмонтирован холодильник, и Абрахам, открыв его, достал пластмассовую бутылку газированной воды.
Так же молча наполнил стаканы – себе и мне. Сел за столик напротив меня, отпил несколько глотков.
– Так вы, Антон, о Ньютоне? Исааке Ньютоне?
– Да, Абрахам. Хочу взглянуть на его исследования.
Яхуда молчал, смотрел в полированный стол, обдумывая мою просьбу. Он дал согласие на аудиенцию прежде, чем я ему написал письмо. Потом и по телефону подтвердил, что сможет мне уделить некоторое время, проведет в фонд Еврейской национальной библиотеки Иерусалима.
– Да, действительно, Исаак Ньютон несколько десятков лет посвятил изучению Библии. Вся беда в том, что он руководствовался не благими намерениями, испросив на это благословление Господа, – злое желание томило его душу. Он не послушался предостережений пророков о том, что нельзя идти к Книге Книг со злым сердцем, черными помыслами… О нашем будущем не знает никто. Только Бог. Исаак хотел поспорить с Богом, хотел доказать, что Господь предопределил судьбу человечества, назначив точную дату Голгофы…
Я внимательно слушал его и одновременно пытался представить себе Исаака. Но он никак не вырисовывался в моем воображении.
– Бог, конечно, не подталкивал его к таким действиям. Дьявол завладел его душой и через него хотел представить Бога злым и кровожадным, что Он, если и создал землю и небо, а затем и человека, то потом решил и погубить все…
Всю свою жизнь Ньютон, не отрываясь от основной своей деятельности ученого, посвятил поиску зашифрованных посланий высших сил, которые знали срок окончания жизни на земле, – а если еще точнее, то конец света… Он не изучал всю Библию. Остановился только на одном пророке – Данииле – из Ветхого Завета.
– Почему на нем, уважаемый Абрахам?
– Ньютон был убежден, что Бог избрал единственного из пророков, через которого передал свое послание человечеству о будущей жизни на земле. Гениальный математик и астроном верил, что в каждом слове пророка заложен тайный смысл. Он вел затворнический образ жизни. Был нелюдим, угрюм, никого не впускал в свое сердце… День и ночь занимался оккультными науками. Выверял каждое слово пророка, крутил, ворочал его так и эдак, применял математические расчеты. Исписал до пяти тысяч страниц непонятного труда. Потратил свой гений не на богоугодное дело. Ему захотелось вычислить точную дату Апокалипсиса… А это известно только одному Творцу.
– И можно узнать вывод Исаака? Это тайна?
– Да нет. Точная дата конца света, по его расчетам, – в начале шестидесятого года второго тысячелетия.
– Может, и день указан? – мне хотелось уже язвить.
– Нет. Только год.
– А как, уважаемый Абрахам, его записи попали к вам?
– О, это долгая история. В некотором смысле детективная… Как известно, Ньютон умер в 1727 году. Его рукописи более двух столетий хранились в тайном сундуке в доме графа Портсмундского. Наследники графа обнаружили их, но не придали большого значения черновикам ученого. Они продали их на аукционе Сотбис. А потом черновики оказались у меня. К сожалению, не все тексты, только часть. Я их и отдал в эту библиотеку. Потом из рукописей сделали микрофильмы и предоставили ученым полную возможность изучать эти записи. Ученые разделились на три группы. Успех сопутствовал канадским исследователям. Пророчества обнаружил профессор Галифакского университета Стивен Снобелен. Позже профессор поделился своими впечатлениями. Он сказал, что записи характеризовали Исаака Ньютона как темного и ярого еретика. Если бы в то время Церковь узнала о его исследованиях, отправили бы на костер…
Абрахам замолчал, глядя на меня, словно ожидая новых вопросов или уточнений. Я же обдумывал услышанное, и мне трудно было поверить в то, что Ньютон был чернокнижником.
– Невероятно, – вздохнул я.
– Да, но это факт.
– А как же знаменитый закон всемирного тяготения, который прославил его на весь мир…
Абрахам улыбнулся:
– Да, Антон, загадка. Но парадокс заключается в том, что он не стремился к открытию, а убегал от него. Не понимаешь? Он эту теорию начал разрабатывать, исходя из концепции алхимии о всеобщем притяжении элементов друг к другу. И это не единственный случай в науке, когда исследователь-ученый, отталкиваясь от неверных и абсурдных предпосылок, приходил к логически правильным выводам. В свое время братья Монгольфье считали, что воздушный шар летает только потому, что в дыме содержатся некоторые летучие элементы. Это уже впоследствии выяснилось, что подъемную силу создают теплый воздух и легкие газы – водород или гелий. Да, Исаак Ньютон широко известен и как создатель концепции абсолютного пространства и времени. Но мало кто знает, что исходил он, опять же, из теологических представлений. Удивительно то, что он, Ньютон, верил, что абсолютное пространство – и есть местопребывание Бога как форма существования Его Вселенского Духа. А бесконечное время является не чем иным, как продолжительностью Божественного присутствия.
Мне показалось, что кто-то стоит за моей спиной. Я даже услышал чье-то дыхание, глубокий вздох. Я оглянулся: никого рядом не было.
– Он присутствует здесь, хотя здесь никогда и не бывал, – пояснил мне мою настороженность еврейский исследователь, – он как будто охраняет свои записи, не хочет, чтобы с ними знакомились другие…
У меня мурашки пробежали по спине. Об этом Абрахам говорит так спокойно?
– Когда я, Антон, исследовал его записи, то меня удивила одна довольно интересная деталь. Математик и физик, Ньютон обосновал свое пророчество о конце света, проштудировав только книгу пророка Даниила. Он нашел в тексте ссылки на определенные временные периоды. Один из них равен 1260 годам. Он и вычислил его начало. По его мнению, этот период начался в 800 году от Рождества Христова. Поэтому, сложив две величины, и получим 2060 год…
Так мы сидели и беседовали, хотя говорил больше он, не менее двух часов.
– Пора, – неожиданно произнес Яхуда и первым поднялся со стула. – Сейчас там, в библиотеке, никого нет. Поэтому нам никто не будет мешать…
Абрахам шел не спеша, слегка наклонив голову. Белые одежды развевались на нем, как крылья, и похож он был на гонимое ветром облако…
Мы прошли дворик. Абрахам открыл тяжелую дверь, и мы вошли в помещение. Глаза не сразу привыкли к темноте. Понемногу она рассеивалась, и можно уже было различить предметы – альбомы и книги, разложенные в беспорядке на полках стеллажей, нагроможденные на шкафах и комодах свернутые листы бумаги.
Подождав, пока я освоюсь с освещением, мой проводник, остановившись у следующего входа, кивком головы призвал следовать за ним.
Мы прошли один коридор, другой, подошли к высокой дубовой, обитой блестящей медью двери.
«Здесь, – прошептал мой гид, прикрыв глаза, – здесь находятся рукописи…»
Дверь беззвучно отворилась, пропустив нас в прохладное помещение.
– Кто? – послышался недовольный тихий голос.
¬– Те, кто интересуется вашими трудами, сэр Ньютон, – ответил спокойно мой спутник.
– Вы знаете, кто я?
– Да, вы родились в местечке Вулсторп, что находится в графстве Линкольншир, вы – английский механик, астроном, математик и физик. Президент и член Лондонского Королевского общества, член Парижской академии наук. Имеете диплом об окончании Тринитны-колледж Кембриджского университета. Вы – директор лондонского Монетного двора.
Человек с длинными седыми волосами и острым ястребиным носом, удовлетворившись ответом, едва заметно склонил голову, показывая, что позволяет ознакомиться с его трудами…
Чтобы не мешать нам, сам отошел на почтительное расстояние. В приоткрытой двери я успел заметить еще одного человека, напоминавшего мне кого-то, – он стоял в глубине комнаты…
– Всегда, когда я прихожу сюда, обязательно у него испрашиваю разрешения, – пояснил проводник. – Он здесь живет. Не может никак расстаться со своими трудами… Вы можете спокойно изучать их… В вашем распоряжении целый день. Сегодня выходной. И сотрудников в библиотеке нет. Вот стол, вот бумаги… А фотофильм я вам подготовил. Когда окончите работу, позовите меня. Вот кнопка вызова.
Как только он оставил меня одного, я впился глазами в первую же пожелтевшую страницу. Внутри все похолодело…
«Я, Исаак Ньютон, математик и астроном, свидетельствую о том, что…»
Через минуту листы с витиеватыми закорючками интерпретатора Библии поглотили меня…
Передо мной страничка, на которой приведено последнее видение пророка Даниила. Между каждой строчкой, как маковые зернышки, свои пояснения и выводы. Их трудно разобрать, но докопаться до сути можно. Сначала я прочитал библейский текст:
«Тогда я, Даниил, посмотрел, и вот, стоят двое других, один на этом берегу реки, другой на том берегу реки. И один сказал мужу в льняной одежде, который стоял над водами реки: «Когда будет конец этих чудных происшествий?» И слышал я, как муж в льняной одежде, находящийся над водами реки, подняв правую и левую руку к небу, клялся Живущим во веки, что к концу времени и времен и полувремени, и по совершенном низложении силы народа святого, все это совершится. Я слышал это, но не понял, и потому сказал: «Господин мой! Что же после этого будет?» И отвечал он: «Иди, Даниил, ибо сокрыты и запечатаны слова сии до последнего времени. Многие очистятся, убелятся и переплавлены будут в искушении: нечестивые же будут поступать нечестиво, и не уразумеет сего никто из нечестивых, а мудрые уразумеют. Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет тысяча двести девяносто дней. Блажен, кто ожидает и достигнет тысячи трехсот тридцати пяти дней. А ты иди к твоему концу, и упокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней.» (Даниил,12: 5-13).
Пришлось брать увеличительное стекло, чтобы разобрать закорючки ученого…
…………………………………………………………………
Он провожал меня до аэропорта.
– Спасибо, Абрахам, я удовлетворил свое любопытство, хотя и не имел на это права. Не потому, что Ньютон сам не хотел открывать нам свою тайну, а потому, что мы не должны были знать о его выводах…
Он улыбнулся, соглашаясь со мной:
– Да, Антон, не должны… Но будет нечестно, если мы завершим наш разговор о Ньютоне на этой, я бы сказал несправедливой по отношению к нему ноте.
– Почему?
– Исаак Ньютон – великий ученый-математик, астроном, физик, и, что менее всего известно, христианский богослов и глубоко верующий человек. В одном из своих трактатов по христианскому богословию, размышляя о сотворении мира, о величии Бога, говорил так: «В воздушном пространстве имеются (имея в виду «небесную твердь» – «ракию») миллиарды звезд, и за этим материальным миром существует духовный нематериальный мир, в котором, как веруем мы, христиане, души верующих будут вечно жить со своим Господом».
– Хорошо сказал.
– Но не один только Ньютон брался за предсказание конца света, предсказывал даты разрушительных войн и глобальных эпидемий. Под занавес двадцатого столетия Нострадамус предрекал нечто ужасное и катастрофическое… Модельер Пако Рабани предупредил, что Эйфелева башня прекратит свое существование – на нее упадет космическая орбитальная станция «Мир». Однако… Думаю, что человечество переживет и дату, указанную великим физиком…
– Человечество будет жить вечно?
– И так, и не так. Всё в руках Божьих. Продолжительность бытия зависит от самого человека. И от Солнца. У Солнца есть своя «топка», в которую, для поддержания огня, необходимо подбрасывать «дрова». А дрова эти – доброта и чистые помыслы людей. Чем будет чище человечество, освободившись от зла и грехов, тем больше энергии получит небесное светило и тем дольше оно будет служить нам и согревать нас… Если же мы увязнем в грехе, то и топка окажется пустой – тогда нечем будет поддерживать благодатный Огонь.
Это было внове для меня.
– Но конец света, Антон, когда-нибудь все же наступит. Наше светило, к сожалению, не вечно, и оно неизбежно потухнет. Гаснут тысячи звезд во Вселенной. Так, учитывая, как человечество живет сегодня, Солнце, по утверждению ученых, может истратить свой ресурс через пять миллионов лет… Людям дана возможность продлить это время на миллиарды лет, но только при условии, если они будут жить по заповедям Божьим… Тут уже уместно говорить и о значении слова «гридпис», о котором вы имеете некоторое представление. Ваш Хурс не обманывал вас, он докопался до некоторых тайн бытия. Но только – до некоторых… Ему еще предстоит огромная работа – он на правильном пути.
– Уважаемый Абрахам! Вы сказали «очередного бытия». Что это означает?
– Человечество пережило четыре Апокалипсиса – четыре конца света. При Всемирном потопе земная ось сместилась на шестьдесят градусов – одну треть полуокружности Земли. А окружность Земли – сорок тысяч километров. Считалось, что раньше Северным полюсом была гора Кайлас. Антлантида погибла оттого, что ось земли сместилась на 4 142,06 miles – 6666 км. На такое же расстояние и переместился нынешний Северный полюс. При пятом Апокалипсисе, о котором мы говорили, ось снова сдвинется, но уже на 9999 километров… Но это уже угроза вечной мерзлоты…
Я нахмурился, представив на миг грозящую человечеству опасность.
Абрахам улыбнулся:
– Дорогой Антон! Я вам ничего не говорил. Я не должен был этого говорить. Это лишь предположения, которые могут быть и ошибочными. Дай Бог, чтобы они были ошибочными.
– Дай Бог! – согласился я.
– И вот что еще. Однажды должно исполниться то, о чем сказано в Евангелии: «В который час не думаете, придет Сын Человеческий».
Я в знак согласия закивал головой.
Объявили посадку на мой самолет.
Мы обнялись, как старые добрые друзья.
Взглядами пожелали друг другу добра и счастья…
Я уже дремал, сидя в мягком кресле. А из памяти не выходили слова Абрахама, его выводы о будущем, о кончине века. Это настолько отложилось в мозгу, что я мог дословно пересказать то, о чем он мне поведал…
Еще апостолов тревожил вопрос о кончине века. Когда Иисус Христос во время земной жизни находился во плоти среди людей, Он предсказал, что разрушится Иерусалим. Апостолов это сильно встревожило, обеспокоило, и они начали даже сомневаться в пророчестве Спасителя: существование могущественного храма Иерусалима им казалось незыблемым, неподвластным даже времени. Это же твердыня их веры. А если вдруг его не станет, то это будет означать всемирную катастрофу, страшный переворот в судьбах мира.
Колебались апостолы, а потом спросили все же у Божественного Учителя:
– Скажи, правду ли Ты нам сказал, или мы ослышались: когда это будет и как нам узнать о Твоем пришествии? (Мф. 24, 3).
Он посмотрел с укоризной на апостолов:
– Нет, не ослышались. Как узнать, когда все произойдет? Когда Я приду опять и когда наступит завершение мировой истории человечества? Бодрствуйте на всякое время и молитесь, да сподобитесь избежать всех сих будущих бедствий и предстать пред Сына Человеческого (Лк.21, 36)…
И Абрахам посоветовал мне обратиться к Евангелию от Матфея, и я в главе 24 прочитал: «А Он ответил: видите вы все это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне, который не будет опрокинут… Небо и земля пройдут, слова же Мои не пройдут. О дне же том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, ни Сын, но один только Отец. Ибо как дни Ноя, так будет пришествие Сына Человеческого…»
А у Марка в главе 13: «Смотрите, бодрствуйте и молитесь: ибо не знаете времени… Итак, бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет господин дома: вечером ли, или в полночь, или в пение петухов, или утром, чтобы, придя внезапно, не нашел вас спящими…»
А апостол Лука (глава 17) рассказывает о том, что ответил Учитель на вопрос фарисеев, когда придет Царство Божие: «Не придет Царство Божие приметным образом. И не скажут: «вот здесь», или «там». Ибо вот, Царство Божие среди вас…»
И, обратившись к ученикам, сказал: «Придут дни, когда восхотите увидеть один только день Сына Человеческого и не увидите…»
А в Апокалипсисе – Откровении Иоанна Богослова – глубоко и пророчески расписана жизнь человека чуть ли не до последнего дня. Но не пришло еще то время полного понимания пророческих слов Спасителя…
Можно подумать, что Учитель не дал никаких указаний и ориентиров для православных. Он не выставлял их напоказ, не укладывал на поверхность, чтобы они были на виду. Он вложил в руки людей компас, указал путь, но предупредил, что Церковь Христа будет претерпевать скорбные и мучительные земные странствия…
Разрушение Иерусалимского храма свершилось, и это стало как бы ознаменованием окончания старой эпохи Ветхого Завета и началом Нового времени, новой эпохи, которая и завершит земную эволюцию.
Я и сам, подолгу пропадая в библиотеках и хранилищах, открывал для себя страницы историков древности, натыкался на предсказания Иисуса Христа о Его втором пришествии, о разрушении Иерусалима и его главного храма. Было сказано, что на месте его не останется камня на камне. Я обратился к трудам Иосифа Флавия, иудейского историка, и вычитал фразу о том, что в конце семидесятых годов первого века иудеи подымут мятеж против римских правителей. Это надо было так довести до отчаяния иудейский народ, что он, не выдержав издевательств и унижений, пошел на крайние меры. Римские наместники не щадили ни взрослых, ни детей, жестоко подавляли даже ростки инакомыслия. Народ верил, что такое издевательство продолжаться вечно не будет. Ненависть к Риму возрастала с каждым днем. По предсказанию пророков, должно было наступить пришествие Мессии – срок уже пришел. Но, не увидев этого, отчаявшись, иудеи подняли мятеж. Отчаянные осадили Римскую крепость и перерезали весь гарнизон. Возмездие не заставило себя ждать – начались погромы иудеев в Кесарии, Сирии, Малой Азии и во всей Палестине…
Большая смута рождала еще большие беспорядки и погромы. Цестий Галлий попробовал взять штурмом иудеев, засевших в храме, но потерпел поражение – иудеи сопротивлялись яростно и самозабвенно, не щадя своей жизни. Тогда Нерон послал туда своего самого жестокого и талантливого в боях военоначальника Веспасиана. Он попробовал окружить город и атаковать. Но атака захлебнулась – город оказался сильно укрепленным. Заслал лазутчиков. Они рассказали, что в самом городе происходит междоусобная война. План созрел сам собой – пусть дерутся, пусть тратят свои силы на междоусобицу иудеи, – а тем временем нужно осадить город, истощить его, оставить без пищи и воды. После этого и воевать с ними не надо будет. Но планам его не удалось сбыться. Началась изнурительная и продолжительная осада. Атак не было, но и сдача города не намечалась…
А за это время Рим провозгласил Веспасиана императором. Осаду Иерусалима он поручил своему сыну – Титу.
Сын был нетерпелив, более жесток, чем отец. Он хотел доказать, что отец в нем не ошибся, и, продлив на некоторое время осаду, неожиданно пошел на штурм. Свидетели, оставшиеся в живых, вспоминали, что текли реки крови, горы трупов мешали проходу и проезду.
Город сдался, а храм запылал огнем. В истории запечатлелась дата – десятое августа семидесятого года. В этот день и в один и тот же час свершилось два события: Иерусалимский храм и первый храм, взятый Навуходоносором, сгорели одновременно…
А то место, где находился храм, было вспахано. Военачальник Терций Руф приказал сделать это. Сбылось реченое пророком Михеем, который предсказывал: «Вспахан будет Сион, как нива.» (Мих. 3, 12).
Учитель предупреждал о падении храма за сорок лет до этого. Но не все поверили Ему.
Появился лжепророк и заявил, что именно в этот момент явится Мессия и спасет народ. И шесть тысяч человек бросились в пылающую галерею храма. А поверившие христиане иерусалимские, видя отступление римлян после первой осады Иерусалима, благополучно скрылись в Заиорданском горном городе Пеллу, – и никто из них не погиб. Но позже более миллиона иудеев погибли, свыше ста тысяч были пленены, – и все оттого, что они поверили в лжепророка и лже-Христа…
Подумалось: под именем Его приходили и позже . За девятнадцать веков иудейский народ насчитал около двадцати лжепророков. А сколько их породил двадцатый век? Сколько войн он породил? Сколько жизней унес? Сражались не за территории, сражались за первенство идеологий. Идеология рождала человека с ружьем, а не с крестом на шее. И чем больше человек убивал, тем больше ему возносили почестей , присуждали награды. Делали из них идолов, копируя их лица в бронзе…
Самый жестокий из всех веков. Недаром и обозначен он крестами – ХХ. Век смертей и ужасов, кровопролития и богоборчества. Христос предупреждал иудеев: «Когда увидите Иерусалим, окруженный войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его: тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы» (Лк. 21: 20, 21).
А как нам спастись? Что заповедовал Спаситель? Как услышать Его Голос?
Как отличить голос дьявола от Голоса Божьего, как не поддаться искушению броситься в омут и болото дьявольской пропаганды?
Человек раньше времени искусился запретным плодом – яблоком с древа познания добра и зла. Бог утверждал, что придет время и он даст людям необходимые знания. Человек нетерпелив и жаден, возгордился, поверив, что он всесилен. Человек открыл тайны жизни на земле, вмешался в ту сферу, которая не ожидала его прихода… Человек родил монстра – цивилизацию, а она, мстя ему, убивает и его, и все живое на земле… В нашу жизнь вмешиваются иные миры, другие цивилизации, и они нашли яростных сподвижников на земле. Уже более двух тысячелетий ведутся войны с христианством, уже более двух тысячелетий терпит Иисус Христос, ожидая прозрения человека. Бог долготерпелив? А долго – это сколько?
…Между рядами бортпроводница развозила в тележке холодную воду и кофе.
– Что будете пить? – обратилась ко мне.
Я вздрогнул. Мне показалось, что она говорила голосом Анатаса.
Ничего ей не ответил, отвернулся к окну.
………………………………………………………………………………
Прилетев в Литвинию, справился с делами и, не медля, решил отправиться опять в страну Иудейскую. И в то время, когда закатывалось солнце жизни Ирода.
Мне досталась роль постельничего. Каждый вечер и утро перестилал кровавые простыни царя. Лефорас, его личный доктор, мрачный и молчаливый, не обращал на меня внимания. В мою сторону вообще никто не смотрел, и Ирод ни разу не заговорил со мной, только стонал и стонал, закатывая глаза… Елисам, царский писец, начальник евнухов и магов, писал что-то на пергаменте, ни разу не удостоив меня даже взглядом.
Я не знаю, сколько находился там. Но только тогда, когда посчитал, что в моей памяти отложилось все, что нужно, засобирался в обратный путь.
… Дорога к храму проложена. И не какая-нибудь, а желанная. Почувствовав, что отдохнул после изнурительного дня, а руки уверенно держат кисть, – решил я подать сигнал, оповестить заказчика о своей «боевой готовности».
Здесь же, в мастерской, набрал по три «шестерки», «девятки» и снова «шестерки»…
Долгий гудок с мелодичными переливами. Мобильный аппарат Олкепова принял мой позывной, забулькал, высветив, наверное, мой номер телефона на табло.
– Алло, вас слушает электронный секретарь капитана «Олкепа». Продиктуйте, пожалуйста, свое сообщение – и через минуту…
Я уже хотел положить трубку, как послышался другой голос, живой и знакомый:
– Алло, алло, Антон! Рад тебя слышать!
– Здравствуй, Анатас! Хочу доложить, что теперь готов приступить к выполнению заказа.
– Рад, что ты освободился, и слышу, что голос у тебя бодрый и веселый.
– Где вы сейчас?
– В Африке – на берегу океана. Рядом пустыня… Припекает солнце. Привезли сюда мебель. Сто тысяч единиц спален, миллион кухонь, три миллиона квадратных метров обивочного материала под красное дерево…
– Столько вмещается в твой корабль?
– Столько и еще столько, и еще полстолька – вот сколько может перевозить “Олкеп”.
– Удивительно! Когда мне прибыть?
– Решай сам, как тебе удобнее.
– Давай посмотрим на календарь. Сегодня выходной, воскресенье. Завтра – понедельник, отбросим его. Во вторник нужно посетить библиотеку. Со среды новолуние, и я традиционно хожу с друзьями – Джадом и Семеном – в баню, обожаем парную… А вот в четверг, в шестнадцать ноль-ноль, я буду на пристани Сожа. Это там, где заканчивается бетонная набережная и начинаются ивняки. Напротив канавки, где плавают лебеди. Подходит?
– Вполне. В четверг, в шестнадцать ноль-ноль «Олкеп» будет стоять на пристани.
– Тогда – до встречи?
– До встречи, Антон!
……………………………………………………………
За окном – солнце.
За окном – жизнь и движение.
Мне хорошо и спокойно, и поэтому не хочется вставать с дивана. Откинув голову на спинку, зажмурив глаза, я блаженствую наедине с космосом.
Тешит незримое и доброе присутствие моих ангелов.
Рука потянулась к телефонной трубке.
– Лика, есть просьба. Очень хочется вареной картошки. Да с селедкой, с луком…
– Хорошо. К твоему приходу будет готова. Только селедку купи сам – тебе же по дороге. Да выбери с икрой.
– Добро, я выхожу.
Шагая по улице, обдумывал, с какой стороны подступиться мне завтра к картине. Непонятная, но мажорная мелодия целительно ложилась на душу, заживляя рубцы и раны.
А ран у меня было предостаточно, и хотя они не кровоточили, но уж больно часто напоминали о себе…

8
– …я ожидал тебя, старался не волноваться, как ты и советовал, – сказал доверчиво и спокойно Иван Петрович. Он, присматриваясь ко мне, определяя мое самочувствие, как будто выяснял – в состоянии я говорить с ним или нахожусь по-прежнему в прострации…
– Почему именно вы постоянно сидите возле меня? А где же Вероника?
– Только что сменилась. А я отсутствовал двое суток.
– Двое?
– Да… Но Вероника находилась рядом с тобой. Признавалась, что страшно было сидеть возле человека без признаков жизни. Она даже среди ночи звонила мне домой. Я посоветовал читать романы о любви…
– Хороший совет. Что нового в мире, Иван Петрович?
– А, одно и то же… Богатые пошли во власть. А власть – в богатые. Дураки записались в умные, а умные – в недоумки…
– Меня никто не искал?
– Нет. Ты ведь во всех наших бумагах записан под другим именем. Ты – Исаак Абрамович Кацнельсон. Абрам родил Исаака… Как начало жизни человечества. Мне нравятся в Библии эти места… Так что с этой стороны все надежно. Наверное, ты им здорово насолил, раз они хотят тебя распять на кресте…
– Сам не знаю, отчего они меня так невзлюбили. Не вою волком в их волчьей стае, наверное, поэтому.
– Может быть…
– Спасибо. Вы очень выручили меня…
– Да мелочи все это. Кто же нам поможет, если не сами себе?
За спиной Ивана Петровича стоит в белом халате Янина. Делает мне какие-то знаки, что-то шепчет, но я не слышу что.
Тогда она направила на меня раскрытую ладонь, как локатор, заставила закрыть глаза.
И в то же мгновение меня обволокло легкое сладостное тепло.
…Мне надоело лежать на диване. Медленно поднимаюсь.
– Ты куда, Антон? – дотронулась до плеча Янина.
– На Полесье. В древний город Туров.
– Не задерживайся только, сударь, в том времени долго нельзя находиться.
– Знаю. Не волнуйся, там не останусь.
Туров… Туровская земля…
Колыбель православия, фундамент веры, храм Бога. Раны и сегодня не заживают на окровавленной и исковерканной временем земле… Храмы разрушены, людские души изранены недоверием, сомнениями, ложью… Кто посылает нам все эти испытания и муки?
Копаясь в архивных документах (в Кракове, Вильно, Киеве, Москве), с радостью для себя открывал все новые и новые факты существования древних Евангелий. Я убедился, что памятники славяно-русской письменности появились еще в девятом веке, но из самых ранних, которые сохранились, можно считать – Остромирово Евангелие, Святославовы Изборники, Толковый Псалтырь, Супрасльскую летопись с тринадцатью словами Григория Богослова. Это все соотносится с одиннадцатым веком.
К этим бесценным памятникам, хотя и запоздало, присоединилось в 1865 году и Евангелие Туровское. Его нашли в Турове. В ХVІ веке принадлежало Туровской Преображенской церкви. Это подтверждают записи князя Константина Острожского – на полях Евангелия.
Дрожали от волнения руки, когда держал бесценную рукопись.
Рисунки букв и правописание ближе к Остромирову Евангелию и Воскресенскому списку Пандекты Антиохова.
Туровское Евангелие в формате четверки (4 вершка в ширину, менее 5 – в длину), состоит из десяти листов – или двадцати страниц. Удивляюсь – как аккуратно и красиво создан текст!
Писалось в одну страницу, в восемнадцать строчек, без кустодиев и знаков переноса.
Трогаю пергамент как живое тело – он плотный и блестящий, с линеечками, штифтом проведенный, а поля ограничивались линейками. Умели же переписчики изготавливать чернила – цвет их радовал глаз!
Каштановые чернила, а киноварь вживлена в заглавиях Евангелий и в прописных начальных буквах с синей и темно-зеленой раскраской, а кое-где переходила в голубую, а дальше – в зеленоватую… Это Евангелие – еженедельное, апракос… Оно, конечно же, неполное. Сохранилось в маленьком отрывке – начинается с 89-й части (к большому сожалению) от Иоанна…
А вся четвертая страница – с пометкой князя Острожского (что является памятником письменности), а также поля страницы двенадцатой – автограф князя…
Вчитываюсь внимательно в «Слово» Кирилла Туровского, и дрожь пробегает по всему телу. Молитвы Златоуста – кладезь мудрости и духовной силы. Хотя бы вот эта – «Молитва в понедельник после литургии»:
«…Вспоминая прошедшее время жизни моей, выдаю себя за преступника, ибо понимаю, что более, чем кто иной, совершил дел злых и неповинных и Богу неугодных: и боюсь, как бы огонь, падающий с неба, не сжег меня, и ад не поглотил бы меня живого.
Но, зная долготерпение и пучину человеколюбия Божьего, я не отчаиваюсь, ибо Бог не наводит кару на достойного мук, но ждет моего покаяния.
Я удивляюсь сам себе, до какой же степени и распущенности прелюбодеянием я нахожусь в делах, которые ненавижу, и, думая, что не нужно, как будто бы руками своими разрушаю благодать Божью, которая ожидает моего обращения.
… Ибо я знаю тело свое тленное и быстрогибнущее: может произойти так, что я не доживу до вечера, и порадуется враг мой, обо мне говоря: «человек под суету подпал, и дни его прошли, как тень…»
И я знаю – слова эти предназначены мне в укор. И вся молитва обращена к моей душе. И я не читаю ее, а только слышу.
А читает ее сам автор – Святой Златоуст. Он же произносит и проповедь.
Седой старец, но движения его по-молодому уверенные, голос тверд и ласков.
С него можно писать иконы, и, наверное, иконописцы так и делали.
Борода длинная – до пояса, уши спрятаны за длинными прямыми волосами, свисающими до плеч. Мы слушали его проповедь и не смели шевельнуться, боясь пропустить хотя бы слово.
Слава Тебе, Боже, слава Тебе, что сподобил нас встретиться со своим посланником!
Потом Златоуст, устав от службы, возвратился в келью. Но не прилег на деревянное ложе, а сел за стол.
Взяв в руку писало, начал аккуратно водить им по пергаменту. Я притаился сзади, смотрел через плечо.
Златоуст каллиграфическим почерком выводил каштановыми чернилами:
Прысну море полунощи,
идуть сморци мьглами.
Игореви князю Бог путь кажеть
изъ земли Половецкой
на землю Рускую,
к отню злату столу.
Погасоша вечеру зори.
Игорь спить.
Игорь бдить…

Удивлению моему не было границ. Историки и исследователи будут потом ломать копья, стараясь доказать или опровергнуть авторство святого Златоуста. А я своими глазами вижу, как он медленно выводит буквицы, присоединяет их одну к другой, создает из них вязь стихотворных и бессмертных строчек… Он как будто всегда знал, о чем нужно писать и как.
Я не могу доказать, но могу засвидетельствовать на любом суде, диспуте и творческой комиссии, что своими глазами видел, как Кирилл Туровский писал свою бессмертную поэму… Он, а не кто-то другой…
И здесь никоим образом нельзя сомневаться и приписывать авторство другим. Нельзя присваивать чужие имена, как и творения. Как того же Федоровича, который стал первым российским первопечатником – Федоровым. Ибо это все называется плагиатом, духовным присвоением чужого…
Сегодня очень легко доказать авторство – в этом может помочь современная техника. Если плащаница Христа нашла свои доказательства, то почему Литвиния не может защитить авторство Златоуста?
Я тихо вышел из кельи, надолго запомнив запахи восковых свечей, горевших перед лицом епископа и освещавших дорогу буквицам…