Он не заметил моего присутствия, как не заметил и моего исчезновения, – я для него невидимый и неслышимый. Возможно, я ошибался – он видел и слышал, кто приходил к нему в келью, я проскользнул мимо него незаметным бликом, как вспышка зарницы будущих далеких столетий, с которыми, как и со своей современностью, он был на «ты»…
……………………………………………………………………………
Когда в назначенное время я пришел на пристань, «Оlkep» стоял уже в условленном месте.
Еще с вершины горы, когда я был около замка князя Паскевича, увидел на берегу, внизу, белый корабль. Трехмачтовый, со светло-голубыми парусами. И опоясан он был красной лентой. Как упакованный подарок – только без бантика…
Пожалел, что не взял с собой фотоаппарат — хорошая бы картинка получилась. Потом бы показывал друзьям-художникам, хвастался, на каком красивом корабле я писал портрет бизнесмена…
Вблизи парусник казался очень легким, колыхался на слабых волнах, словно рыбацкий поплавок…
Удивило, что на корабль никто из прохожих не обращал никакого внимания. Ни взрослые, ни дети. Его не видели, его попросту не замечали. Подумалось: привыкли его часто видеть здесь? Я так его никогда не видел, хотя прогуливался по набережной довольно часто.
Я остановился возле носа корабля. Поставил у ног мольберт и краски, ожидая, что кто-нибудь обратит на меня внимание.
Долго ждать не пришлось. Через мгновение услышал голос Анатаса:
– Мы приветствуем нашего гостя! Ребята! Сбросьте-ка Антону трап!
Двое работников в голубых униформах и с надписью на спине «Olkep» спустили на песчаный берег длинную лестницу с перилами.
– Добро пожаловать, уважаемый мастер!
Я шел по ступенькам, но трап не шатался, как будто его укрепили и зафиксировали в бетоне.
Наверху меня встретил Анатас – все в той же одежде, неизменной шляпе, только на плечи наброшен тонкий плащ цвета коричневой болотной жижи.
Обнял радостно, заулыбался:
– “Олкеп” рад приветствовать представителей творческой интеллигенции Литвинии на своем борту!
Пожатие руки было крепким, даже слишком – будто щипцами обхватил мою ладонь.
«Культурист?» – подумалось мне.
– Ну что, пошли в мои апартаменты? Прошу! – он взмахнул рукой, как будто расстелил передо мной ковер.
Прежде чем спуститься вниз, невольно огляделся.
Прогуливались люди, светило солнце, шелестели листья ивняка от прикосновения легкого ветра. Белые лебеди плавали в пруду, грациозно вскидывая головы и пошевеливая крыльями. Но – опять же – на нас никто – никто! ¬– не обращал внимания. Никто!!! Почему-то стало обидно, что меня никто не провожал, не засвидетельствовал начало моего путешествия.
Запоздало подумал и о том, почему не предложил Лике прийти вместе со мной на пристань — помахала бы рукой на прощанье, слезу пустила…
«Ну и пусть, – подумалось мне, – раз такой удивительный корабль для них не диво! А если бы на набережную опустилась летающая тарелка – НЛО, и из нее вышли инопланетяне, тогда хоть удивились бы? Может, и нет… Сегодня, наверное, уже никого и ничем удивить невозможно…»
Но Лика… Сама бы могла прийти, без приглашения… Она, мне кажется, даже и не набивалась в провожатые…
– Пошли, Анатас! Веди в свои апартаменты!
Сказал весело, бесшабашно, словно говорил самому себе: коль потерял коня, то к чему и уздечка…
Ступенькам, ведущим вниз, казалось, не будет конца…
Шли рядом. Слева от меня Анатас – шаг в шаг – ступаем почти синхронно.
Идем молча. Хотя безумно подмывало спросить, в какую же преисподнюю мы идем.
Сама река пять-шесть метров глубиной, а корабль – бездонный?!
Но ни о чем не спрашивал у капитана фрегата, полностью доверился ему.
А потом перед нами открылась прозрачная дверь, и мы вышли на площадку, ступили на луг.
Повеяло запахом свежескошенной травы.
Неподалеку от нас росли тонкоствольные березы, и в ветвях их тинькали то ли синицы, то ли стрижи…
Откуда-то снизу доносилась музыка – приглушенная минорная мелодия одинокой скрипки. Мне она показалось знакомой.
Снова открылась дверь, и мы вошли в просторное помещение – словно в офис неизвестной и богатой фирмы.
Капитан провел меня к огромному полированному столу, на котором в больших серебряных и золотых блюдах лежали апельсины, бананы, груши, яблоки и прочие, неизвестные мне, фрукты.
Таинственно мерцали вычурной формы бутылки с коньяком и бренди.
Нас ожидали два прибора. Два стула.
Хозяйским жестом Анатас пригласил меня сесть за стол.
Взяв бутылку, разлил коньяк по рюмкам.
Сам же первый, подняв свою, улыбнулся, произнес торжественно и радостно:
– Ну, что, художник и писатель господин Антон Климович! Я безмерно рад видеть тебя на моем корабле! И потому я предлагаю выпить за встречу! За будущую работу! За наше взаимопонимание и – творческую удачу!
Часть вторая
Искушение
1
– За встречу! – поддержал я предложенный тост.
Коньячок приятен на вкус, не слаб, но и не крепок. Французский, но почему-то с наклейкой – «Olkep».
– Да, французский, – словно угадав мои мысли, подтвердил капитан корабля. – Но я скупил почти все коньячные заводы Франции. И лучшие марки вместе с мебелью развожу по всему миру… Ты куришь? – он раскрыл инкрустированную шкатулочку с сигарами.
– Бросил. С легкими проблемы. Но дым, когда другие курят, не мешает мне.
– Понял.
Взвился сизый дымок, растворился, наполнив апартаменты Анатаса сладковато-горьким запахом.
Я, не выпуская из рук рюмку, отпивал из нее по глотку, осматривался. Стеллажи с огромными книгами, между ними античные скульптуры, картины, на которых изображены какие-то знаки или символы, огромные погасшие экраны телевизоров, огромное дерево с пожелтевшими листьями… На столе, справа от нас, заметил толстую книгу в кожаном переплете – на обложке тесненный золотом крест. Священное Писание?
Хозяин перехватил мой любопытный взгляд:
– Да, это Библия. Очень старое издание… Я читаю ее каждый день. Изучаю, разбираю каждое предложение, слово – накладываю их смысл на сегодняшнее время. И, знаешь, очень много интересного открыл для себя.
Поставив недопитый коньяк, поднялся, подошел к столу. Осторожно полистал пожелтевшие от времени страницы. Бросилось в глаза, что почти каждая строчка подчеркнута, обозначена цифрами, непонятными знаками, дописаны или вписаны какие-то слова – очень маленькими буковками… Я знал, что никому нельзя на страницах делать какие-либо заметки, и потому удивился дерзости Анатаса, удивился, но ничего не сказал ему.
– А ты часто читаешь Библию? – поднявшись, заказчик подошел ко мне, стал рядом.
– Не каждый день, но часто… Раз прочитаешь – кажется, что все понятно, через некоторое время читаешь то же самое вновь – и опять открытия…
– Тогда нам с тобой будет о чем поговорить!
С заказом он меня почему-то не торопил, как будто его он особенно и не волновал. Но, наверное, чтобы успокоить меня, объяснил:
– С портретом начнем завтра, а еще лучше послезавтра. А пока привыкай ко мне, присматривайся, вживайся, так сказать, в мой образ. Каждый день, даже если ты и не будешь по каким-либо причинам работать над заказом, оплачиваем…
– Это же…
– Ничего, ничего, – успокоил он меня. – Не беспокойся и не волнуйся. Главное для тебя здесь обрести для работы внутренний покой и постараться не разрушить его.
Мне ничего не оставалось, как только пожать плечами в знак согласия.
– Вот и хорошо, продолжим наш разговор о Священном Писании, – заказчик наполнил мою рюмку, пододвинул блюдце с нарезанным лимоном. – Изучению Библии я посвятил не одну сотню лет… Есть еще несколько человек, которые так же скрупулезно вникают в этот зашифрованный текст… А это не иначе как предупреждение-указание современникам и грядущим поколениям. Когда закончим исследования, объединим выводы в одну большую книгу. Издадим ее на всех языках мира. И тогда человечество, посмотрев на себя совсем с другой стороны, избавится от недостатков, от язв, приобретет настоящую духовную силу, мудрость и крепость…
– Благородная задача…
– Благородная? – у собеседника неистово засветились глаза. – Я рад, что ты понимаешь меня.
– Библия – это все книги человечества, собранные в единую Книгу.
– И здесь твоя мысль совпадает с моей, и не только с моей… Нельзя сегодня считать себя по-настоящему образованным человеком, не познакомившись хотя бы поверхностно с Библией. Перед тобой самое первое издание в Европе, напечатанное наборным шрифтом на латинском языке в типографии Гуттенберга в Майнце, – Германия, 1455 год… Вышла в двух томах – сорок две строки на странице. Сто восемьдесят пять экземпляров. Сохранилось сорок шесть.
– Да, мы должны гордиться и тем, что в истории есть день шестого августа 1517 года. Литвин Франциск Скорина издал первую книгу Псалтирь, которую повелел тиснути не русскими словами, а словенским языком. И за два года после этого выпустил еще двадцать две книги Ветхого Завета под общим названием «Библия руска выложена доктором Франциском Скориною из славного города Полоцька, богу ко чти и людем посполитым к доброму научению». А какие заставочки он сам изготовил! В них связь с родным краем, с человеческими душами. А знак его рождения – затмение солнца месяцем – и стал гербом Скорины, символом противоречивости нашего бытия, глубинных духовных тайн, знаменательных событий, где свет побеждает тьму…
– И всегда – побеждает? – неожиданно перебил директор коньячной фирмы, и в его словах послышались язвительные нотки…
– По крайней мере, мир к этому стремится.
– Хороший ответ. Да, разум человека безграничен, хотя его сдерживают временные рамки и зависим он от психоэмоционального состояния личности.
– Согласен. Но о чем мы сейчас говорим?
– В Библии заложены все темы. Бытовые, социальные, экономические, художественные…
– О какой из них ты хочешь мне поведать?
– Давай возьмем с тобой такую тему, как домостроительство – построение Храма Господнего… Тем более что ты открыл главу, которая и говорит об этом. – Первая Паралипоменон и Третья Царств… Вот возьми и прочти на твой выбор раздел, узнаем, какую он заключает в себе тайну.
Я выбрал наугад текст:
– … и стал Давид царь на ноги свои, и сказал: послушайте меня, братья мои и народ мой! было у меня на сердце построить дом покоя для ковчега завета Господня и в подножие ногам Бога нашего, и потребное для строения я приготовил. Но Бог сказал мне: “не строй дом имени моему, потому что ты человек воинственный и проливал кровь”. Однако же избрал Господь, Бог Израилев, меня из всего дома отца моего, чтоб быть мне царем над Израилем вечно… (28: 2-4).
Полистал и нашел главу из Третьей Книги Царств (6: 11-13):
«И было слово Господа к Соломону, и сказано ему: вот, ты строишь храм; если ты будешь ходить по уставам Моим, и поступать по определениям Моим, и соблюдать все заповеди Мои, поступая по ним, то я исполню на тебе слово Мое, которое я сказал Давиду, отцу твоему».
– Так, хорошо. И дальше, мой друг. Мне интересно проверить твои знания в Священном Писании.
– В той же, шестой главе, четырнадцатый стих:
«И построил Соломон храм, и окончил его. И обложил стены храма внутри кедровыми досками; от пола храма до потолка внутри обложил деревом, и покрыл пол храма кипарисовыми досками…»
– Отлично. Тогда напрашивается вопрос: о чем можно узнать из прочитанного текста?
– О строительстве Божьего Храма. Такого, который потом возвела Евфросинья Полоцкая.
– Верно. А ты когда-нибудь задумывался над тем, что и в прочитанном тексте, и в том, что будет следовать дальше, обозначен научный и техническо-строительный трактат, приведена калькуляция с подробным описанием всего строительства. Учтены самые мельчайшие подробности.
– Признаться, нет. Просто верил – и все!
– Все брал на веру?
– Да. Истинно так. Потому как вера христианина – есть вера в невидимое.
– Ладно, пусть будет так. Но для того и создал Бог homo sapiens – человека разумного, – чтобы он смог прочитать, разобраться в его зашифрованных заповедях. Тогда не было калькуляторов, компьютеров, логарифмических линеек и прочих атрибутов точнейших расчетов, но создается впечатление, что они использовались во время строительства и написания этих текстов… Если у тебя будет желание, то я помогу разобраться во многих постулатах – раскрою тайну ключа и как его нужно подбирать к текстам, – а дальше ты уже и сам сможешь до всего докапываться…
2
– «В четыреста восьмидесятом году, как сошли сыны Израйлевы из земли Египетской, в четвертый год (значит, прошло 63,0) царствования Соломонова над Израилем, в месяц Зиф, а он является вторым месяцем (а на часах это третий час), начал он строить храм Господу. Был он длиной в 60 локтей, шириной в 20 и высотой в 30 локтей. И притвор перед храмом в 20 локтей длины, соотносительно (20) ширины храма, и в десять локтей по ширине перед Храмом…
И соорудил он в доме окна клетчатые, глухие, с отвесами. И сделал пристройку вокруг стен храма, вокруг храма и давира. И соорудил вокруг боковые комнаты. Нижний ярус пристройки был в пять локтей, средний – шириной в семь локтей, ибо вокруг храма снаружи были сделаны ступеньки, чтобы пристройка не касалась стен храма…»
Все время, пока читали этот текст, капитан прикладывался к рюмке. Я тоже отпивал по глотку. Меня не оставляла мысль: «А чего это он так распинается, так старательно делает расчеты, выписки, замечания, чертежи?.. »
Неудобно было спрашивать, да и зачем? Решил не обращать на его «научные исследования» внимания – у меня ведь совсем другая задача…
– Ты слушаешь меня?
– Внимательно.
– Так вот… Когда возводили храм, для его строительства использовались обтесанные камни; ни молота, ни чресла, ни другого из приспособлений не было в храме во время его возведения. Сошлемся на Писание – слова Марка, Матфея, Луки: «Говорит им Иисус: никогда не читали вы в писаниях: “Камень, который отвергли строители, сделался основой основ: от Господа это, и удивительное в глазах ваших? Поэтому и говорю вам: Царство Божье будет отнято у вас и дано будет тому, кто приносит плоды народу,; и тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит…»
Я не выдержал, включился в его монолог:
– Там же еще сказано и о месте строительства – «пусть возводится дом на том месте, где приносят жертвы, и пусть будут положены крепкие основания для него,; высота его в шестьдесят локтей, ширина – в шестьдесят. Рядов из камней больших три, и ряд из дерева один,; расходы пусть берет на себя царский дом…»
– Правильно. И еще: «…мною дается приказ, что, когда какой-нибудь человек изменит это определение, то будет вытащено дерево из дома его, и будет поднят он и прибит к нему, а дом его за это будет превращен в развалины…»
– Но в Откровении Святого Иоанна Богослова, в 22-й главе, 18 –20 стихах, есть предупреждение: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей,; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей.» А имеем ли право мы, люди, созданные Богом, сомневаться в правильности Писания, проверять, подвергать сомнению?
Капитан оторвался от книги, засмеялся:
– В том-то, друг мой, и смысл этой Священной книги, что нельзя дословно воспринимать значение каждого слова. Библия построена на аллегориях и метафорах. Она рассчитана на людей с аналитическим мышлением. Это кладезь для творчества художников и писателей, поэтов и скульпторов… Библия создана, чтобы совершенствовать нас.
Информация по крупицам разбросана по всей книге, как звезды в небе, – и каждая светит и куда-то ведет, как Млечный Путь… Здесь тот же путь. Вот мое видение Божьего храма, посмотри…
Он развернул передо мною большой лист бумаги, и я увидел чертеж и рисунок строения. И масштаб был указан, и точные размеры…
– Тот же Павлов, исследователь человеческого мозга, пришел к выводу, что полушария нашего мозга специализированы – у каждого из них свои функции. Левое (логическое) отвечает за такие виды деятельности, как разговор, чтение, письмо, числа. Короче, решение тех задач, которые требуют применения логики и мышления – рационального, аналитического, вербального…
– А это означает…
– … означает то, что когда у человека лучше развита словесно-логическая память и им руководит левое полушарие, то этот человек – мыслитель.
– А правое? – поинтересовался я – просто, чтобы дать ему возможность выговориться.
– Правое? Руководит интуицией, пространственно-образным мышлением. Когда у человека лучше развита зрительная, слуховая и образная память, и его ведет за руку правое полушарие, то этого человека можно отнести к типу художников – творцов, как ты, например, Антон. Через пять лет ты напишешь сюжет, который войдет во все каталоги мира. И параллельно твой «Реквием», который ты готовишь к изданию…
– Это же надо, а? – я засмеялся.
– Напрасно смеешься. В Евангелии по всем страницам разбросана одна мысль, сказанная не то Господом, не то от Его имени: «Я поведу тебя, взяв за правую руку…» Почему правую, а не левую? Я это уже объяснил. Таким образом, мы сознательно приглушаем уровень подсознания, которому принадлежит информация. А она сохраняется и находится в таких недоступных глубинных недрах, что не поддается нашей фантазии. Опыт каждого тысячелетия находится в нашем мозгу. Только не всем дано его использовать или применить. Мне же это под силу.
– Но мы же – создания Божьи!
– Верно! И Бог создал нас такими, чтобы мы не помнили и не знали, что было до нас. Но избранным даровано постичь тайну бессмертия. Он подарил нам ключ. А ключ – в Библии. И тайна раскроется только тому, кто пройдет загадочные лабиринты притч, загадок, молитв. Бог подсказывает нам: не забывайте, что двигатель процесса мышления и мыслей – это психическая энергия, на ее рациональное использование нацелены все тексты Писания, каждое слово Евангелия, которое служит как подручный механизм и материал!
– Несомненно! Евангелие – источник и вдохновение нашей жизни.
– И камень, на котором мы держимся и стоим.
– Я помню, что сказано в Первом послании апостола Павла к коринфянам (3: 16-23): «Разве не знаете, что вы – храм Божий и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог,; ибо храм Божий свят, а этот храм – вы. Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их.»
– А еще: «Господь знает умствования мудрецов, что они суетны”. Итак, никто не хвались человеками: ибо все ваше. Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, – все ваше. Вы же – Христовы, а Христос – Божий.»
– Да, Антон, верно. Видишь, как мы понимаем друг друга.
«Разве? – что-то запротестовало во мне. – Откуда такая уверенность?»
Но я смолчал, сдерживал себя.
– ¬ А ты подсчитывал, за какое время был построен храм для Бога?
– Нет, не приходилось.
– А это и не тяжело подсчитать. Показать – как? По Третьей книге царств – полных семь лет. Соломон стремился возвести храм к двенадцатому году своего правления, а свой дом построить за тринадцать лет. А весь показанный Господом комплекс был возведен за двенадцать лет: «Тогда ответили иудеи и сказали Ему: какое знамение можешь ты дать нам, что имеем право так поступать?» Ответил Иисус и сказал им: «Разрушьте этот храм, и я за три дня возведу его». Сказали Ему иудеи: “В сорок шесть лет был построен этот храм, а Ты в три дня обновишь его?» А он же говорил о Храме Тела Своего. Ибо еще не вечер, не так ли?
– Да, так… Многие священники и левиты, старейшины, которые видели предыдущий храм, разоренный во время закладки нового, видя то, плакали громогласно; но многие и всхлипывали от радости громогласно. «И не мог народ распознать восклицаний радости от голошения плача народного,;потому что народ выкрикивал громко, и голос был слышен далеко.» Это уже из Ездры, в третьем стихе. Как ты думаешь, почему они плакали?
Мне показалось, что нахожусь в школе. Он учитель, но не Хурс, а я ученик. Вопросы ко мне были обращены по теме, которую я не подготовил.
– Я вижу здесь две причины: морально-этическую и экологическую.
– Ну-ну?
Переведя дыхание, собираясь с мыслями, чтобы быть понятым и не сбиться, заторопился:
– В данном случае наблюдается резкое отличие внутреннего и духовного содержания индивидов. Старики видят, что священников в одежде их ставят после того, как положено основание храму Господнему. Помнят, как они были мужами в силе, и что в их время из девичьей вели сразу же под венец, а затем уже, узаконив союз новобрачных перед людьми и перед церковью, и прежде всего перед Богом, отправляли на брачное ложе… И здесь, если положить информацию на язык архитектуры, был заложен фундамент храму Господнему. Про этот храм, нерукотворный, значит, не руками созданный, можно прочесть и в Послании к евреям Святого апостола Павла в разделе девятом, но там разговор идет о скинии, называемой святая святых (9: 3), где (9: 24) сказано: «Ибо Христос вошел в нерукотворное святилище, по образу истинно устроенное, но в самое небо, чтобы предстать ныне за нас пред лицом Божьим…»
– А экологическая причина?
– На этот непростой вопрос можно дать ответ только при правильном прочтении той документации, которая применялась дважды при возведении Храма. Как указано в тексте Писания, сначала при царе Соломоне, а потом при правлении царей персидских – Кира, Дария, Артарсеркса, Ахашвероша… Они временные и их – пять. Восстанавливали его на прежнем месте – по той же документации, теми же силами – ручным трудом. Храм Вознесения Христова в Москве, например, исполнен опять на том же самом месте, где раньше был возведен предками, потом взорван, потом опять восстановлен…
– Но это же варварство! – воскликнул мой оппонент, наливая из хрустального кувшина в фужеры апельсиновый сок.
– Почему? – фальшиво удивился я. – Общеизвестно, что мудрость Бога намного отличается от мудрости нашего времени, нашего столетия…
Внутри у меня все клокотало и кипело. Это же надо подчиняться ему, подстраиваться под него, отвечать на вопросы, стараясь не раздражать его…
– Сбор, обработка информации, которая разбросана по текстам Священного Писания, – это варварство, и об этом сказано в Первом послании апостола Павла к коринфянам (3: 19): «Ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом, как написано: «уловляет мудрых в лукавстве их». И еще: «Господь знает умствования мудрецов, что они суетны».
– Тогда получается, что мы с тобой оба – безумцы?
Он громко засмеялся, но сразу же посерьезнел, доброжелательно посмотрев на меня, вздохнул:
– Это если дословно понимать… Но на них нужно обязательно накладывать лекало или другую мерку-разгадку. Ибо там же, немного выше, в шестнадцатом и семнадцатом стихах: «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто обворует святыню Божью, того покарает Бог, ибо святыня Божья свята,; и эта святыня – вы». Это о людях так сказано. Бог изобрел универсальную форму строительства Своего Храма. Это и девственность невесты, и сам человек, и строение земли, и всего живого на земле. Формула сложная, безумная, шальная, – а решается, оказывается, просто и легко…
Заказчик перекладывал на столе листы ватмана с математическими формулами и расчетами, обработанными и выверенными на компьютере, – и в его взгляде я заметил некоторую растерянность, может, и разочарование. Мне даже стало жаль его – столько потратить времени, энергии, сил, чтобы докопаться до потаенных глубин Евангелия, расшифровать все до мелочей – и почувствовать себя безумцем?
Что может быть обиднее и страшнее?
Или я ошибался? Или его безумие и является победой над временем, над самим собой, и, как, видимо, он считал, – над самим Богом?!
Кем же тогда являлся Хурс, мой учитель? Он хоть не навязывал мне свои открытия, просто показал, чем он занимался, а дальше предоставил полнейшую свободу действий… И я почему-то проникся доверием к нему, потому что ни в словах его, ни в действиях не увидел фальши, даже намека на нее. И от него исходило душевное тепло, он оставался для меня тем же учителем, каким был в школе – спокойным, заботливым, с огромным багажом знаний.
3
Фрегат неожиданно вздрогнул, словно наткнувшись на что-то, – зазвенели хрустальные фужеры, задребезжали, долго не стихая…
Только теперь я задумался: «Где же мы сейчас, куда плывем? О какой это абсолютно абсурдной истине в Книге Книг он праздно болтал? Прости мне, Господи, мои прегрешения!..»
– Где мы находимся, мой капитан? Далеко отплыли от моего города?
Анатас, не отрываясь от какой-то одному ему видимой точки, ответил:
– Да как сказать… Мы и не отплывали никуда. Мы погрузились. Заправляемся энергией.
– Как погрузились? Куда?
Капитан стряхнул с себя оцепенение, посмотрел на меня, улыбаясь:
– Не пугайся. Мы погрузились на тысячу километров в океан. В недрах его находятся станции неизвестной для вас цивилизации, где мы заправляемся энергией сверхмощной магмы… Там находятся целые города со своим устройством, укладом, сверхмощной энергетикой и техникой. Они миллиарды лет живут рядом с человеком… Не удивляйся – никаких чудес здесь нет. Просто ты на корабле семидесятого столетия… Эти летательные аппараты, называемые землянами «тарелками», вы видите и не видите, но постоянно ощущаете их присутствие.
У меня не было слов, чтобы высказать свое удивление и одновременно недоумение. Все и в самом деле выглядело натурально и реально. Часы на стене будто бы отсчитывали земное время, комната наполнена свежим земным воздухом, на столе в чашках разлит кофе, натуральный и ароматный…
– Как же тебе стало страшно! Ой-ей-ей! Но если ты думаешь, что я похитил тебя, не держу. Сию минуту можешь вернуться домой… Тогда мы вновь окажемся на пристани, и по трапу ты сойдешь на берег… «Матрос вразвалочку соше-оол на бере-еег… И выданный мною аванс не потребую. Более того, выплачу командировочные… Но тогда мы больше уже никогда не увидимся, и не надо будет мучиться тебе над заказом. Так что решай.
После некоторого раздумья я ответил:
– Нет, мне не страшно… Мне даже интересно. Такое в моей жизни может никогда не повториться.
Он улыбнулся:
– Здесь ты в самую точку… Не повторится, правильно, никогда. У тебя уникальный шанс побывать в моем измерении, открыть для себя тайны другой жизни, ощутить себя магом, волшебником, полубогом…
Капитан на мгновение умолк. Продолжил уже другим тоном:
– Устал я очень. А ты, Антон? Поэтому сегодня, с твоего согласия, мы ничем не будем заниматься. Время уже позднее. Нам следует выспаться, чтобы завтра быть бодрыми и веселыми. Для тебя отведена отдельная комната со всеми удобствами. Есть телефон, по которому ты можешь звонить куда хочешь, кому хочешь и столько, сколько тебе необходимо.
Мы прошли по длинному коридору с множеством дверей – справа и слева, словно находились то ли в студенческом, то ли заводском общежитии. Одну из них хозяин корабля открыл и пригласил меня войти.
– Вот здесь кухня, здесь – спальня, а тут ванная с душем и горячей водой. Там туалет. Кажется, все. О планах на ближайшие дни будем говорить завтра. Завтра и познакомишься с кораблем, оценишь его способности и возможности. А теперь – все. Доброй ночи!
Кровать была с твердым матрасом – как мне и хотелось.
Накрылся прохладной простыней из хлопка.
На тумбочке с правой стороны стоял телефон – горела маленькая зеленая лампочка подзарядки. Появилось желание позвонить Лике, сказать, что у меня все в норме, что устроился хорошо, но внутренний голос советовал не спешить, немного подождать. Прежде всего мне следовало успокоиться самому…
Корабль плавно покачивался, словно плыли по морю-океану. Мне захотелось взглянуть в занавешенный шторой иллюминатор – интересно, что за ним, но лень было двигаться. Все хорошо, все путем, успокаивал я себя…
Показалось, что через шторы слабо просвечивается полная луна. Полнолуние? Этого не могло быть. Я же пришел на корабль во время молодой луны… И было это вчера…
Мне показалось, что лежу на сеновале у своей бабушки и что вверху, над головой, шевелятся в своих гнездах новорожденные ласточки, что за стенкой устало вздохнула корова Мила. Послышалось даже, как прокукарекал где-то петух…
Много чего слышалось мне в ту ночь…
Как только прикрыл глаза, меня окутал молочный туман… Он плыл по поверхности неизвестной мне реки… Зашелестели на берегу тростники, зашамкали, набегая на песчаный берег, волны то ли Припяти, то ли Оскола, то ли Вислы… Я на рыбалке, сижу в резиновой лодке. Но у меня онемели руки, и я не могу забросить удочку… Слиплись, как смазанные клеем, ресницы, не могу раскрыть их…
И чей-то голос – тихий и знакомый – шептал мне на ухо слова, которые когда-то читал в бабушкиных книгах: «Сила Божья – не сила человеческая, и Слава Божья – не слава человеческая…»
……………………………………………………………………………………………
Разбудило меня пение соловья.
Сначала не понял, где нахожусь и что со мной, – долго прислушивался к трели, стараясь определить, откуда она доносится. Увидел на стоящем у изголовья телефоне мерцающий красный глазок – кто-то звонил мне.
– Слушаю, – произнес в микрофон трубки.
– Ну, ты и мастер спать – на пожарника решил экзамен держать? – голос принадлежал моему заказчику. – Приветствую тебя, Антон! Осмелился разбудить…
– Доброе утро, мой капитан! А который теперь час? Сколько я проспал?
– Спал ты больше суток. Время обеденное. Я уже в обеденном зале. Приглашаю перекусить.
Через шторы прорывался свет. Раздвинув их, увидел незнакомый пейзаж. За окном – солнечный день, голубое небо. На берегу экзотические деревья – то ли кипарисы, то ли пальмы…
Не спеша начал собираться.
Сначала постоял под душем, обдался холодной водой. Потом глянул в зеркало. Боже! На меня уставился Миклухо-Маклай! Оказалось, что я здорово зарос – как будто месяц не брился, борода достигала груди. Пришлось повозиться, чтобы избавиться от «растительности». Ну и дела! За одну ночь стал бородатым стариком… Но я постарался не задумываться над такими сюрпризами, придет время, разберусь, что за шутки такие у Анатаса…
Набросил на плечи рубашку, которую взял про запас, еще раз посмотрел в зеркало: от вчерашней и позавчерашней усталости на лице не осталось и следа.
– Вперед! – приказал себе, подмигнув. Показалось, что моему голосу вторил другой Голос: не все то золото, что блестит…
– Да знаю, знаю, – ответил радостно на предупреждение.
Капитан Немо, как я успел окрестить его, сидел уже за столом. Увидев меня, поднялся, улыбаясь, пошел навстречу. Он в том же самом сером костюме, серой рубашке, черных туфлях и коричнево-серой шляпе.
– Какие сны видел? Приятные, грустные?
– Даже не помню. Но ничего тревожного.
Он заулыбался, покивал головой:
– На “Олкепе” никогда и ни у кого не бывает тревог. Проголодался, не так ли?
– Да, очень.
– Что бы ты хотел съесть?
– А здесь что, как в ресторане?
Снова на лице улыбка – рад капитан, что я удивляюсь всему, радуюсь и восхищаюсь, и он готов мне услужить, исполнить любое мое желание или прихоть.
– Не в каждом ресторане можно заказать то, что тебе захочется… А тут – все, что пожелает твоя душа.
Я удивленно покачал головой.
– Тогда – обычный обед. Борщ, бифштекс, минералка.
Капитан посмотрел куда-то вверх, спросил:
– Янина, ты все слышала?
– Да, мой капитан! Через минуту буду.
В зале светло – все окна раскрыты. Веяло прохладой, спокойствием, уютом.
– Мы плывем по Повстании. Есть такая страна. Смотрел в окно? Нравится?
– Да. Экзотический край.
– Удивительный, друг мой Антон. Здесь много дивного и не счесть волшебных преобразований.
Раскрылась желтая дверь – к нам направлялась девушка в белом платье. Мне показалось, что я узнал ее. Даже захотелось улыбнуться ей, показать, что знаю, кто она… Янина могла быть когда-то моей любимой, или родилась в моих мечтах-снах, но мог ее и придумать в своем больном воображении, и в нем же признаться ей в своих чувствах…
Но она даже не взглянула в мою сторону, будто не знала меня.
«При нем не хочет подавать вида, что мы знакомы? Выдать себя боится? А если и в самом деле пути наши никогда не пересекались, а я возомнил себе невесть что?»
Официантка так же молчаливо поставила передо мною поднос, наклонилась над столом между мной и капитаном, и в этот момент я успел заметить, что на мочке ее уха была маленькая красная точечка – родинка. Я невольно вздрогнул – когда-то я любил целовать эту родинку, что, кстати, нравилось и ей…
Мне хотелось незаметно для капитана дотронуться коленом до ее ноги, но она сама опередила меня – наступила мне на ногу. Недоумевал – случайно наступила или намеренно…
Капитан не познакомил нас, почему? Считает, что это недостойно прислуги? Если ее называл по имени, то мог назвать и меня…
– Спасибо, Янина, – я с благодарностью посмотрел на нее.
Она же бросила взгляд на капитана Немо, ожидая его дальнейших распоряжений.
– Да, кстати, я не представил тебе нашего гостя – Антона Климовича. Он художник. Будет работать над моим портретом.
А мне сказал, представляя ее:
– Моя вдохновительница и лучшая в мире официантка Янина. Только благодаря ей я никогда не голодаю… Шучу. На ней держится красота моего корабля и его одухотворенность. Она незаменимый человек на нашем паруснике.
Янина лишь мельком взглянула на меня, кивнув при этом головой, немного покраснев от внимания к ней, произнесла:
– Приятного вам аппетита!
– Спасибо, Янина! – ответил за двоих Немо.
Янина повернулась и пошла к двери. Мне хотелось догнать ее и остановить, но я сдержал себя.
– Налить? – спросил Анатас, взяв откупоренную при мне бутылку.
– А не сопьюсь ли я, мой капитан, на твоем корабле?
– Ни в коем случае! – уверенно воскликнул Немо. – Во-первых, напиток самой высокой марки, а во-вторых, он никогда не рождает зависимости… А в-десятых, я же пояснял, у нас ничего никогда не случается, потому что нет ни алкоголиков, ни лодырей, ни бомжей… Но ты со временем и сам все поймешь…
– А ты почему не ешь?
– Я уже пообедал. А с тобой только выпью.
Выпили по одной и по второй.
Борщ вкусный. С грибами. И еще с какими-то приправами, неизвестными мне. В меру поджаренный бифштекс.
– Когда приступим, мой капитан? А то я здесь так разленюсь, что и кисть разучусь в руке держать…
– Не терпится за мольберт?
– Не терпится… – признался я.
– Я же говорил, что здесь никто никуда не торопится. Помнишь, в Откровении Иоанна, в 21-й главе: «И я увидел небо новое и землю новую, ибо прежнее небо и прежняя земля ушли, и моря уже нет. И я увидел город святой, новый Иерусалим… и смерти уже не будет,; ни скорби, ни крика, ни боли уже не будет, потому что прежнее ушло…» И для тебя прежнее время ушло, ты живешь сейчас в другом измерении… Ну, да ладно. Мольберт пусть немного подождет. Я, как и обещал, если ты не раздумал, познакомлю с моим кораблем.
Немо поднялся, на мгновение задумался:
– С чего начнем, уважаемый мой гость, мастер Антон Климович?
– Не знаю. Потому как не знаю, что есть у тебя – в твоем царстве-государстве…
– Хорошо. Тогда начнем со стадиона.
– С чего? – переспросил я. – Настоящего стадиона?!
– А почему бы и нет? Пошли!
«Шутник, однако же, – подумалось мне. – На корабле – стадион? Может, еще и с трибунами, с беговыми дорожками? Да еще и с футбольной командой?»
Когда мы шли по широкому коридору, за одной из стеклянных стенок увидел силуэт женщины. Янина? И тут же подумал: с намеком или случайно наступила мне на ногу? Если бы случайно, да и не знала меня, то, наверное, извинилась бы, а так… Что – так? Ну, что?.. Ничего!
Капитан, легонько толкнув дверь, пригласил:
– Прошу, сударь!
Я первым переступил порог.
То, что предстало пред моими глазами, ошеломило. Мы стояли возле футбольных ворот, у самой сетки. Вратарь ловко брал посланные нападающими мячи, прыгал, как пантера. Трибуна каждый раз взрывалась гулом голосов, людская масса ревела во всю мощь – как будто каждый болельщик держал в руках микрофон. Все места на трибунах заполнены.
Он кому-то помахал рукой.
«Интересно, кто с кем играет? – подумал я и вопросительно посмотрел на командора. – Как такое может происходить на корабле? Или все это мне снится?»
– Мой капитан, – наклонился к его уху, чтобы услышал меня, ибо болельщики ревели, словно разъяренный морской прибой. – Какие команды сражаются, да и откуда они?
– Игроки с Венеры и Марса. Посланцы двух планет. Товарищеская встреча.
– Так на этих же планетах нет живых организмов! – почти выкрикнул я.
– Говоришь – нет организмов? А ты сам посещал те планеты?
– Нет…
– Тогда откуда тебе это знать? – засмеялся он. – Библии ты слепо веришь, с учеными, заявившими, что планеты мертвые, ты также согласен… Ты, сударь мой, когда-нибудь сомневался? Го-ооо-оол! – вдруг громко закричал он, воздев руки к небу, как будто болел за одну из команд. – Вот это удар! Пеле такой удар и не снился!
– Тогда скажи мне, а где они играют? – уныло выяснял у него, чтобы хоть как-то осмыслить и понять происходящее.
– Как – где? На Луне, конечно же… А мы находимся в огромном кратере – и называется он Кратер Олкепа.
– На Луне?..
– Да перестань ты удивляться всему – принимай, как и раньше, на веру, принимай все как есть. Ты живешь в натуральном, параллельно существующем мире. Пойми это – и радуйся жизни! У тебя должны быть только положительные эмоции и ощущения.
– Я и радуюсь, мой капитан!
Конечно же, кривил я душой. Радости не испытывал, в душе только недоумение и появившаяся неизвестно откуда легкая тревога. Еще – грусть. Но не восторг.
Мне пришлось подчиниться и поверить капитану на слово. Не переспрашивал, не уточнял больше ничего. Удивлялся и соглашался с тем, что видел и слышал.
За трибунами просматривалась бескрайняя даль. Не светило солнце, но было светло и ясно. И облака плыли по небу. И, кажется, какие-то серые птицы кружились в вышине – голуби или чайки?
Кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся. На меня – трудно было в это поверить – смотрели зеленые глаза Жанны.
– Ты?! – у меня перехватило дыхание. – Откуда?
– А ты что здесь делаешь? – улыбнулась она, не ответив на мой вопрос.
– Заказ у меня. А это мой заказчик. Портрет его рисую.
Заказчик не обращал на нас никакого внимания, увлеченно следил за игрой. Он как будто не видел, не замечал нас, поглощенный матчем…
Мне стало страшно. Жанна – здесь? Но мне же сказала ее подруга, что…
– А мой портрет не желаешь нарисовать? – поинтересовалась девушка, кокетливо прикусив язычок.
– Я его нарисовал. Стоит в моей мастерской. Он – твой.
– С Мышуком нарисовал?
– Да. Как ты и просила…
– Хорошо. Когда-нибудь заберу.
К нам приближался, улыбаясь, лучший из моих друзей – Павел. И у меня еще сильнее заныло сердце, лицо залила краска стыда и неловкости. Неужели и он здесь вместе с Жанной?
– Приветик, Антон! – протянул руку мой лучший друг. – Давно здесь?
– Да нет. Второй день. Заказ выполняю.
– Заказчик – Анатас?
– Да.
– Слушай, Антон, интересно мне узнать, а как прошла тогда твоя выставка? Жаль, что я на ней не присутствовал… Ты же знаешь, что произошло…
– Да, знаю, – потупился я. – И виноват в том я, только я.
– Да брось ты, глупости…
Никогда не ожидал, что героев своих повестей встречу здесь, на этом непонятном стадионе, что буду чувствовать боль и угрызения совести. Думал, что порвал со своим прошлым, что вымышленные герои оставили автора в покое. Почему они неотступно следуют за мной? Зачем? Обижаются, что я породнил их, не дав совершенства? Они совершенны, а я – нет. И это я перед ними в неоплатном долгу.
– Пошли, – дотронулся до моего плеча капитан. – Пошли, потому что и столетия не хватит, чтобы осмотреть все. Мы с тобой на ознакомительной экскурсии, а впереди миллионы и миллионы дверей.
Я снова приглушил свое удивление – посмотрел на Павла и Жанну. Но они уже были заняты собой.
Мы открыли ту же дверь, через которую и вошли. Опять очутились в коридоре. Сразу же умолк и рев трибун – как будто и не было вовсе того стадиона. Прошли в другой конец. Капитан открыл дверь слева, пропустив меня вперед.
Зажегся свет – и перед нами предстал большой зал. Что-то вроде огромного кинотеатра. От земли до самого неба, выше облаков, распростерся белый экран.
– Это кинозал. Хочешь узнать, что мы тут смотрим? – загадочно взглянул на меня Немо.
Он нажал на панели какую-то клавишу – экран сразу же ожил. Крупным планом появилось мое лицо. А потом я узнал свою мастерскую. Ко мне приходит заказчик. Сидим. Разговариваем. Потом он выходит, закрывает за собой дверь. Но почему-то не цепляется головой за верх коробки двери. Вырезал он или его режиссер? Но какая невидимая камера снимала это на ленту?.. Неужели она была установлена у меня? Когда он это сделал?.. А потом я лежу в реанимации, возле меня сидит кардиолог. Вместо доктора появляется Янина… Ее сменяет Вероника. Около окна стоит Жанна, не осмеливаясь подойти ко мне. Почему ее я не видел, когда открывал глаза? Я стою на берегу реки и ожидаю, когда подадут трап…
Он зажег свет, прервав мою экранную жизнь.
– Будет желание просмотреть более подробно – можешь прийти сюда в любое время. Дверь всегда открыта. Кино, как ты понял, необычное. Для тебя. Для нас это все натурально и естественно. Ты можешь тут месяцами и годами сидеть и смотреть на жизнь своей души и слушать ее голос, просмотреть, кем ты был сто-триста-тысячу лет назад…
Мне трудно было осмыслить услышанное и увиденное. Я дрожал от напряжения.
Внутренний голос подсказывал мне, чтобы я относился ко всему спокойно, воспринимал все как данность. И я уже начинал принимать и соглашаться с тем сценарием, который предлагал капитан парусника. Начинался, как мне показалось, новый этап моей жизни на его фрегате. Хороший или плохой, не знаю. Главное определил для себя: чтобы вырваться из анатасовского плена и вернуться в свое предыдущее прошлое, я должен поддакивать и поддакивать ему. Я должен стать еще и актером, сыграть без фальши отведенную мне роль в предложенном им спектакле, название которого я еще не определил… Я его гость, но гость плененный. А «Олкеп» – не тюрьма, хотя, опять же, с какой стороны на это посмотреть…
– Ну, на что еще желаешь бросить взгляд? – спросил командор, взглянув на меня. – Может, в бассейн сходим? Сегодня купаться не будем, а вот завтра, в сауне да с пивком, отведем с тобой душу. Лады? Завтра же среда, а в среду, как ты говоришь, с друзьями посещаешь парилку… Оценишь мою, сравнишь с новобелицкой, частной, хозяйками которой являются Яна и Светлана…
Я не отказывался, но и не соглашался – повел плечом, ответил:
– Как прикажешь… Ты – командор.
Запоздало подумал: «А откуда он знает Яну и Светлану? Неужели париться приходил? Может, даже вместе с нами, да не раскрывал себя до поры до времени?..»
И мы вышли на песчаный берег моря. Оно казалось бирюзовым, с оттенком зеленого, с примесью синевы, – переливалось, играло блестками, и на гребешках волн танцевали блики солнца…
На огромном песчаном берегу лежали, ходили, бегали люди – загорали. В плавках и без них. В основном – без. И в большинстве девушки – полногрудые, веселые, верткие и беззаботные. Хохотали, падали, ловя на лету мяч, пружинисто вскакивали и опять включались в игру. Прыгучие, как лани, легкие, как птицы, одна красивее другой. Все загорелые, почти шоколадные. Они ныряли, плавали, визжали от удовольствия. Рай, да и только…
Море простиралось до бесконечности, соединяясь с горизонтом где-то там, далеко-далеко, где плыли, словно молочная пена, облака и исчезало пространство.
Над головой прокричала чайка, ринулась вниз, схватив что-то у наших ног, опять стрелой устремилась ввысь.
На мгновение мне показалось, что нахожусь на отдыхе где-нибудь в Сочи или в Доме творчества в Пицунде… Даже невольно взглядом начал отыскивать среди отдыхающих знакомых…
– Нравится? – поинтересовался капитан, не отрывая взгляда от девушки, которая пружинисто выгибалась рядом с нами и ловила мяч – гибкая, с маленькой упругой грудью, длинноволосая и черноглазая. – Когда я буду отсутствовать, ты можешь рисовать свое… А когда устанешь, можешь и сюда заглянуть. Здесь, видишь, какие серны-козочки прыгают. Здесь никто не знает слова «нет»…
Он тоненько засмеялся.
– А хорошо бы искупаться… Но некогда… Завтра, завтра… Пошли, а то разомлеем здесь под горячим солнцем, потеряем сознание под взглядами таких красавиц…
– Парниши, а почему вы уходите одни? – подбежала к нам черноволосая, завораживающе посмотрела на меня, обняла, прижимаясь тугой грудью с розовыми сосками. – А мы так хотели, чтобы вы и нас с собой захватили. Неужели не хотите оттянуться? Возьмите, а? Обещаем рай неземной…
– У нас свой рай, не хуже вашего, правда, Антон?
К нему прильнула другая, еще красивее и моложе. Губы сочные, зубы – белые, с перламутровым отливом. Заглядывала капитану в глаза. Изображала томность.
Но мой заказчик, посмотрев на меня, отверг их притязания.
Дверь вновь впустила нас на палубу корабля, легко и неслышно закрылась за нами. И на ней, как и на двери кинозала, не было ни замка, ни ручки.
– Ну, что, Антон? Вот такой мой рай, вот такая у меня планета, – повернулся ко мне мой заказчик. Но это только миллионная частичка того, что находится на моем паруснике. А теперь пошли в мастерскую. Теперь – пора.
Мы поднялись этажом выше.
Такой же коридор, только несколько шире, и дверей, кажется, не меньше. И все они, как и стены, окрашены (или имели такой естественный цвет?) в тон пожелтевших листьев. Ни на одной двери, как и на предыдущем этаже, не было никаких обозначений. Их и заметить издали трудно.
– Мой командор! А как ты отыскиваешь нужные двери, комнаты и этажи?
Анатас вперился в меня желтым, словно цветущий люпин, глазом:
– Как? А ты не догадываешься? Так это очень просто, друг мой… Мой мозг подключен к каждому этажу и отсеку, к каждой двери. Как только мне захочется переступить порог какого-нибудь помещения, перед моими глазами загорается табло со всеми нужными мне параметрами…
– А если ты находишься на пятом этаже, а тебе нужно, например, на тысячный?
– А хотя бы и миллионный… Он, пятый, и станет сразу же для меня тысячным. Это все условно. У нас нет ни первого, ни триллионного этажа, потому как все бесконечно, а у бесконечности, как ты знаешь, числа нет. У вас есть поговорка: «Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе». У меня же все наоборот – этаж (гора) по моему приказу (или желанию) идет ко мне. В одно мгновение. И время перехода нельзя зафиксировать, увидеть. Мы находимся как бы в зеркальном кубе, в котором шесть зеркал – по числу стенок. Магическое число «шесть». Оно – источник энергии и силы. Силой мысли я отправляюсь в будущее, могу в прошлое. Поэтому можно бесконечно лететь вверх, опускаться вниз, как и идти вперед или стремиться назад, влево или вправо…
– А мне как научиться тому, куда надобно? – спросил я и тут же понял, что этого не надо бы делать.
Он вздохнул, положил руку мне на плечо:
– Я посоветовал бы тебе не спешить… Научишься. Я мог бы и теперь тебя научить, но тогда ты взвоешь, заорешь от страха: «Спасите меня! В плен меня взяли!..» Вот когда станешь полноправным членом нашего ковчега, тогда и сможешь подключиться к сети зеркального куба.
Осознав, что молчание – золото, я умолк.
– Что находится за этими дверями? – посмотрел вопросительно на меня.
– Не знаю.
– Правильно… А если бы был подключен к системе, то увидел бы, что это площадка школы…
– Какой школы?
– Не той, конечно же, в которой ты учился, не той… Ибо та, советская, где-то работала и по нашей системе. Поэтому ты был отлучен от веры в Бога. И правильно. А здесь моя школа, олкеповская. И все преподается по моей системе и методике.
– Так ты еще и великий педагог? Макаренко? Песталоцци?
Он не ответил, раскрыл передо мною дверь. Вместе переступили порог. Остановились возле огромного экрана, который висел в воздухе, ни к чему не прикреплен. Преподаватель что-то пояснял аудитории, направив луч указки на экран-доску. Такой же экран находился перед каждым студентом.
Увидев Олкепова, учитель подал знак, чтобы слушатели поднялись, но Анатас остановил их.
На преподавателе такой же серый костюм, как и на Анатасе, такая же шляпа. Единственное отличие – из-под шляпы черные волосы свисали до плеч. Не молод.
– Какая тема у вас сегодня, профессор? – спросил Анатас.
– Зависть, измена, внедрение в СМИ секса, порнографии, прелюбодеяния… Совершенствование сатанинских сект, течений, вовлечение в них наибольшего количества людей… – почти по-военному доложил преподаватель. – Скоро приступим к практическим занятиям – все разъедутся и разлетятся по разным странам и континентам, станут незаметными среди людей…
– Хорошо, очень хорошо. И как проходит теоретическое освоение этих тем?
– Отстающих нет, мой капитан. Все получают повышенную стипендию из вашего личного фонда.
– Это меня радует. Продолжайте урок, профессор Рефицюл, извините, что прервали вашу лекцию… Просто я знакомлю художника Антона Климовича с нашей просветительско-педагогической деятельностью.
– Не могли бы вы, уважаемый художник, – обратился профессор уже ко мне, – прочитать в ближайшее время для студентов лекцию об изобразительном искусстве?
Я посмотрел на Анатаса, но тот ожидал моего ответа.
– Да, да… Пренепременно, – вот освоюсь, освобожусь от работы, и пренепременно, уважаемый профессор. С лекцией, с лекцией…
Я понимал, что несу какую-то чушь, но кто-то будто вынуждал меня нести эту чушь… Городил я всяческую чепуху, не понимая, почему я так отвечал ему. Кто-то руководил моим языком и мыслями.
– Будем очень благодарны, очень. Ждем-с, ждем-с!..
– Он прочитает, – заверил профессора капитан.
Мы тут же оставили многомиллионную аудиторию, снова очутились в тихом коридоре.
– А что это за школа, мой капитан? Это – гимназия, институт, университет? Кого здесь готовят, какую специальность будут иметь выпускники? Профессиональных разведчиков? Школа КГБ?
Немо засмеялся.
– Не понял? Да это же школа клонов. Наивысшая школа. Мы взяли ДНК самых известных людей мира. Самых талантливых. Мы выращиваем из них талантливых последователей. Они, выпускники, будут работать на телевидении и радио, в газетах и журналах, в фирмах и фондах, они будут и дьяволами- искусителями, чародеями и магами, проповедовать и внедрять наши идеи и принципы… Гарри Поттер – один из наших талантливых учеников. Мы готовим и писателей, и художников, шоуменов, политиков, диктаторов… Они расселятся по всему земному шару, чтобы быть проводниками наших идей. Это можно назвать и фабрикой звезд. Фабрикой пропагандистов и идеологов… Хочу признаться, что предыдущая партия наших выпускников, прекрасно работала более семидесяти лет – миллионы и миллионы людей подчинились их власти, их диктату…
«А ты сам не диктатор ли? – подумал я. – И ты хочешь все подчинить себе, своей безграничной власти?»
– Стоп, – остановился в задумчивости Анатас, – забыл совсем… До работы над картиной тебе нужно заглянуть хотя бы на минутку в библиотеку. Там найдешь любые справочники и научные трактаты, информационные сообщения со всего мира, свежие газеты и журналы…
И мы тут же оказались в библиотеке.
Там было тихо и безлюдно. Легкая прохлада овевала стеллажи с книгами.
– Чтобы все обойти – жизни не хватит, даже моей, – пояснил мой гид. – Поэтому здесь все автоматизировано. Можно ездить по лабиринтам на электромобиле, который стоит рядом с нами, а можно сделать устный заказ на любую литературу – и через минуту нужное появится на этом столе. Что бы ты хотел заказать в данный момент, Антон?
И не дожидаясь, когда пройдет мое оцепенение, предложил сам:
– Давай закажем последние издания литературы. Например, молодого писателя Антона Климовича – его книгу «Реквием».
Он набрал на клавишах заглавие книги и имя автора. Потом нажал клавишу Enter.
Передо мной на стол легла книга.
Я ничего не понимал. Я же знал, что она еще в рукописи, дожидается своего часа – ее еще нужно править. Почему она вышла без моего ведома?
На обложке крупным планом красовалась моя фотография. Чуть ниже – фотографии двух моих героев – Павла и Жанны… Они улыбались, глядя друг на друга. «Реквием». Издательство «Олкеп». 1999 год.
Недоуменно посмотрел на капитана.
– Я в этом году написал ее. Кто же издал?
¬– Я. А что? Разве ты не хотел этого? Не ты ли сетовал, признавался Геннадию Говорошину, что написал две повести и не можешь их издать? Было?
– Было. Выпил лишнее… Но рукопись еще сырая.
– Не волнуйся, воду из нее отжали компьютерные корректоры, стилисты и редакторы. Не веришь – убедись сам. Зацепишься за корявость, я на твоих же глазах повешусь…
На душе и счастье, и горечь. При других обстоятельствах радовался бы, но когда кто-то за тебя, без твоего ведома и дозвола, сделал твою работу… Это уж, извините, не работа… Чужими руками жар загребать… На чужом горбу…
– Возьми, – предложил олигарх, – на досуге посмотришь… Переживаешь, что она сделана не тобой, не поздно будет внести свои коррективы… Это пока единственный, контрольный экземпляр. Будем считать, что я сделал для тебя черновик. Издадим снова… Никаких проблем. И тираж ты сам определишь.
Он, как я убедился, читал мои мысли, поэтому всегда был на шаг-два впереди меня. И это меня теперь угнетало.
Опять шли по коридору, молчали. Во мне зрела догадка: «Мои герои оставили рукопись в тот момент, когда Анатас издал книгу… Капитан вдохнул в них жизнь, чтобы они могли существовать параллельно мне, изводить меня… Для чего это ему все нужно?»
Анатас снова остановился, я едва не натолкнулся на него. Он легким прикосновением указательного пальца дотронулся до двери – и она раскрылась перед нами. Сразу же послышался запах краски, олифы, растворителя, клея… На мольбертах стояли белые, как снег, готовые к работе подрамники. Грунтовка на них высохла – бери и твори… Разных размеров – больших и малых – горизонтальные полотна, вертикальные – с ладошку, и до десятков и сотен метров в длину и ширину… Стоял около них подъемник: художник мог подняться на любую высоту.
Освещения как такового не было – натуральный свет лился отовсюду: из стен, потолка, пола… Мы как будто стояли под открытым небом, но здесь не гуляли ни ветры, ни сквозняки…
– Здесь всегда такой свет, – пояснил Олкепов. – И никогда нет теней. Поэтому очень удобно подбирать цвет, исключена ошибка и в тонах…
– Понимаю. Интересно. Это мне подходит.
Прикинув на глаз площадь помещения, растерялся даже. Это была не мастерская, а нечто иное, не поддающееся здравому смыслу: вроде парка культуры и отдыха – с пальмами, скамейками, а за диковинными деревьями просматривались горные вершины, покрытые снегом.
– Здесь есть все и ничего нет, – опять поясняет Анатас. – Нет суеты – людей, телевизоров и радио, – всего того, что мешает сосредоточиться. Но когда тебе захочется сходить на этюды, побыть наедине с дикой природой, вот дверь. Откроешь – и сразу то, что тебе надо: лес и луга, речка и цветы… А можно наслаждаться всем этим и не выходя.
– Не понимаю тебя.
Капитан подошел к длинному столу, открыл крышку. Попросил взглядом присоединиться к нему.
– Ты бился месяц над «Дорогой к храму». Давай поищем этот сюжет.
На огромном полотне высветился пейзаж. Я узнал изгиб Припяти около Жаховичей – рыбаки в лодках удили рыбу. В отдалении – березовые рощи… А потом… а потом за широким озером, густо поросшим камышом, высветилась панорама того, что давно жило в моем воображении. Дорога через поле тянулась к вершине горы. А дорогой служили цветы из маков и ромашек… Холодок пробежал по телу: он знал об этом пейзаже?
«Оператор» остановил движение камеры. От пейзажа повеяло ветерком, прохладой, послышалось пение птиц, звон колоколов храма…
Я не мог проронить ни слова.
– Твой пейзаж?
Я молча кивнул.
– Ты потратил на работу больше месяца, я же потрачу от силы пятнадцать секунд. Смотри…
Он нажал клавишу. Экран снова ожил. Появилось небо, поле с маками… Дохнуло ветром, запахло красками, льняным маслом, лаком… Невидимый художник водил невидимой кистью по полотну. Меня удивляло, что все в сотворении картины совпадало с моими намерениями, с тем, что, будь кисть в моих руках, делал бы и я… Только гораздо медленнее – невидимый мастер творил с невероятной быстротой, хотя картина была в тысячу раз больше, объемнее моей…
Подойдя к полотну, потрогал его. На пальцах осталась свежая зеленая краска – дотронулся до «травы».
– Дорогой мой заказчик! Я ничего не понимаю… Ответь мне – зачем надо было тащить меня сюда, если ты одним мановением руки можешь создать любой пейзаж, миллионы своих портретов? Наверное, даже лучше, чем я…
Анатас рассмеялся, слегка похлопав меня по плечу:
– Здесь ты не прав… Весьма и весьма не прав. Все, что ты видел, делает техника, компьютерная графика, компьютерная живопись… Но она никогда не заменит фантазию человека. Мне важно именно то, что сделаешь ты. Если я сравню твою «Дорогу» и эту, предпочтение отдам той, которую создашь ты своей кистью. В ней будет нечто, что неподвластно этой, пусть и сверхумной, технике… И ты, при внимательном просмотре компьютерной живописи, сам почувствуешь, что в ней нет главного – дыхания, мяса плоти, настроения и огрехов мастера…
Он был прав. Ни одна цифровая фотокамера не может соперничать с кистью художника… Конечно же, талантливого художника.
Некоторое время я молчал, осмысливая увиденное и сказанное капитаном. Отойдя шагов на тридцать, более пристально всмотрелся в «анатасовский» пейзаж. Как будто бы все казалось достоверным и правдивым и пропущенным через талантливое восприятие и видение, но что-то было упущено, что-то недописано… И я знал, чего именно не хватало и что было в нем лишним, но о своих ощущениях и выводах «автору» не сказал… Хотя, как я догадывался, он прекрасно знал, как я оцениваю пятнадцатисекундное творение.
– Впечатляет! – произнес без особого восторга. – Фантастика! Вот бы эту технику туда, к нам…
– Завидуешь, Антон?
– Признаться, нет. Художникам это не поможет, а полиграфии – так это точно пока не под силу. Мой командор! – перевел я разговор в начальное русло. – А мы где будем работать? Здесь?
– Здесь, наверное, слишком просторно, а ты привык к уединению?
И, не дожидаясь ответа, повернулся, пошел дальше, тем самым приглашая следовать за ним. Не оборачиваясь, сказал:
– Что ни пожелаешь – в мастерской все есть…
– Коммунистический рай искусства?
– А хотя бы и так.
Мы переступили порог следующего помещения, спустились несколькими ступеньками ниже. Я едва не вскрикнул от удивления – это же моя мастерская! Все точь-в-точь как и у меня – и тумбочка, и подрамник, и шкаф, на верху которого жили Янина и Ясь.
Командор только улыбался, видя, с какой радостью рассматриваю знакомое помещение, узнавая привычные предметы, стену, увешанную моими картинами.
– Ну, как тебе здесь, а? Такой уголок подходит для творчества?
Я, прикусив губу, молча кивнул в ответ.
И телефон мой – ломаный-переломаный, битый-перебитый – стоял на старой табуретке. Это я, когда отключали свет, идя за свечкой, чтобы зажечь ее, в темноте цеплялся за шнур…
Подумал сразу же о Лике. Захотелось позвонить ей, как всегда это делал, придя в мастерскую, сказать, чтобы пришла ко мне или за мной… Может, и дозвонился бы, скорее всего, дозвонился. Но именно этого я сейчас и боялся.
Ясь и Янина стояли напротив друг друга – будто договаривались о чем-то…
– Командор, а какой ты хочешь портрет – большой или малый?
– Какой? – прищурил глаз, словно старался увидеть в своем воображении самого себя. – Думаю, что это не имеет существенного значения. Размер тот, к которому ты привык, в котором чувствуешь себя уверенно и нескованно.
Я остановился на среднем размере – метр на семьдесят сантиметров. Проверил ткань и грунт. Холст изготовлен в Несвижском замке, в мастерской, если верить штампу и квадратной печати Великого княжества Литовского – герб Радзивиллов.
Глянул в окно. Вдали, за сосняком, отчетливо виднелся пятнадцатиэтажный дом. Хотелось спросить, правда ли, что мы его видим, или это мираж, но тут же передумал – знал ответ… Я же не сошел еще на берег, а значит, я еще на «Олкепе» – за десятки световых лет от моего жилища… А здесь – не реальность, здесь – сказка, хотя…
– Прекрасный пейзаж, – вздохнул заказчик, словно это его мучила ностальгия, а не меня. – Я начинаю понимать талантливых художников.
– Ну если насчет моего таланта, то не надо под руку…
– Принимаю… Но и ты особо не скромничай, тебе это не к лицу…
Еще раз глянув за окно, Анатас сел в «мое» старое, потертое кресло, которое мы когда-то раздобыли с Пушкарем на развалинах заброшенного дома… Оно слабо пискнуло, словно потревоженная мышь, приняв в свои объятия олигарха…
– Вот здесь я и буду сидеть, – сказал заказчик.
– Как будет угодно пану барину.
Командор затих.
Черным угольком-мелом я провел несколько штрихов. Обозначил компоновку, выделил контуры головы, плеч. Но тут же с досадой упрекнул себя: «Разве это правильно? Разве так надо? Словно в первый раз стал за этюдник… Переделай – и немедленно…»
Пришлось все стереть. Но и следующие попытки были не в масть. Как будто не моя рука держала уголек, как будто не мои глаза следили за этим и старались, старались… Но я не отчаивался – такое со мной случалось, и не раз…
– Не получается? – участливо поинтересовался «позировщик».
– Рука не слушается… – признался я и вздохнул. – Убегает почему-то от меня образ, не могу никак сосредоточиться. Сиди так, так…
– Слушаюсь, мастер. Сколько прикажешь, столько и буду сидеть – сам же напросился.
Я раз за разом бросал на него взгляд, стараясь уловить неуловимое, подчинить себе то, что не подчинялось, – что-то давалось и не давалось, выскальзывало, как угорь…
– Ты ищи, ищи, а мы тем временем поговорим с тобой. Продолжим, если ты не против, начатую накануне дискуссию.
– Не против, мой капитан, валяй.
Но некоторое время мы молчали. Как будто собирались с мыслями. Я выжидал и радовался, что он не спешит с началом диалога…
– А давай-ка поговорим о золоте, – неожиданно предложил капитан Немо. – Золото-злато… Есть сусальное, живописное, кошачье… Золотник, золотарь… Есть и такое понятие, как проба драгоценных металлов. Это количественный сбор золота, серебра, платины и палладия в лигатурном сплаве, из которого изготавливаются ювелирные изделия и происходит чеканка монет. Проба выражается числом частей металла в 1000 частях (по массе) лигатурного сплава, и чистому металлу соответствует 1000-я проба драгоценного металла. ПДМ. Установлена ПДМ такая – 375, 500, 583, 750 и 958 – для золота. 750, 800, 875, 916 и 960 – для серебра. 950 – для платины. 500 и 850 – для палладия… Ты это знаешь, Антон?
– Конечно.
– А вот в Откровении, в тринадцатом разделе, в восемнадцатом стихе сказано: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, то сочти число зверя,; ибо это число человеческое. Число его – шестьсот шестьдесят шесть..» Это помнишь?
– Помню.
– А давай-ка превратим прописные буквы в число и пропустим через ворота нескольких преобразований до чистоты величиной в 999. Эту величину – 999 пробы – запишем на лбу зверя… Ибо это число человеческое. Число его 999 – чистейшая проба! Запомним это, Антон! А о ковчеге ты что знаешь?
– Ковчег? У него много значений. В христианстве – это название церковных предметов, которые служат хранилищем культурных реликвий. А в синагогах – шкаф для хранения Пятикнижия… Но если брать библейский миф, то это посудина, на которой Ной с людьми и зверями спасся во время всемирного потопа.
– Ну а еще?
– Еще? Это и кованый сундук, в котором хранят сокровища. Ноев ковчег берет начало от ковчега старого и вместительного судна, корабля и новой некоей старинной колымаги….
– Да, да, знаешь… «И сказал Господь: отступница, дочь Израиля, оказалась правее, чем вероломная Иудея. Иди и извести слова эти на Севере, и скажи: “Вернись, отступница, дочь Израиля, – говорит Господь. – Я не вылью на вас гнева Моего,; потому что Я милосерден, не вечно же Я буду возмущаться. Признай только вину твою: потому что ты отступила от Господа, Бога твоего, и занималась блудом с чужими под всяким ветвистым деревом, и голоса Моего вы не слушали…» Это в Иеремии, в третьем стихе.
– Так, припоминаю, мой капитан Ной, командор, ох, и искушаешь ты меня… У нас ведь тоже ковчег, разве не так?
– Пусть будет так, – кивнул головой капитан. – Можем согласиться, а почему бы и нет? И в Исайе, в сорок первом стихе, еще сказано: «И воздвиг его от севера, и он придет; от восхода солнца, будет призывать имя Мое и попирать владык, как грязь, и топтать как горшечник глину». И в Иеремии, в одиннадцатом, тоже дополняется: «Чтобы исполнить клятву, какой Я клялся отцам вашим – дать им землю, по которой будет течь молоко и мед, как это сейчас. И ответствовал я, сказав, аминь, Господи!» И опять же – в Исайе, в сорок первом: «Кто сделал и совершил это, Тот, кто от начала вызывает роды.; Я – Господь первый, и в последних Я – тот же». А перед этим мы говорили о пробе, чеканке, комбинации, ковчеге, композиции… Каждое слово имеет различные оттенки и понятия – синонимы.
– Да, синонимы. Предположения и условности.
– Вот-вот… Как у тебя там, получается? Удалось ли найти нужную линию, отыскать свою тропу? – поинтересовался заказчик, отвлекшись от обсуждения предложенной темы.
– Похоже. Приближаюсь к замыслу…
– Ищи, должен обязательно найти. Так что мы с тобой две работы делаем. На чем мы, Антон, остановились?
– На синонимах…
– Да, верно. Давай вместе вникнем в проблему ковчега. Узнаем, что же это такое – крышка ковчега Господнего. Возьмем опять выдержку из Исхода – двадцать пятую главу, с первого по девятый стих: «И сказал Господь Моисею, говоря: скажи сынам Израилевым, чтобы они сделали Мне приношения; от всякого человека, у которого будет усердие, принимайте приношения Мне. Вот приношения, которые вы должны принимать от них: золото, и серебро, и медь, и шерсть голубую, пурпуровую и червленую, и виссон, и козью (шерсть), и кожи бараньи красные, и кожи синие, и дерево ситтим, елей для светильника, ароматы для елея помазания и для благовонного курения, камень оникс и камни вставные для ефода и для наперсника. И устроят они Мне святилище, и буду обитать посреди их. Все (сделайте), как Я показываю тебе, и образец скинии и образец всех сосудов ее; так и сделайте».
– И дальше ты хочешь сказать о конкретном указании, разве не так?
– Вот именно. И дальше – с десятого: «Сделайте ковчег из дерева ситтим,; длина ему два локтя с половиною, и ширина ему полтора локтя, и высота ему полтора локтя. И обложи его чистым золотом,; изнутри и снаружи покрой его; и сделай наверху вокруг его золотой венец (витый). А чистым – это каким, Антон? Тысячной пробы? Или той же – 999-й? «И отлей для него четыре кольца золотых. Здесь проба почему-то не указана. … и утверди на четырех нижних углах его: два кольца на одной стороне его, два кольца на другой стороне его. Сделай из дерева ситтим шесты, и обложи их (чистым) золотом. Снова – какой пробы? 999? И вложи шесты в кольца, по сторонам ковчега, чтобы посредством их носить ковчег. В кольцах ковчега должны быть шесты и не должны отниматься от него. И положи в ковчег откровение, которое Я дам тебе».
Рука моя обретала уверенность. Сам удивлялся, как быстро преодолел начальный барьер.
Страх и обида на самого себя исчезли. Я вернулся к себе – прежнему, уверенному. А капитан меж тем продолжал свой монолог.
– Далее следует опять конкретный совет-указание: «Сделай так: сама крышка – из чистого золота. А из какой, интересно, пробы – 999? Длина ее – два локтя с половиною». Переводя на измерение сегодняшнего дня, это будет означать – 2,5. Так? Так… «А ширина ее – полтора локтя». 1,5? «И сделай из золота двух херувимов; чеканной работы сделай их на обоих концах крышки. Сделай одного херувима с одного края, а другого херувима с другого края; выдавшимися из крышки, сделайте херувимов на обоих краях ее. И будут херувимы с распростертыми вверх крыльями, покрывая крыльями своими крышку, а лицами своими будут друг к другу,; к крышке будут лица херувимов. И положи крышку на ковчег, сверху в ковчег же положи откровение, которое Я дам тебе. Там Я буду открываться тебе и говорить с тобою над крышкою, посреди двух херувимов, которые над ковчегом откровения, обо всем, что ни буду заповедовать чрез тебя сынам Израилевым…» Не уморил я тебя, Антон? – неожиданно спросил он, переведя дыхание, смотрел внимательно на меня, ожидая, что я скажу.
– Да нет, наоборот, слушаю с интересом. И работа, кажется, пошла. Выбиваюсь на прямую дорогу. Сынам Израилевым…
– Так вот… И в разделе 31 дополнение: «И сказал Господь Моисею, говоря: смотри, Я назначаю именно Веселеила, сына Уриева, сына Орова, из колена Иудина. И Я исполнил его Духом Божьим, мудростью, разумением, ведением и всяким искусством, работать из золота, серебра и меди (из голубой, пурпуровой и червленой шерсти и из крученого виссона), резать камни для вставливания и резать дерево для всякого дела. И вот, Я даю ему помощником Аголиава, сына Ахисамахова, из колена Данова, и в сердце каждого мудрого вложу мудрость, дабы они сделали все, что Я повелел тебе: скинию собрания и ковчег откровения, и крышку на него, и все принадлежности скинии, и стол и (все) принадлежности его, и светильник из чистого золота (999-й пробы?) и все принадлежности его, и жертвенник курения, и жертвенник всесожжения и все принадлежности его, и умывальник и подножие его, и одежды служебные и одежды священные Аарону священнику, и одежды сынам его, для священнослужения, и елей помазания и курение благовонное для святилища: все так, как Я повелел тебе, они сделают.» И это повторение предыдущего, но и это необходимо также. И для чего это ты так распинаешься, лезешь из кожи, – спросишь ты у меня. А я отвечу: а для того, друг мой, чтобы взяться за основное – за расчеты.
– За расчеты… – поддакнул я, а рука уже в ритме автомата наносила все новые и новые штрихи.
Мне казалось, что я ухватил главное, сущность того, к чему и стремился, чего добивался. Подсознательно рассуждения натурщика рождали у меня свои ассоциации – я видел воочию ту крышку, о которой рассказывал капитан…
– Тогда давай мысленно приступим к чеканке. Возьмем кусок металла длиною в 2,5 локтя, шириною – 1,5. Требования какие? Два херувима на обоих концах крышки: один – с одного края, другой – с другого. Узнаем периметр (развернем, так сказать) крышки. Р = 2 (1,5 + 2,5) = 8 локтей. А площадь крышки из чистого золота 999-й пробы – S = 2,5 х 1,5; S = 3,75 (локтей в квадрате). Понимаешь приведенные цифры?
– Да, понимаю – № 8 и 3,75.
– Верно. Следующее действие. Оно будет математическим и немного неправильным. Но все же, отбросив некоторые математические условности, – текст Писания того требует. Ибо, когда мы сделаем иначе, будет и вовсе непонятно, к чему здесь такие величины: № 8 с ее атомным весом – 15,999 единиц…
– И мне непонятно, – признался я, все еще не отрываясь от портрета, – уже вырисовывались шляпа, лицо, нос, губы…
– Согласен, согласен с тобой… Я тоже долго ломал над этим голову. Буквально ломал. Но все же докопался до сути. Давай с тобой отложим в сторону величины – S = 3,75. Таким образом: 3+7+5 = 15 энергетических единиц. И тогда я решил, что образы херувимов на крышке ковчега – одухотворенная форма материи, натурально, химический элемент кислорода применимо к нашим рассуждениям о величине 999 – чистое золото. Потому что металл, о котором мы вспомнили, принадлежит самой крышке, равно как и ковчегу, покрытому снаружи и изнутри – им же. Таким образом, чистое золото соответствует самой площади крышки. И величина ее (замечу, математически, возможно и не совсем точно): 15 энергетических единиц. Значит, в тексте под Откровением подразумевается… восьмой химический элемент – кислород с атомным весом 15,999 (16,0). Каково, а?
– Ты смотри… – хмыкнул я, удивленно покрутив головой. – Даже такие подробности закодированы!
– И не только такие. Первое послание Святого апостола Петра (3: 18-22): «Ибо, если угодно воле Божьей, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые,; потому что и Христос, чтобы привести нас к Богу, однажды пострадал за грехи наши, праведник за неправедных, был умерщвлен в плоти, но, ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедовал, некогда непокорным ожидавшему их Божью долготерпению, в дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие, то есть восемь душ, спаслись от воды. Так и нас ныне подобное сему образу крещение, не плотской нечистотой омытые, не обещание Богу доброй совести, спасает воскресением Иисуса Христа, Который взошел на небо, пребывает одесную Бога и Которому покорились Ангелы и власти и силы…»
Я оторвался от работы, почувствовав, что пора уже сделать перерыв, да и капитану уже, наверное, пришла пора отдохнуть.
Подошел к нему, стал рядом.
– Перекур? Я так понял твое молчание? Или на сегодня и вовсе достаточно? – посмотрел в глаза мне, поднялся.
– Да. Можно считать, что первый сеанс у нас окончился. И – успешно.
– Ну и хорошо, ну и прекрасно, друг мой!
Мы подошли к окну, за которым виднелся «мой» микрорайон. Высотный дом притягивал взгляд. До моего же настоящего дома, наверное, было далеко-далеко, тысячи и тысячи километров или даже световых лет.
– Так вот какая зашифрованная информация открылась перед нами? Стала ли тайна явью?
Я уже сам подталкивал его к продолжению разговора. Меня интересовало – не идет ли его «метода» вразрез со святыми заповедями Бога?
– Открылось, признаюсь, многое. Скажу тебе так: несущие элементы композиции двух херувимов, исполненных на крышке ковчега в соответствии с Текстом, я имею в виду пересечение их крыльев, и открыли великую тайну… Пересечение их скелетов напоминает букву «Х» (ха) или – «х» (икс). Или еще – по кириллице – номер 600 – херь – «Х». А дальше, уже руководствуясь указанием, установкой от апостола Петра: «Одно это не должно быть спрятано от вас, возлюбленные мои, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Это уже в другом послании Петра, в третьем разделе…
Используя масштаб уменьшения (М 1:1000), посмотрим на «кости» скелета несущей конструкции. Или, иными словами, посмотрим на изображение с высоты полета орла. И что мы увидим? А увидим силуэт. Силуэт тех значений, знаков, и они означают… что бы ты думал, брат Антон? А они означают… хро-мо-со-мы! Хромосомы, друг мой! Нам раскрыли структурные элементы ядра клетки, которые удерживают ДНК, в которой заключена потомственная информация организма. В «Х» (хромосомах) в линейном порядке упорядочены гены. Самоудвоение и закономерное распределение хромосом по дочерним клеткам при клеточном делении обеспечивает передачу наследственных качеств организма – от поколения к поколению.
– Даже так? – улыбнулся я, удивившись такому повороту.
– И только так, а не иначе, мой милый друг! В изображении этих структур хромосомы можно отличить, определить (при микроскопии) только во время деления клеток. Каждая хромосома имеет специфическую форму, размер. В клетках организмов с недифференцированным ядром, значит, бактерии, имеется одиночная двуспиральная молекула ДНК, которая чаще называется Хромосома. При помощи ее и рождается, размножается все живое на Земле – и не только на Земле…
– М-да…
– Более того, откроюсь уже до конца. В моей лаборатории, которая находится в Атлантиде, мы проводим исследования с хромосомами человека. Расшифровали его хромосомы. Это уже третья по счету хромосома, последовательность генов которой удалось расшифровать моим ученым. В составе этой хромосомы, имеющей двадцатый по счету порядковый номер, входит более 727 генов. Знание последовательности генов этой хромосомы поможет человечеству найти новые методы лечения болезней, я могу подчинить само человечество своей воле, моему желанию и вести его туда, куда сам укажу…
Я только покачал головой – не соглашаясь, но и не оспаривая услышанное.
– Да, я и забыл сказать, что на той крышке изображены части живых организмов – лицо человека, голова льва, земноводное существо и – парящее в воздухе… Что скажешь на это, господин Антон?
– Не знаю… В Бытии Бог посадил деревья и зелень. В третий день сотворил человека по образу своему, по образу Бога сотворил мужчину и женщину. И сказал, чтобы плодились и размножались. Флора, фауна, биосинтез, окружающая среда… Все имеет свой смысл, свое назначение и предназначение…
– Имеет, и – глубокий смысл… Смысл имеет и мой номер телефона.
– Значит, он херувимский и из благородного металла, золотой номер. Со значением и намеком. Ни у кого такого нет во всем мире…
– Вот-вот… Ни у кого.
Мы уже отошли от окна и остановились у мольберта. Немо только на мгновение взглянул на набросок портрета и опять углубился в рассуждения. Я терпеливо дожидался, когда иссякнет фонтан его словесной тирады, показывая своим видом, что я весь во внимании, что ловлю его каждое слово и жалею, что нет под руками тетради, чтобы конспектировать его мысли и выводы…
– Что еще можно к этому добавить, мой капитан? О возникновении жизни на Земле написано, может, больше самой Библии, и еще будут написаны тысячи и тысячи томов. Последует множество опытов при высоких и низких температурах. Гипотезы растут как на дрожжах, удивляя мир своими сенсациями, но которые тут же вянут под первыми лучами просветления. Думаю, что во Вселенной мы не одиноки. Люди, даже самые умные, в тысячный раз перечитав сбор Священных Книг, так и не могут понять, что или кто сложил или сочинил эти тексты.
– Отлично! Гениально и умно! – капитан потер подбородок.
Я, не отреагировав на его слова, продолжал:
– И кто же это мог быть, а? Не Христос писал, а его ученики? Предыдущие цивилизации? Американские ученые высказали гипотезу, что на Земле уже два раза был конец света – несколько десятков миллионов лет тому назад. Абрахам намекает на четыре… Дождь астероидов обрушивался на Землю и уничтожал почти все живое. Может, это какая-нибудь цивилизация, зная о неизбежных катаклизмах и разрушениях, оставила нам предупреждение и свой опыт? А если это чьи-нибудь сновидения, о которых не говорится открыто в тексте? А если это информация для разумных существ или организмов, посланная через толщу пространства и времени другими, более совершенными, чем мы, цивилизациями? В таком случае, где-то там, далеко, так далеко, что пасует и воображение, фантастические и цивилизованные виды жизни, материи, способные научать, а сами ж при этом отсутствовать, – и наставляют нас на путь истинный, проповедуют, пронизывают любовью человеческие сердца и души, дают нам веру во Всемогущего Бога и Вселенский Разум… Но как бы оно ни было, скажу так: Библия – один из самых информационно насыщенных источников на планете Земля, ибо в одной книге, состоящей из Ветхого и Нового Заветов, собраны все книги человечества!
– И поэтому ты не можешь не согласиться со мной, что их необходимо исследовать?
– Я согласен. Человеку разумному это не только информация к размышлению, но и компас.
– Что и требовалось доказать! – ударил в ладоши Анатас. – Вот как мы начали понимать друг друга! Я рад. И поэтому… И поэтому, я думаю, что на сегодня нам хватит умственной разминки.
Я оторопело молчал, потому что не мог понять, откуда у меня бралась эрудиция. Неужели это я произносил все эти умности? Кто развязал мне язык, кто вложил в мои мозги мысли, о которых ранее не подозревал? В это время я чувствовал себя двойником. Будто стоял в стороне, слушал себя и удивлялся своей эрудиции, своему уму, теологическим познаниям.
Я, наверное, начинал страдать манией преследования. Мне казалось, что кто-то дышал мне в затылок, что-то шептал на ухо, предупреждал, ограждал… Слышал голос Хурса, голос бабушки Настази, отца Георгия…
Неужели меня прослушивали? Кто-то сидел на параллельном слуховом аппарате, опасаясь, что мои слова (и мысли?) могут услышать другие, те, кому не следовало слышать меня. Неужели и тут находились кагебисты – и служили они Олкепову? Меня кто-то заставлял контролировать свои действия, просеивать каждое произнесенное слово через свое сознание и мозг. Я насторожился, стал подозрительным и любопытным.
– Да, мой командор, день сегодня и в самом деле тяжелый. Кажется, я никогда так не трудился…
– Тогда, может, подкрепимся, а?
– Я не против.
4
«Наелся, напился, лег спать – туманом укрылся…»
Это присказка моего друга Пушкаря, который спал когда-то в концлагере на мерзлой земле, укрываясь холодным небом.
У меня не концлагерь, хотя и укрывался простыней, но кровать мне казалась холодной, ледяной, будто лежал на мерзлой земле… И мысли были холодные, невеселые. Я обдумывал свою жизнь. Сказать, что был доволен предложением капитана, было бы неправдой. В качестве оправдания мог добавить, что сопротивлялся, старался что-то изменить, но и это звучало бы ложью.
Душа и голос мой пока не протестовали. А в сущности, чего протестовать? Против чего? За работу взялся, признаюсь честно, исключительно ради денег, и – немалых. Так я же не вымогал их. Мне их предложил олигарх Анатас.
И все же что-то меня беспокоило, предостерегало. А вот от чего – как ни старался, как ни испрашивал совета у своих ангелов-хранителей, ответа их понять не мог. Вернее, не мог понять их затаенного молчания…
Снова захотелось позвонить жене. Но часы опять показывали чуть больше двух: по-видимому, ночи. Какой-то хитрый циферблат, стрелки одна за другую – как веревки сплелись… Словно на рисунках Сальвадора Дали. Неужели и он попадал в ситуацию, подобную моей? А если он вместе со мной находится на паруснике? Стенные часы будто из теста или из пластилина, или из пластмассы – оплавленной огнем и деформированной… А на моей руке – «Слава» Московского второго часового завода – так и вовсе с перевернутым циферблатом, и стрелки движутся в обратном направлении…
Но и эта несуразность, казалось, не испугала меня, даже не удивила. Я как будто был готов… К чему – готов? К испытанию? К соблазну? К искушению? Или – к такой жизни?
Невольно подумалось: «А интересно, сколько же я здесь нахожусь? Два, три, пять дней? Как-то непонятно идет время – то вроде бы ползет, а то летит с бешеной скоростью…»
Командор говорил, что за каждый день, проведенный у него, будет отсчитывать по десять «кусков» и складывать их на тумбочке. В самом деле, на тумбочке «выросла» горка «зелени». Посчитал, сколько он отвалил мне: восемнадцать. А это означало, что я пробыл в гостях у него восемнадцать дней. Но что-то тут не стыковывалось: ночей было гораздо меньше, чем дней.
Ничего непонятно. И время, и дни, и мысли – все наперекосяк, с ног на голову… Как в театре абсурда, где нет ни сцены, ни актеров, но все знают, что из ничего рождается какой-то спектакль, действо, маскарад…
Кто ты – непонятный мир? Кем ты создан, для чего? Как жить в тебе, во что верить, на что надеяться?
……………………………………………………………………………………..
Потчевала меня Янина.
И был это обед или ужин – разобрать не мог.
Немо пропал, исчез, видимо, по своим делам, поручив меня Янине.
Я же, как и раньше, не осмеливался заговорить с ней, спросить о том, что меня волновало.
Она сама обратилась ко мне:
– Ну, как тебе, Антон, на «Олкепе»? Сопутствует ли тебе ветер удачи в этом путешествии?
Я знал, уверен был в том, что мои слова (даже и мысли) прослушивались. Наверное, следили и за ней, и за мной. И поэтому, дожевав то ли бифштекс, то ли что-то вроде него, ответил, при этом слегка наступив ей на ногу:
– Да ничего… Впечатление такое, будто я в творческой командировке. Как будто бы Союз художников решил испытать меня на прочность и способность рисовать – устроить мне аттестацию, защиту на звание живописца.
Ногу не отодвинула и не подавала никаких предупредительных знаков – не чувствовала или не хотела отвечать? Или не могла?
Ее голос меня успокаивал. Он был низким, грудным, как горный ручей по камешкам катился. При других обстоятельствах мы бы с ней говорили не так и не о том, конечно. Но приходилось подчиняться.
– Не сказать, чтобы успешно, но что-то уже сделано. Еще не главное, но уже и не второстепенное.
– Выходит, что все у тебя хорошо? – и в глаза мне посмотрела. Глубоко в душу, до самого донышка.
Я выдержал ее взгляд, верил, что достучусь до ее памяти, ответил:
– Обижаться на что-нибудь – грех. Но человеку всегда хочется большего.
– Большего – чего? – сделала ударение на втором слове.
Почувствовал, что поинтересовалась не просто так, с подтекстом.
– В моем случае – профессионализма в работе. И – удачи.
Я не раскрывался до конца, чтобы не разрушить намечающееся понимание. Кто-то подсказывал мне быть осторожным и осмотрительным.
– Спасибо за ужин, Янина, – отодвинул от себя тарелку.
Так и подмывало спросить, почему она здесь в роли официантки и почему в услужении у моего заказчика? Но тут же прикусил язык, да так, что ощутил солоноватый привкус.
– На здоровье.
– Сама готовишь?
Она не спешила с ответом.
– И сама, и не сама… Повара готовят, профессионалы. А почему ты заказываешь себе обычные блюда? Их же у нас – не сосчитать. Всех стран мира… И не только мира, но и Вселенной…
Меня удивило то, что Янина сама потянула за веревочку тему, которая могла что-то разъяснить. Намеренно или – между прочим? Или она была уверена, что нас не подслушивают.
– А зачем мне Вселенная? Я же привык к своей обычной картошке, капусте, салу, свекле, яблокам…
– Тогда я знаю, чем буду угощать тебя завтра.
Будто бы раньше не знала.
Она слегка поклонилась, словно благодарила, неведомо, правда, за что.
А я еще долго перебирал в памяти сказанные ею слова. Остался осадок, что мы оба в чем-то виноваты, но не хотим в этом сознаться…
……………………………………………………………………………………………………………………………………
За окном глубокая ночь.
Сквозь шторы пробиваются мерцающие точечки – просвечивались звезды?
Тишина.
Ни завывания ветра, ни гудения машин и троллейбусов – всего того, к чему привык мой слух. И на самом паруснике уже все давно затихло, будто на нем и двигателей не было. Возможно их и вовсе не было, может, тут атомный реактор или что-то подобное – тарелка, на которой носятся инопланетяне?
Перебирал в памяти прожитый день, раскладывал все по полочкам – и не находил вины за собой, за что могло быть стыдно или неприятно. Занимало разве течение времени – измерялось оно минутами, или секундами, или годами. Ничего нельзя было предусмотреть, спланировать…
Корабль, казалось, стало слегка покачивать. Или это уже мне казалось, или это мои думы-мысли убаюкивали меня. А возможно, я уже спал и потому не отличал сна от яви…
С чего бы тогда Янина (уже в белом халате) подошла ко мне, дотронувшись до руки, спросила тревожно:
– Ну все же, как тебе здесь?
Хотелось что-то ответить, успокоить ее, но не смог: лишь глубокий вздох вырвался из моей груди…
……………………………………………………………………………………………………………………………….
… спал я, кажется, очень долго…
Никто меня не будил. А, значит, мне не нужно куда-то спешить.
– Сон укрепляет здоровье… И дает пищу для фантазий.
А это чей голос? Жанны?
Мысли путаются, голос не один, и все они неразличимы. Сплелись воедино все мои голоса, сплелись, спутались и пугают, вернее даже, опутывают меня…
Мне кажется, что лежу на дне огромной лодки, смотрю в звездное небо, и несет меня течение куда-то вниз, к водопаду, пропасти, а я радуюсь этому… Весла из моих рук выскользнули, я двигаюсь без руля и ветрил и не противлюсь этому движению, потому что сплю…
Проснулся от тишины, с чувством голода. Ни лодки, ни реки, я в каюте, которую мне определил командор.
Едва переступив порог обеденного зала, увидел Янину с подносом еды. Удивился ее оперативности. Как узнала, что направляюсь в столовую? Молча расставила блюда, пожелала приятного аппетита.
Картошка с грибами, салат из капусты и свеклы, политый подсолнечным маслом. Вкусно. Когда я занялся уже компотом, снова подошла ко мне.
– Как теперь настроение, Антон?
– В норме. А где командор – почему-то не вижу его?
– Отсутствует. Извинялся за то, что переносится ваша встреча в мастерской, говорит, что можешь поработать над своими сюжетами.
– Не могла бы и ты побыть там со мной? И твой бы портрет нари… – забыл совсем о предосторожности, но было поздно – глупый вопрос вырвался из моих уст.
– Нет-нет-нет, – испугалась вдруг официантка, оглянулась, заволновалась, начала собирать посуду, даже покраснела, как будто я сказал что-то непристойное… – Нельзя мне туда… Ни в одну дверь нельзя. Запрещено.
– Кем – запрещено? Капитаном? Я с ним переговорю, он разрешит, он – хороший… – начал откручивать я пластинку назад.
Она не ответила. Но стала опять спокойной и задумчивой. Взяла поднос, бросила на меня укоряющий взгляд, не подав никакого тайного знака, повернулась и пошла к двери. Я слышал лишь размеренный перестук ее тонких каблуков…
Откуда-то доносилась едва слышимая музыка.
Плакала скрипка, жаловалась на свою судьбу, и не только на свою. Со скрипкой не соглашались цимбалы и тромбон… И еще звуки неизвестного мне инструмента вплетались в общую мелодию…
Я даже не успел поблагодарить официантку за завтрак (или за обед?). Получалось так, будто я прогнал ее, испугал глупым вопросом. Обозвал себя как только можно. Высмеяв, поднялся из-за стола. Уходить из столовой почему-то не хотелось. Подошел к широкому окну, раздвинул шелковые, с узорами изморози на стеклах, занавески. За окном сплошной туман – словно мы плыли по дну молочного океана. Ни воды, ни неба с облаками. Янина не показывалась. Действительно обиделась, занята?
Вышел в коридор. Немо, помнится, долго водил меня по этажу, который выше. Мне захотелось туда же и сейчас. Но пока поднимался, передумал.
Долго бродил по коридорам неизвестного по счету этажа. Остановился, почувствовав, что меня начала притягивать одна из дверей. Дотронулся да нее. Дверь поддалась, даже не скрипнув.
В нос ударил острый запах краски, взбудоражил, насторожил. Пробудилось желание работать. Едва дойдя до своей мастерской, сразу же ухватился за кисть и стал у мольберта в том, начальном зале, где Немо демонстрировал мне компьютерную манеру живописи. Внутренним зрением я оживлял в памяти пейзажи и виды берегов Сожа, Волги, Сены, даже Миссисипи и Нила, которых никогда не видел, тихие затоки рек Аргентины с целебной тишиной и прозрачным воздухом…
Кистью смешал выдавленные на палитру краски. Несколько цветов – зеленый, желтый, синий, коричневый… Мне захотелось нарисовать пейзаж, который я начал, но не закончил в настоящей своей мастерской. Тот же храм, но с другой стороны.
Зажав в руке кисть, начал лихорадочно наносить мазки по поверхности полотна. Небо, облака, в цветении гречиха – и по ней дорога… Удивлялся сам – лишь только кисть дотрагивалась до поверхности полотна, сразу же прорисовывалась до мелочей какая-то деталь… Работа была подобна утолению жажды. Я был в состоянии исступления, работал неистово, одержимо, осознавая, что таким образом пытаюсь отвлечься, заглушить зреющую во мне тревогу.
На исполнение пейзажа мне хватило часа два. Ну, может, три, не более. Отойдя на несколько шагов назад, посмотрел, что получилось. Смотрел уже критическим и придирчивым взглядом.
А что, кажется, ничего, и даже очень ничего… Давно так не работал, с таким напором и удовольствием…
Просилась разве что только маленькая, почти второстепенная деталь – точечка, как маковое зернышко, которой предстояло скрепить пейзаж, придать ему настроение: блик солнца на куполе храма. Я лишь дотронулся кончиком кисти до полотна, и – засветился купол, ожило солнце, хотя и невидимое на картине. Блеск его, казалось, слепил глаза… Мне больше уже не хотелось ни добавлять, ни убирать.
После этого пошел в свою мастерскую. Мольберт ожидал меня. Но прежде, чем подойти к нему, направился к окну. Думал и верил, что, увидев знакомый пейзаж, согрею душу панорамой своей улицы, своего микрорайона, настроюсь на работу… Но за окном было серо и пустынно. Глаза ни за что не смогли зацепиться, и я понял, что смотрю в пустоту… Даже отражения своего в стекле не увидел…
Где же я сейчас, кто моими глазами смотрит на мир, в пустоту его?
Почему мне нет нигде пристанища? От деревни оторвался, оставив ее еще в юности, если не в детстве. Деревня или село в понимании того времени и существующего строя, при котором я родился, была воплощением советского крепостного права… Освободиться от него было почти невозможно. Потому что у меня (у нас) даже и паспорта не было…
А в городе… Денег, чтобы заплатить за учебу, у матери ноль. С горем пополам окончил восемь классов, потом поступил в железнодорожное училище… Выдали паспорт, предоставили работу, но в мегаполисе чувствовал себя чужаком. Люди незнакомые, колючие… Сердце радовалось, когда изредка приходил в церковь на богослужение, когда протоиерей вместе со всеми прихожанами возносил Хвалу Господу… Тогда понимал, что мы все одинаково грешны перед Создателем… Ибо, как говорили древние – Donec homines, vitia erunt – пока будут люди, будут и грехи.
Помню, стоял сзади меня олигарх, разжиревший, разбухший явно не на добродетели. Он постоянно потел и молился, думая, веря, наверное, что таким образом очищается от грехов, чистым предстанет пред Богом… Все просили у Бога прощения, придя в храм, и каждый получал то, что выделял им Всевышний.
И я тоже просил у Бога простить мне мои грехи, которых собралась уйма, – всех не перечесть… Грех перед Павлом, перед натурщицей Жанной – придуманными мною героями… А перед тысячами и тысячами читателей газеты, в которой проработал непродолжительное время… Писал фельетоны, обличительные статьи о верующих, которые выдумали себе Бога, – писал обо всем, что требовала газета и редактор. Опомнился, вовремя бросил журналистику, подался в художники… Думал и верил, что здесь лгать и грешить перед людьми не буду – разве может грешить кисть? Получается, что может…
К Богу приходят все. Вернее, приходят в храм те, кто хочет быть ближе к Нему. Кто искренне, а кто отдавая только дань моде. Но каждый надеется на милосердие и помощь Создателя…
Я никого не осуждал. Ибо не имел на то никакого права, как и они не имели права судить меня. Я такой же, как все… А грехи не бывают маленькими или большими. Грех – он и есть грех. А безгрешных людей на земле не существует… Главное, наверное, осознавать свой грех и не повторять его…
………………………………………………………………………………………………………………………………….
За стеклом вообще ничего не видно: сплошная темень, мрак.
Не ночь, наверное, но и не день. Потому что ни звезд на небе, ни луны, ни солнца…
В мастерской светло. Непонятно, откуда только излучался тот свет. Теней не было, как и говорил Анатас. Потолка будто и не существовало. Наверное, единственное отличие этой от моей родной мастерской – отсутствие здесь люстры.
Да разве что Ясь и Янина здесь уживались мирно. Но, как ни странно, выглядели уныло. Как будто душа ваятеля и художника Пушкаря не принимала никакого участия в создании их любви…
За шкафчиком, на котором стояли влюбленные, неожиданно зазвонил телефон.
Я с замиранием сердца взял трубку.
– Алло, слушаю! Говорите…
– Антон, добрый день! Это я.
Голос узнавал и не узнавал. Терялся в догадках. И, чтобы не ошибиться, ждал продолжения.
– Алло, Антон! Ты уже в мастерской? Вернулся из поездки?
Лика? Как она смогла дозвониться до мастерской? Неужели возможна связь между мирами?
– Добрый день! Да нет, еще не вернулся…
– Как – не вернулся? А куда же я, по-твоему, звоню, с кем разговариваю? Может, я неправильно набрала номер телефона? Я ничего не понимаю.
– Когда вернусь, все объясню.
– А сейчас ты где?
– На «Олкепе»…
Лика молчала, не веря моим словам. Очевидно, думала, что я лгу ей, застигнутый врасплох. И я, наверное, так бы думал… Еще и хуже думал бы, сгорая от ревности и неизвестности.
– Может, хватит шутить, Антон, а?
– Я не шучу. Я все еще выполняю заказ, о котором тебе говорил. А портрет пока не получается. Ты мне лучше скажи вот что: сколько я отсутствую?
– А что, у тебя нет календаря или часов?
– Здесь все наоборот, крутится все назад. Нет ни календарей, ни правильных часов…
– Где это «здесь», и как это – наоборот? Тебя нет дома восемь месяцев…
У меня перехватило дыхание.
– Что?! – заревел я в трубку. – Восемь месяцев?!
– Ты будто бы и сам не знаешь об этом? И лгать даже не умеешь…
– В самом деле, не знаю. Прости.
– Сколько ты там еще пробудешь?
– Я не…
И в это же время оборвалась связь – воцарилась тишина: ни треска эфира, ни шипения в трубке.
Я ничего не успел сказать Лике. В самом деле не знал, сколько еще буду отсутствовать, потому что это от меня не зависело. А если я и совсем не вернусь? От этой мысли у меня все похолодело внутри.
Разговор только на мгновение расстроил меня, напомнил, что я пришел сюда из другого мира, из другого времени… Но кто-то подсказывал, что я должен положиться на милость Всевышнего, а не делать резких движений, и работать.
Портрет заказчика пока еще только в проекте, так сказать, в зародыше. А прошло уже, как сообщила Лика, восемь месяцев – около трехсот дней. Я же все еще топчусь на месте. «Там», на земле, я уже давно закончил бы портрет. Кто же мешает мне здесь, кто ставит палки в колеса?
Снова взялся за кисть. Уже прорисовывался серый костюм, галстук. Прошелся кистью по шляпе. Мазок, еще мазок, еще и еще – медленно, но я начал продвигаться вперед… Это было даже не творчество, желание поскорее покончить с заказом… Но кисть двигалась по полотну медленно и неохотно, как муха по смоле…
К лицу Искусителя прикасаться не хотелось. Сам не знал, почему. Наверное, оттого, что оно ускользало от меня, хотя с капитаном мы провели не один день рядом… Да что день – около года, если верить Лике… Лицо командора было очень переменчиво: строгое и неприступное, хитрое и лживое, и вдруг – искреннее, добродушное…
Я даже не знал (или не помнил?), какого цвета у него глаза. При первой встрече они показались мне коричневыми, как каштаны или кора сосны. На паруснике – голубыми. А когда он начал позировать мне – желто-зелеными… Не замечал я такого ни за одним человеком… Но никогда не получал и такого заказа – непонятного и странного.
Вырисовался уже пиджак. Он переливался серым цветом, на нем светилась каждая ниточка. И шляпа будто изготовлена из кожи змеи – чешуйчато блестела.
Больше я ничего не мог добавить к портрету, оставалось только детализировать обозначенное. А рисовать уже расхотелось. Мной овладели усталость и безразличие.
5
На фрегате (или – корабле?), как я понял, все время стоял день. Неизвестно откуда брался свет. Его никто не включал, не выключал.
За окнами то ли вечер, то ли раннее утро… Или ночь… Непроглядный серый туман.
На тумбочке, возле подушки, росла и росла горка валюты. Пачки, перевязанные узкой полоской банковской бумаги, увеличивались и увеличивались. Кто их приносил и когда, я не знал, как и не знал суммы, которая скопилась за время моего нахождения на чертовом корабле. Пересчитывать «зеленые» не было никакого желания.
То, что я выглядел глупо, было, как говорят, и козе понятно. То ли сатана так шутил, то ли кто-то иной решил надо мной поиздеваться, не знаю. Сам я, наверное, и издевался-измывался над собой. Хотя ничего страшного и непоправимого не случилось. А если уж совсем откровенно, ни один из художников не отказался бы побывать в моем положении: никаких забот – твори, рисуй, создавай свои шедевры. И никакого принуждения. Ведь ясно было сказано, что я могу заниматься тем, чем душа пожелает.
Но тут я вспомнил об одном пункте нашего с Анатасом устного договора, гласящем о том, что моя творческая командировка будет длиться до той поры, пока не окончу портрет. И было обозначено, что я могу его сделать за пять сеансов. Может, и больше, и меньше… А у нас, если придерживаться этого соглашения, всего-то и был один сеанс – всего один раз позировал Командор передо мной… Значит, осталось еще четыре. Ну, может, пять-шесть… Тогда почему количество пачек валюты растет и растет? Уже на журнальном столике не помещаются.
И тут на память пришли слова из Библии. Бог сказал: «У меня день как тысяча лет, а тысяча лет как один день».
Как измерялось время здесь, на «Олкепе»? Не знаю… Как и не знал, надолго ли отлучился капитан, когда будет у нас следующий сеанс…
За окном падал то ли снег, то ли это толклась назойливая мошкара. Ныли ноги и спина. Онемела правая рука. И все же я был рад, что удалось кое-что сделать. Лежал, раскинув руки и водрузив ноги на высокую спинку кровати… Мне показалось, что я и не лежал, – висел в воздухе в невидимой колыбели. Ощущал легкое дуновение ветра, клонило в сон…
И я не стал противиться ему.
…………………………………………………………………………
Проснувшись, ощутил, что меня потянуло к перу.
И авторучка с золоченым пером уже лежала на столе… Не знаю даже, кто ее туда положил…
Название романа, к которому немедля хотелось приступить – «Яков – брат Христа». Яков – первый архиепископ православной церкви в Иерусалиме. Это его язычники и иудеи затащили на вершину Храма и сказали: «Если ты брат Христа, то Он, если мы сбросим тебя вниз, должен спасти тебя – и ты не разобьешься…» И столкнули его. Яков еще дышал, когда к нему подошел иудей-башмачник. «Разве тебе не помог Христос? – язвительно спросил он у Якова. – Значит, ты не брат Его, или, точнее, Он тебе не брат…» И тяжелой колотушкой ударил раз и два по голове…
Это уже позже их всех настигла кара Божья: и тех, кто столкнул святого Якова с колокольни на землю, и того, кто ускорил смерть брата и слуги Господа…
Никто тогда и не придал особого значения тому убийству. Но оно было, оно свершилось. Без суда и следствия, даже без участия Пилата…
Написал первое предложение:
«Ирод умирал долго и мучительно…»
Написал и задумался. Начал вспоминать все, что слышал тогда и видел, находясь там, в смрадном дворце царя, когда присутствовал при последних минутах его жизни…
«…Ирод умирал долго и мучительно…
Он и сам знал, что умирает, – с каждым днем, с каждой минутой чувствовал, что его оставляли последние силы. Но он отгонял от себя черные мысли, стараясь отменить свой же приговор, не соглашаясь с ним, отталкивал его от себя. Старался думать о чем-нибудь другом, веселом и приятном, придумывал разные забавы, чтобы забыть хоть на время о реальности. Но она, реальность, настойчиво стучалась в его сознание, беспокоила, заставляя ожидать тот неминуемо приближающийся день со страхом и тревогой.
Иногда случалось, что его неожиданно захлестывала волна хорошего настроения. И это проходило в то время, когда от него отступала боль, – куда-то исчезала, как будто ее не было и вовсе. Тогда он чувствовал неожиданную силу в теле, руки цепко держались за золоченый набалдашник царского трона. Душа его смягчалась, теплела, и в такие минуты казалось ему, что никто и никогда не отнимет у него трон, что царством он будет править и править…
В такие минуты ему хотелось сделать что-то хорошее, чтобы остаться в людской памяти добрым и чутким правителем, чтобы помнили о нем как о хорошем и мудром царе…
Но между тем жизнь Ирода напоминала слабый угасающий уголек… Все, что могло гореть, сгорело и выгорело, и теперь огонек той невидимой свечи мог угаснуть в любой момент – даже при слабом дуновении ветерка.
Личный доктор Ирода Лефорас покусывал сухие губы, смотрел на больного, не зная, как сказать ему правду о его состоянии. И лгать не хотелось.
– Отчего же ты молчишь, мой верный и преданный лекарь? Ты один говоришь смело и откровенно. Так что со мной, скажи?
– Не знаю, мой лучезарный царь, не нахожу в тебе конкретной болезни… Незначительные признаки болезни есть, но откуда она явилась, по какой причине и какая она сегодня, – сказать не могу… Может, это Бог прогневался на тебя за что, мой царь… Прости мне эти слова!
– Какой Бог? – без злости посмотрел на лекаря Ирод, и его лицо снова перекосилось от боли. – Может, еще скажешь, что это будущий Христос, о котором свидетельствуют книги, прогневался, который пожелал стать царем иудейским, а? Так его, может, и в живых нет, ибо я всех младенцев приказал лишить жизни…
Лекарь недоуменно пожал плечами, не переставая ощупывать тело правителя. Вслушивался в биение сердца, щурился, оценивая услышанное, всматривался в невидимое, напрягаясь мысленно в определении болезни, – и ничего не находил… Первый раз в жизни не определил, хотя любого человека он видел насквозь и безошибочно мог сказать, где притаился у того недуг…
– Лефорас, я хочу есть, – жалобно заскулил Ирод. Глаза его слезились, как будто перед самым носом его лежал резаный лук… – Разве это хорошо, когда твой царь голоден?..
– Нельзя, мой высокочтимый царь, – покачал отрицательно головой Лефорас, – от этого еще большая боль будет у тебя… – Разреши, светлый мой царь, осмотреть твое мужское достоинство…ты жаловался, что не можешь помочиться…
– Не могу, – плакал Ирод, – пронизывает всего нестерпимая боль…
Он без особой охоты выполнил просьбу лекаря, стыдясь, задрал вымазанную кроваво-гнойной жидкостью одежду, ожидая, когда подойдет лекарь.
Лефорас взялся осторожно за пенис, слегка надавил пальцами. Царь закричал от боли, замахнулся даже на лекаря. Но не ударил, опустил руку – она стала слабой и безжизненной, как тряпка.
Лекарь и в самом деле никак не мог определить болезнь царя. Никогда за всю его жизнь не приходилось наблюдать такое. Никогда. Цареву мужскую плоть пронизывали белые черви. Наподобие тех, что копошатся в навозных кучах. Они то прятались внутрь, то выползали – как будто дразнились… Но и черви были какие-то необычные – с красными острыми головами, твердые, будто сделанные из проволоки: могли пронизать не только тело, но и дерево, даже металл…
Ирод изо всех сил цеплялся за жизнь.
Он сражался со своими муками. Старался терпеть и переносить боль, когда она приходила к нему – неожиданно или тогда, когда его ощупывал Лефорас… Старался выдержать, напрягая при этом всю свою волю и настойчивость.
Лекарь слышал от других умных людей – священников, что к Ироду пришла не болезнь, а возмездие, кара Божья. Кара за то, что он совершил покушение на младенцев, – приказав убить всех новорожденных детей в окрестностях Вифлеема… Чтобы таким образом избавиться от Младенца – Царя Иудейского, о котором свидетельствовали ему волхвы…
В душе Лефорас соглашался с утверждением священников. И оно нашло свое подтверждение позже. Он присутствовал во время распятия Христа на Голгофе. Помнил, какое исходило тепло и благодать от Сына Божьего, – и тогда окончательно поверил, хотя и с опозданием, что Он и в самом деле является Им, Сыном Бога. Как многие тогда поверили и убедились. Тогда даже небо содрогнулось от человеческой жестокости и непонимания происходящего, и весь иудейский народ, избранный Создателем, ужаснулся оттого, что отверг Посланника Божьего, Который им же и желал добра, – тем самым предав своего Избавителя.
Это открытие к личному доктору Ирода пришло позже, а сейчас перед ним корчился в муках кровожадный диктатор…
Ничто не приносило Ироду облегчения. Лечили его многие лекари, но более всех он доверял своему личному врачевателю – спокойному и рассудительному человеку, с тихим и покорным голосом, талантливому в своем деле…
А потом, разуверившись даже в нем, оттолкнул от себя, не дождавшись желанного чуда. Ударив до крови изо всей силы в лицо, закричал:
– Ты не лекарь! Ты не врачеватель! Ты – шарлатан! Ты не знаешь, чем меня надо лечить. Вы все сговорились против меня, смерти моей ждете… Ты скорее меня умертвишь, чем вернешь былое здоровье!
Лекарь не высказал ни слова обиды. Покорно согнулся и вышел из царских покоев – только по стене двигалась черная тень, отражение от огней факелов.
– Прочь с глаз моих! – кричал ему в спину разгневанный и ослабевший царь. – Чтобы больше никогда не приходил ко мне! Видеть тебя не хочу!
И приказал придворным лакеям, чтобы собирали его в дорогу.
Пренебрегая запретом Лефораса, Ирод решил испробовать еще одно, последнее средство лечения. Очень надеялся на то, что оно поможет. Тогда он и убедится, что лекарь – шарлатан, не желающий его выздоровления…
Слуги донесли Ирода до корабля. Потом пересадили в передвижной царский трон, сплетенный из папируса, занесли на палубу.
Переплыли Иордан. Солнце спряталось за облака, уже не так донимала жара. Настроение у царя, к его же удивлению, было бодрым.
Ирода притягивала теплая вода в Колирое, где размещался целебный источник с горячими серными водами. Слышал царь, что такая вода излечивала от многих болезней тела. Ту же воду вначале посоветовал лекарь, увидев первые признаки гниения царского тела. Но тогда царь отказался от предложенного лечения, заявив, что он не больной, что проживет больше ста лет. А позже, когда одумался и попросил свозить его на те воды, лекарь, к его удивлению, отрицательно покачал головой.
И теперь Ирод плыл по тому пути, какой и указывал ему когда-то личный доктор.
Теплые воды из Колирое текли в Асфальтовое озеро и считались пресными. Их можно было пить, употреблять в пищу.
О чудесных свойствах воды знали многие, о ней ходили разные слухи… Будто бы человек пожилым ложится в ванну, а через час становится юношей. Или человек прокаженный омоет тело той водой – и сразу же очищается от струпьев и ран.
Не все могли пользоваться той водой, как и попасть туда. Такую возможность имели только богатые – очень богатые, и – цари.
Уже не Лефорас, а другие доктора разогревали его тело, наполнив ванну до- верху оливковым маслом.
Перед этим Ирода намазали благовонными мазями, отчего у него сразу же поднялось настроение, не так кружилась голова и не подступала к горлу рвота… Да и дыхание, к его удивлению, наладилось. Только еще изредка покалывало в висках. Но это уже не шло ни в какое сравнение с той болью, которую он ощущал постоянно…
И показалось ему, что новые доктора возвратили ему здоровье. И он уже мысленно издевался над своим врачевателем, посмеиваясь над ним: «Ты обманывал меня, Лефорас, притворялся опытным и знающим лекарем, а здесь меня сразу же подняли на ноги. Шарлатан ты, лекарь, обманщик… Я буду жить, буду! И никто не отнимет у меня царскую корону!..»
Ирод чувствовал себя прекрасно. Начал улыбаться, пел песни, радуясь жизни. Шутил, рассказывал смешные истории.
– За то, что вы мне возвратили здоровье, я вас щедро одарю подарками – каждый из вас получит по дорогому камню. А еще в довершение я прикажу…
Но что он прикажет, не успел сказать – потерял сознание. Глаза закатились, дыхание стало прерывистым, по телу пошла дрожь. Когда его вытащили с ванной, он обмяк на руках слуг и лекарей…
– Спасите царя! Спасите нашего сладколюбивого царя! – воскликнули все в один голос.
Но к кому обращалась их просьба, никто не знал, а те, на кого были возложены обязанности спасать Ирода, находились рядом.
– Спасите царя! – понеслось эхо над водой, поскакало меж оливковых деревьев и лавровых кустов, смоковниц и яблонь, запуталось в вершинах – и стихло.
Крик и заставил его очнуться. Он безразлично взирал на тех, кто окружал его, ничего не понимая.
Потом с тревогой и мольбой смотрел на перепуганных лекарей, ожидая от них обнадеживающих слов. И по их взглядам понял, что они не только не вылечили, а даже усугубили его болезнь.
Его тут же уложили на кровать, застелив ее чистыми простынями. Под голову подложили подушку. Начали умащивать мазями и животворными соками, надеясь втайне, что смогут вернуть хорошее настроение, и он сможет досказать, кто из них получит драгоценные камни…
Но он молчал, закрыв глаза, отдав себя в руки своих спасителей. И на его лице отразилось смирение…
Его перенесли под гранатовое дерево, где было прохладно, где резвился ветерок. Он с удивлением смотрел на пальмы, растущие рядом, – как будто видел их впервые. Вспомнилось почему-то, как его, маленького, мать вела за руку по пшеничному полю, показывала давильни винограда и оливок… Тогда он впервые увидел стада овец и волов, коней и всадников с копьями. Как давно это было! Ему захотелось хоть на миг возвратиться в те дни, когда в детском сердце вмещалось столько радости и доброты, любви к матери и к своим родным, что он готов был делиться этим богатством со всем миром!
Царь закрыл глаза. По всему, у него уже не было сил даже на воспоминания. Он понял, что целительная вода, вопреки ожиданиям, не улучшила его состояние, наоборот, усугубила. Не хотел признавать правоты личного доктора: может, и помогла бы тогда, вначале, серная ванна. Но злость на своего лекаря неожиданно уменьшилась. В душе уже сожалел, что разбил ему в кровь лицо… Подумал еще, что его врачеватель, может, и был тем единственным человеком, который предан ему, который говорил правду и не боялся ее говорить…
– Может, еще попытаемся, наш несравненный царь, полежать в ванне? – осторожно спросили у него лекари.
– Нет! Не хочу! – закричал Ирод, сбросив с себя голубое хлопковое покрывало, сел на кровати. ¬– Я отменяю свой приказ о подарках лекарям. Новый мой приказ будет такой. Огромная тяжесть легла на плечи простых воинов, которые за своего царя готовы отдать жизнь. Поэтому я приказываю – пусть каждый из них получит из царской казны по пятьдесят драхм. В три раза больше должны получить начальники над моими воинами и населением. И чтобы не обидели моих друзей. А кто у меня друзья, знает придворный летописец…
Царский писец Елисам покорно склонил голову.
Лекари, выбрав момент, увидев, что царь снова в сознании, – вон как щедро одаривает друзей и воинов, спросили:
– Царь снова пожелал принять живительную ванну?
Он же смотрел на них, как будто не понимая, не слыша их слов, смежил красные веки, чтобы не показать слез, – они текли и оставляли на груди темные отметины…
– К черту! К черту ванны! Я возвращаюсь в Иерихон!..
Произнес тихо, почти шепотом. Но его услышали и поняли, что он больше не желает серных ванн.
…В Иерихон он прибыл унылым и подавленным.
Ирод не хотел признаваться самому себе в том, что из него вытекала жизнь. Как вода из прогнившей кадки. Он не привык, когда что-то вершится не по его приказу, без его на то воли и согласия. Всегда всё и все подчинялись ему, только не он кому-нибудь. Он же мог купить за деньги все, еще большее богатство, – половину земного шара он мог купить за золото и серебро, корабли и землю, людей и моря… А вот чтобы вернуть здоровье – этого не мог…
Под вечер к нему пришел доктор. Посмотрел с укоризной на своего правителя. И как будто между ними не было никакого разлада, спросил тихо и покорно:
– Ну, и как, мой царь, помогли тебе серные ванны?
В голосе не было ни ехидства, ни язвительности.
Ирод не ответил, не желая признаваться, что очень опоздал с теми ваннами, и поэтому сказал:
– Ты не злись на меня, мой врачеватель. Не злись… Не приказываю, а прошу. Болезнь добивает меня, и поэтому я такой злой и жестокий. Не обижайся…
Лекарь ничего не ответил. Подошел к Ироду, дотронулся до запястья – начал вслушиваться, как бьется у него сердце.
Царь приказал говорить только правду. Пусть самую страшную. Лекарь в ответ отвел глаза, пожал плечами:
– Плохо, мой царь, очень плохо…
Ирод молчал, глядя в пол.
– Тогда позови ко мне придворных начальников и управителей.
Лекарь пошел исполнять приказ царя.
Долго не возвращался.
Спустя некоторое время, осторожно ступая друг за другом, пришли и стали перед Иродом те, кого он истребовал. Вопросительно смотрели на него, не зная, чего ожидать теперь.
Ирод объявил им:
– Слушайте мой приказ. Вы и ваши подчиненные должны пройти по всей Иудее и привести из каждого селения по одному знатному и влиятельному человеку. Я награжу их царским подарком. А собрать их для вручения наград необходимо на ипподроме, там, где вы организовывали соревнования своих лучших конников и возничих…
Придворные стояли не двигаясь, ожидали, что еще скажет Ирод. Но он не произнес больше ни слова.
Приказ Ирода придворные выполнили. Не сразу, не так быстро, как желал того царь, но через четыре дня из каждого селения прибыли представители. Каждый – из знатного рода, облачены в дорогие одеяния, на пальцах у многих перстни с драгоценными камнями. Прибыли и бедные, но уважаемые среди своего народа люди.
Ироду доложили об их прибытии.
– Хорошо. Значит, вы любите своего царя, коль так ревностно выполняете его волю. А теперь позовите ко мне мою сестру – Соломею. И мужа ее – Александра. Немедленно!
Боль опять вызвала приступ раздражения и недовольства. Он старался приглушить эти чувства, но это ему удавалось с трудом. Придворные почти бегом бросились выполнять приказание диктатора.
Через некоторое время появились перепуганная сестра и деверь. Со страхом и тревожным ожиданием склонились в поклоне.
Царь улыбнулся, спросил удивленно:
– Что вы так перепугались, мои любимые? В ваших глазах я вижу страх. Не бойтесь. Я не собираюсь убивать вас, разве что других…
Они, побледнев, впились взглядом в Ирода.
– Я знаю, что люди будут праздновать мою смерть. Для народа, я знаю, это будет большой праздник. Но я не могу допустить того, чтобы они радовались. Я знаю, сестра Соломея, убежден, дни мои сочтены, их можно сосчитать на пальцах. Так что и вам не придется долго ожидать моего смертного часа…
– Всесильный и солнцелюбивый царь, нельзя так говорить! – упала на колени Соломея, а за ней и Александр. – Живи еще сто лет!
– Все вы лжете, – перекосилось лицо Ирода, и он отвернулся от них, почесал мокрый подбородок, соскреб струпья и фурункулы. Они начали кровоточить, и коричнево-желтые струйки поползли вниз – как маленькие змейки, только что родившиеся. – Всесильный? Если это так, тогда почему я не могу вернуть себе здоровье, почему?!
– На все… – сестра хотела сказать «воля Божья», да осеклась, решив лучше подольститься: – … на все ты способен, мой царь, на все… Ты – как солнце для нас. Захочешь, и здоровье себе вернешь. Вон, какой у тебя лекарь знаменитый, из других стран приезжают к нему, перекупить его хотят, но он предан тебе…
Ирод лести не поддался, но и упрекать сестру не стал, так как не для этого звал ее к себе.
Лекарь сидел в темном углу, склонив голову, молчал. Будто уснул.
– Так вот, – продолжал Ирод, выдержав долгую паузу. Его снова начала одолевать невыносимая боль. – Слушайте меня внимательно… Не в моих силах остановить смерть, не в моих, и вы сами это прекрасно знаете. Но я могу заставить всех скорбеть и оплакивать своего царя. Каким образом?
С дрожью в теле они смотрели на него, ожидая, какую очередную гнусность он подготовил для них.
– Я расскажу, я научу… Вы выполните мое последнее распоряжение?
Ирод оторвал взгляд от пола, посмотрел на них пристально – так, что у них мурашки побежали по спине.
Ответили одновременно:
– Исполним твое распоряжение, наш сладкий царь! Приказывай! Но мы не хотим, чтобы оно было последним, – сестра Ирода попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось.
На ней голубая одежда – через плечо, до самого пола, свисал широкий, вышитый золотом пояс. Волосы длинные, рассыпавшиеся по плечам, достигали талии пояса. Глаза огромные, черные, умные.
– Встаньте. Подойдите ближе – мне тяжело говорить.
Они поднялись с пола, подошли к Ироду. У них сразу же перехватило дыхание от смрада, исходившего от гниющих ран царя…
Ирод заранее знал, что они ответят ему, как и знал, что они боялись его, – как и другие. И, как другие, жаждали его смерти.
Но Ирод знал и другое: если сестра и деверь дадут слово, пообещают выполнить его приказание, – то и после его смерти они исполнят его волю.
– Обещаем тебе, о великий царь, – произнесли оба в один голос.
– Я уверен в вас. Слушайте и запоминайте. На ипподроме находятся сейчас приглашенные и избранные представители со всей Иудеи. Они ожидают от меня подарков. Я же всегда был хозяином своего слова, не правда ли? Вам я и поручаю передать им мои подарки.
Он склонил голову, посмотрел на ноги, изуродованные водянкой. С них стекала на пол серо-желтая густая жидкость.
– Как только из моей груди вырвется последний вздох, пускай воины моей армии в тот же момент окружат ипподром и всех – до единого человека! – перебьют мечами. Вот тогда вся Иудея, каждый дом воистину будет оплакивать и мою кончину. Плач этот и будет настоящим праздником, последним моим праздником. Да будет так. Такова моя воля.
Сестра и деверь, склонив головы, молчали. Наверное, жалели, что пообещали Ироду исполнить его распоряжение.
– Хорошо, мой сладколюбивый царь, – сказала сестра, почти теряя сознание, – слушаем и повинуемся.
– Исполним твою волю, наш наимудрейший царь! – следом за нею произнес Александр.
Ирод сидел скрючившись, на одной ягодице – пронизывала нестерпимая боль.
– А теперь идите, – слабым кивком головы повелел он.
Когда же сестра с деверем оставили его, он, посмотрев на лекаря, заплакал, прошептав:
– Плохо мне, Лефорас, очень пло…
Когда тот подошел к нему, он уже был без сознания.
Долго возвращал его к жизни врачеватель… Когда же Ирод пришел в себя и отдышался, предложил:
– Мой царь, еще раз хочу осмотреть тебя. Стань на колени, согнись…
Ирод не сразу смог исполнить просьбу лекаря. Опершись руками на ложе, привстал, посмотрел на лекаря. Тот указал ему на топчан и принялся помогать Ироду перебраться туда.
Царь стал на колени, согнулся, упершись в топчан локтями рук. От окровавленных простыней исходило невыносимое зловоние. Подумал: как только все это выдерживает его лекарь. Но, наверное, на то он и врач, чтобы не выказывать своего недовольства…
Лекарь раздвинул половинки ягодиц, увидел, что прямая кишка вся в гнойных струпьях, нагноениях, задний проход кровавый и закрытый. Задержал дыхание, закрыл глаза от увиденного…
– Довольно, мой царь, вставай, – лекарь пошел к медному тазу.
Начал мыть руки в горячей воде, тереть их зелено-желтой травой и листьями смоковницы.
– Что там, мой друг? – спросил царь, уже лежа в кровати. – Что увидел там во мне? Смерть мою, признавайся?
Голос тусклый, а в глазах надежда.
– Изменений в лучшую сторону нет, мой царь… Струпья увеличиваются, от них невозможно избавиться…
– А ноги… что стало с моими ногами? Посмотри на них. Это же не ноги, а кровавые колодки…Что с ними?
– Не знаю, одному Богу это известно, – осмелев, произнес Лефорас.
– Опять ты о Боге! – воскликнул Ирод, и тут же зашелся в кашле. – Не можешь ты без..
Со злостью глядя на доктора, прокашлявшись, молчал, боясь нового приступа. Дыхание его было тяжелым и смрадным.
Жестом приказал лекарю подойти к нему ближе. Когда тот склонился перед ним, прошептал:
– Скажи мне, мой целитель, только не лги – сколько… сколько осталось мне жить? Дней, часов, минут…
Лекарь выпрямился, не имея сил больше терпеть – кружилась голова от ядовитого смрада, промолвил с сожалением:
– Мало, мой царь… Очень мало. С неделю, а то и того меньше…
Ирод вздохнул и заплакал. Заплакал от беспомощности и безысходности. Ничего не сказал больше лекарю, вялым жестом руки приказал оставить его одного. Упал на подушки…
Но перед его глазами, как живые, начали мелькать привидения-тени. Их число увеличивалось и увеличивалось. Они уже заполнили до отказа просторное помещение, где лежал он. Им уже стало тесно в его покоях… Все кривлялись перед Иродом, показывая ему язык, – чего он очень не любил,; тыкали в грудь пальцами, выкрикивая что-то язвительное и злое… Их крик летел куда-то вверх, в раскрытые двери, во двор… Он, Ирод, узнавал и не узнавал их: все казались ему знакомыми и незнакомыми…
Перед ним стояли два его сына, которых он же приказал убить. Они молчали, не возмущались, а только с отвращением смотрели ему в глаза. Как будто спрашивали у него: «Как, как ты мог? Ты думаешь, что тебя не постигнет кара Господня за все те преступления, что ты совершил: уничтожил тысячи и тысячи душ, невинных младенцев?..»
Ирод закрыл уши ладонями. Но это не помогло, мертвые тени исходили на крик…
И тогда царь Ирод неожиданно для самого себя вскочил с кровати. И закричал что было мочи сам.
Он упал на пол у кровати, зашелся в долгом кашле.
Царь не слышал, как его поднял лекарь, как затащил, безжизненного, на ложе и укрыл простыней. Он надолго потерял сознание. Лекарь подумал, что Ирод уже мертв…
Но в нем еще билась, хотя и очень слабо, жизнь…
В тот вечер, придя в себя, смирившись, в конце концов, с мыслью о неизбежности ухода, Ирод вдруг почувствовал невероятный голод.
Постельничий переменил простыни и полотенца. Молчаливый, вечно согнутый пожилой человек, никогда не поднимавший глаз на своего правителя. Никто никогда не слышал, как он разговаривает…
Ирод не выдержал, взял из золоченой вазы краснобокое яблоко.
Попросил, чтобы принесли нож.
Просьбу его исполнили.
Он разрезал яблоко. Начал внимательно рассматривать нож. Долго не выпускал его из рук. А потом решительно вскинул правую руку, намереваясь как можно сильнее вонзить нож себе в грудь…
Но кто-то Невидимый не разрешил ему совершить задуманное… Так и повисла рука в воздухе – как будто привязанная.
Такая роскошь – милосердие мгновенной смерти – была не для него.
Ему суждено было умирать долго и мучительно. Как он того заслужил.
На следующий день, под вечер, когда спала жара и дышать стало легче, будучи уже на пороге небытия, Ирод позвал сына, чтобы проститься…
Тот появился после заката солнца.
– Как будешь жить без меня, сын мой?
Сыновей у него оставалось двое. Двух других, по его же приказу, убили слуги.
– Как прикажешь, так и буду жить, мой царь. Просвети… Ты меня еще этому не научил. Я думаю, что жив только потому, что нужно кому-то передать управление Иудеей. Разве не так? Но я сам к власти не стремлюсь, на все твоя воля. Или этот жребий выпадет Архелаю – моему младшему брату? Я повинуюсь твоей воле.
– Нет, не Архелаю выпало править страной. Тебе… Думаю, что хороший царь получится из тебя, если не свихнешься…
Сын кисло улыбнулся, спросил:
– А если свихнусь, что тогда?
Ирод оставил вопрос сына без ответа. Опустив голову, прикрыл ладонью глаза. Тем самым он подавал условный знак своему оруженосцу.
Царский сын не слышал, как сзади, словно пантера, подкрался воин, не видел, как тот замахнулся – с левого плеча – широким сверкающим мечом, и не успел ничего ощутить – в мгновение ока голова его отделилась от туловища…
Подкатилась к ложу Ирода… Губы сына еще пытались что-то произнести, глаза также хотели что-то сказать, но слова ему уже не дано было. Обезглавленное тело упало рядом с головой, некоторое время билось в конвульсиях, но быстро затихло, успокоилось.
Ирод с волнением и наслаждением наблюдал за агонией сына, за тем, как растекалась по полу кровь, дойдя почти до его ног… Уже ее ощущали ноги, но он не отодвинул их, отметил только про себя: как много крови у царского сына… Жаль только, что, отняв жизнь у сына, не мог вселить ее в себя… И считал это большой неблагодарностью – почему души троих сыновей не пожелали переселиться в него и сделать его бессмертным?
Ирод задумчиво и отрешенно смотрел на голову, лежавшую в липкой кровавой луже, заглядывая в раскрытые глаза сына, глядевшие на него с укором и осуждением…
«Царство, все хотят царство… Не могут без царства…» – успел еще подумать Ирод, и в это мгновение перед ним зашатался дворец, из-под ног начала уходить земля. Показалось, что внезапно ожил сын, братья стояли за ним – молча смотрели на убийцу…
Он еще долго хрипел, цепляясь за жизнь. Упал на пол – в черно-красную лужу, и сучил, сучил босыми ногами, пока его голова безжизненно не упала рядом с головой сына…
Ирод отмучился.
Знаменуя это, в раскрытое окно вылетел ангел, полетел к Иосифу в Египет. Сел возле его головы, а потом, войдя в его сон, промолвил:
«Теперь, Иосиф, пришла пора возвратиться в Иудею. Вставай, бери Дитя и Мать Его, и возвращайтесь. Сейчас вам уже ничего не угрожает. Тот, кто хотел смерти Ребенку, сам нашел свою смерть…»
«Хорошо, ангел мой, спасибо тебе! – ответил Иосиф, радуясь, что беда обошла их. – Завтра же выберемся в путь…»
Но, узнав, что вместо Ирода будет царствовать Архелай – последний сын его, – побоялся идти туда.
Ночью опять явился ему тот же ангел, успокоил Иосифа, сказал, что ничего больше не угрожает им.
И только после этого Святое Семейство отправилось в землю Галилейскую…»
Дописав последнюю строчку начальной главы романа, перечитал. Невидимый груз, давивший во время писания, упал с плеч.
Прилег на кровать. Хотелось полежать, раскинув руки, и не здесь, а в просторных лугах с пьянящим запахом только что распустившихся цветов, побродить по глухому бору или пуще, попробовать первой черники, надышаться вволю тишиной… Хотелось мне в тот вечер многого, но, как говорила моя Танюша в детстве, – хотеть не вредно…
6
И пришел ко мне отец Георгий.
Молча пристально посмотрел в глаза.
Глаза и молчание его говорили о многом.
– Не нарушил ли я вашего одиночества, Антон? – скромно спросил священник, садясь в кресло напротив.
– Я благодарен, что вы навестили меня, святой отец.
– Разве за это благодарят? Священник обязан навещать своих прихожан. А вы таковым и являетесь. Просто заблудились в густом лесу, а самостоятельно выбраться пока не можете. Потому что ночь, и луны даже нет на небе…
– Да, это так.
Священник дотронулся до моей руки.
– Как вы думаете освободиться из дьявольских сетей?
– Я сам добровольно попал в них, буду и вырываться сам. И буду молить Бога, чтобы Он помог мне пройти все испытания, искупить мою вину.
– Я рад, что вы не боитесь подвергнуть себя опасности. Как говорил Христос – ваша вера спасет вас.
– Отец Георгий, у меня здесь возникло много вопросов. Но ответьте мне на один из них. Когда я вступаю в дискуссию с Анатасом, во мне открываются теологические знания, и я без труда веду веду с ним беседы. Я же так глубоко не изучал Священное Писание. Для меня это более чем удивительно…
С еле заметной добродушной улыбкой священник смотрит на меня. Наверное, рад, что во мне он видит того человека, которого и желал видеть.
– Не удивляйтесь, Антон, а примите это как данность. Вы же помните, что еще со времен Моисея ветхозаветная Церковь каждый год праздновала День Пятидесятницы. По прошествии еврейской Пасхи спустя семь недель наступал этот день. Этот праздник устанавливался в знак воспоминания об освобождении евреев из египетского плена и являлся прообразом новозаветной Пятидесятницы. Иначе – Троицы. Дня, когда сошел Святой Дух на апостолов. Когда ученики Господа Иисуса Христа впали в уныние оттого, что Учитель рассказал им о своих страданиях и смерти, Он, чтобы вселить в них радость, пообещал после Своего отшествия послать им Утешителя, Духа Истины.
Я внимал словам отца Георгия, стараясь взвешивать и оценивать каждое слово. Его приход ко мне, посещение, происходило не просто так, – в этом я не сомневался.
– После Вознесения, в десятый день, началась иудейская Пятидесятница. Все жители Иерусалима стремились попасть в Храм, живой поток людей двигался в сторону святыни. А в это же самое время, скрываясь от иудейских преследователей, собрались вместе ученики Христа. Говорили тихо, чтобы не привлекать к себе внимание. И неожиданно послышался шум, небесное волнение, словно огромный вихрь налетел на город. Шум и в самом деле исходил от неба, но во сто крат он был увеличен в хижине, в которой находились ученики Христа. Над головой каждого загорелись языки пламени, словно зажглись над каждым огромные свечи. Сначала они испугались, потом испуг перерос в удивление и радость: значит, Бог показал им, будучи Духом бестелесным, Себя – видимым образом. Всем стало ясно, что Господь обозначил Свое присутствие, и они приняли это как очевидность.
И уже отвечая на ваш вопрос, доскажу. Чудо сошествия Святого Духа ознаменовалось и другим огромным событием. Ученики Христа были людьми неграмотными, простыми, по происхождению галилеянами. И вдруг случилось, казалось, невозможное: «Апостолы неожиданно заговорили на всех известных языках.» Это был промысел Божий. И жители Иерусалима, и гости, приехавшие из разных стран, собравшись возле дома, в котором находились апостолы, услышали проповедь апостола Петра. И каждый понял смысл проповеди. Потому что апостол прочитал ее на разных языках, хотя ранее и не знал те языки. Значит, и вам, Антон, Господь вручил необходимые знания, чтобы вы отстаивали здесь промысел Божий, вручил обоюдоострый меч для сражения…
– Я понял, отец Георгий. Спасибо!
Священник поднялся с кресла:
– Желаю вам успехов. И пусть не оставит вас покровительство Бога.
– И вам самые наилучшие пожелания, отец Георгий! Спаси вас Господь!
Протоиерей направился в сторону храма. Начали звонить колокола.
Долго с недоумением смотрел ему вслед, не понимая, где я сейчас пребываю: в парке возле храма или на «Олкепе»?
…Приснился мне отец Георгий или все это реально?
…Не знаю, сколько я спал.
Разбудила меня тишина.
Командор не подавал никаких вестей. Бездействие начало угнетать меня, но, как ни странно, рисовать расхотелось. Не знал, чем можно заняться, как провести время, чтобы не впасть в меланхолию…
И решил я прогуляться. Тем более что прогулки Анатас не запрещал.
Оставив свою каюту, бесцельно бродил по бесконечным коридорам. Шагов моих не слышалось совершенно – ноги тонули в ковровых покрытиях. С обеих сторон – двери, двери, двери… Коридор без начала и конца, только перекрестки. Пересечений также было множество. Я шел не сворачивая, боясь заблудиться.
Хоть бы какая-нибудь метина, надпись, номер на двери, указатель… Ни-че-го! На память пришла песенка – «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз». Так и здесь: адрес – «Олкеп».
Я прислонил ухо к одной двери, ко второй…
Слышалась клубная музыка, будто шла репетиция духового оркестра в рабочем клубе, что-то грохотало, будто беспрерывно что-то падало, за следующей дверью – гнетущая тишина…
Беззвучно работают какие-то двигатели, шелестят листы бумаги, ложась один на другой, – как будто я в типографии. Переборол желание открыть дверь и переступить порог – отошел подальше от нее…
Слышалось завывание ветра, грохот прибоя…
Доносились исступленные крики о помощи – и я уже готов был броситься на зов, но что-то снова останавливало меня. Пройдя несколько шагов, услышал детский плач. Он усиливался и усиливался… Разговоры людей, выкрики, выстрелы – создавалось впечатление, будто демонстрировался фильм о разбойниках. Или же шли съемки широкоформатного фильма в павильоне олкеповской студии… А что? Если он издает книги, то почему бы и не снимать фильмы? А сценариев у него предостаточно – любые доступны ему.
Какой-то невидимый организм жил, действовал, что-то создавал. И это было угрожающе, призывало к осторожности. Впечатление такое, будто капитан расставил на каждом шагу невидимые капканы, в которые я должен непременно угодить. Боязнь и нерешительность овладели мною.
Возвратился назад. Шел не очень быстро, стараясь не обращать внимания на странные и непонятные звуки. А в мозгу молоточком стучало: «И чего же ты так испугался? Если нет ручек с этой стороны, то они есть с обратной… Не понравится, так ты в любой момент можешь открыть и выйти вон… Можешь и вовсе не отходить от дверей, а только заглянуть туда одним глазком…» Неизвестный голос соблазнял меня, искушал, нашептывая гипнотические слова, как тот змей, искушающий Еву…
Не знаю, как это случилось, но моя рука все же невольно дотронулась до одной двери. Только дотронулась. Но я еще некоторое время стоял и колебался – открывать или нет. Незнакомый голос вкрадчиво шепнул: «Ну-уу… Открой, открой дверь, ничего страшного не произойдет…»
И послушался голоса, толкнул дверь: она тут же открылась.
Я еще раздумывал, переступать порог или нет, как опять услышал тот же голос:
– Заходи. А то столько времени в звании главного художника, а стесняешься проведать нас.
На меня смотрел Павел. Недалеко от него сидели, наверное, тоже художники – в старинных одеждах, в широкополых шляпах.
Я переступил порог, готовясь в случае чего сразу же выскочить обратно.
– Да не бойся, двери никуда от тебя не денутся. Это я не могу пока выйти в коридор, мне запрещено. А перед тобой все двери открыты. Угостить тебя томатным соком? Больше у меня пока ничего нет. Завтра подвезут всего, а на данный момент я живу только соком. И, знаешь, прекрасно себя чувствую.
Он ничуть не изменился. Такой же беззаботный, как всегда, не помнящий зла. Доверчивый и легкоранимый.
– Давно здесь? – сам не пойму, почему спросил у него.
– Точно не помню… Но уже достаточно, чтобы считать себя аборигеном этого корабля. Но я здесь временно.
– Почему – временно?
– Разве не знаешь? Ты же позвал меня сюда.
– Я? – удивленно посмотрел на него. – Зачем?
– У себя и спроси… Да шучу. Я сам. Потому что я в ответе за тебя. Потому как старший. Потому что я – твой друг. Потому что герои произведений всегда в ответе за своих авторов.
– А кто с тобой здесь? – посмотрел я на сидящих поодаль от него.
– Сальвадор Дали, а там дальше – Ван Гог. В море купается Веласкес… Мы ладим, хотя не без трений. Но споры только об искусстве. Никто никому не завидует. Рафаэль не ревнует Леонардо да Винчи… Я их всех позвал, они как группа поддержки…
Я, кажется, покраснел. Я понял его намек. Он вспомнил мою ревность и зависть к его творчеству. Он, Павел Северянин, рисовал как бы играючи, легко, вдохновенно. Как будто это не было его главным занятием. Об этом я писал в «Реквиеме».
У него должна была состояться выставка. И у меня. Комиссия пришла к выводу, что первым должен выставляться я. Хотя первоначально первым стоял он. Мне бы отказаться, уступить Северянину – ведь он давно ждал эту выставку, готовился. Так нет же, взыграло ретивое: даже и не извинился перед другом…
Не знаю, почему так вышло.
Он не пришел на мою выставку. Не пришел потому, что не мог прийти – его сбила машина. Говорили, что он был пьян в тот вечер. Меня свалила болезнь, не поднимался целую неделю. Бредил, и мне казалось, что Северянин поил меня горячим чаем…
– Да не переживай ты из-за меня, – успокаивал меня Павел, отпивая маленькими глотками красный сок, а мне казалось, что это и не сок был вовсе. – Что было, то прошло… Так работало твое воображение. Разве отвечает автор за своих героев?
– Отвечает. Хотя и поздно говорить об этом. Но ты прости меня, Павел.
Я посмотрел ему в глаза, ища сочувствия, ожидая, что он снимет с меня непроходящую боль.
– Да не в чем тебе каяться. Я во всем сам виноват…
– Я должен был уступить тебе ту выставку. Я же мог это сделать…
Северянин поморщился, как от зубной боли, посмотрел на меня:
– Антон, не будь ребенком… Но если ты хочешь от меня услышать то, что хочешь, то я прощаю и не держу на тебя зла. Доволен?
Я не знал, что ответить. Он простил меня таким тоном, что лучше бы уж не прощал вовсе.
– Передо мною ты не виноват, а вот перед Жанной, возможно, и да. Нельзя так обходиться с женским образом. Она же все-таки слабый пол…
– А она где? Здесь, с тобой? А откуда вы знаете друг друга? В рассказе ваши пути не пересекались… Кто объединил вас? Это же против желания автора…
И только сейчас я увидел, что за его спиной стоял мольберт. На полотне изображена Жанна. Она улыбалась. Лоб перевязан красной тонкой лентой – любила она так ходить. Такой и ко мне приходила в мастерскую. На полотне Северянин нарисовал и задний план: Ван Гог и Леонардо сидели к нам лицом. И, кажется, Хурс среди них стоял, зажмурив глаза…
– Здесь она, здесь, только вот вышла куда-то, скоро вернется.
Жанна, Жанетта… Натурщица моя. Я очень хорошо помню те дни, когда она напросилась позировать мне. Позировала обнаженной. Но, видя ее стройную фигуру, совершенное тело, я не испытывал никакого желания, считая это грехом… Она показалась мне пришелицей из другого мира, сотканной из луны и солнца, воздуха и воды…
Она смотрела на меня и улыбалась. Демонстрировала прекрасную грудь, как будто подзадоривала меня… Приходила, уходила, – то шутила, то говорила серьезно, хохотала, а иногда и плакала, но никогда не жаловалась ни на что…
Я не знал, кто она и откуда, чем занимается, как зарабатывает на жизнь. То, что я ей платил, были крохи.
Позировала она по два часа – через день. Приходила, раздевалась, забиралась на диван и сидела неподвижно в той позе, какую мы выбирали вместе с ней.
– Мастер кисти, начнем? – спрашивала она, стыдливо отворачиваясь от меня.
– Начнем…
– Антон, а кто здесь с тобой живет? – спросила она, удобно устроившись на диване.
– Никто. А что?
– И неправда. С тобой мышка живет, слышу, как грызет сухарь. Это ты о ней писал, разве не так?
– Писал. Только это не она, а он. Мышонок Мышук. Белоух.
А Мышук, будто услышав, что вспомнили о нем, сразу же прибежал на диван к Жанне. Она не вскрикнула, как обычно бывает при встрече девушки с мышью, не испугалась. Распростерла ладошку, и мышонок вскочил на нее. Она пересадила его на плечо.
– Ты хороший, Мышук, хороший и умный, – шептала, не меняя своей позы, и смеялась. – Пусть художник нарисует нас двоих… Нарисуешь, мастер?
– Конечно.
А однажды она увидела на столе вино.
– Хочу попробовать вина, мастер, – просительно посмотрела она на меня. – Никогда не пила его… Оно у тебя такое притягивающее, как искушение…
– Пей, – сказал я, продолжая рисовать.
– Сама не буду, с тобой хочу выпить.
Она никогда не называла меня по имени, только – мастер. Добавляла, правда, слово «кисти». Хотя какой я был мастер? Так, подмастерье. Это я в душе жаждал стать мастером, не зная даже, как им становятся, – поэтому, может, столько и совершил ошибок в жизни.
Налил ей и себе. Она отпила несколько глотков. Прижмурилась, поправила челку над глазами, потом, подняв фужер, посмотрела сквозь него на солнце.
Вместе с нами угощался и Белоух – подбирал со стола хлебные крошки.
– Солнце красное, кровавое, – сказала она. – Беда будет, прошлое будет стучаться в дверь… И ленточка у меня красная, ты заметил?
– Зачем так грустно?
– Разве это грустно, мастер? Это – радостно. И спасибо, что ты в рассказе такой придумал меня. Я себе нравлюсь…
Жанна вдруг прислушалась к чему-то. На полке, рядом с Яниной и Ясем, стоял старенький приемник. Из динамика прорезалась мелодия “Аргентинского танго”. Она вскочила, подошла к приемнику, усилила звук. Потом уже, устроившись на диване, с какой-то печалью промолвила:
– Люблю это божественное танго! Мастер, пригласи меня на танец… Если не пригласишь, умру я у тебя от невыносимого горя…
Веселая Жанна, колючка, заноза, в глазах предчувствие чего-то несбыточного и радостного. Губы целуют край фужера, капли красного вина стекают на молодую грудь. Не сводит с меня глаз, улыбается. Потом, обнаженная, садится мне на колени. Отпивает опять немного, ставит вино на стол. Начинает молча расстегивать ворот моей рубашки… Потом дотрагивается губами до моего уха, сжимает зубами. Ее руки уже раздевают меня. И я не противлюсь, не зная, чем это все может закончиться…
– Мастер, ты меня рисуешь обнаженной, а я тебя не могу раздеть. Хочу и я нарисовать тебя. Глазами…
– Рисуй.
– В тебе нет жизни, – упрекнула она меня. – Проснись… Ты боишься меня?
– Я не имею права любить натурщицу… И этого не было, кажется, в рассказе… Кто повернул сюжет в другую сторону?
Она закрыла мне рот рукой:
– А я разве – натурщица? – прошептала она. – Ты меня ни с кем не путаешь? Тогда зачем было вообще меня придумывать? «Реквием» еще сырой, его нужно раз тридцать переписывать… Тогда герои получатся морально устойчивые, послушные закону, идейно выдержанные… А ты написал нас такими, какими повелел тебе твой искуситель. Поэтому мы вместе с тобой и оказались у него в плену… А ты проявил нетерпение, издал книгу…
– Я и не издавал «Реквием».
– Это тебе только кажется… Как только книга была издана, я сразу же и ожила. Сам виноват, мастер… Поэтому прости, если я буду делать нечто такое, что тебя будет удивлять и не нравиться… Я же твое продолжение, грешное и слабое, да еще искуситель влил в меня свою дурную кровь…
Жанна не была пьяной, она просто дурачилась. Расходилась все больше и больше… Я слабо сопротивлялся ее желаниям, но она, шутя, заломив мне руки назад, приказала:
– Не двигайся – иначе исполосую себя ножом.
– Не дури, Жанна.
– Не себя, конечно, а картину… – шептала она на ухо, сбрасывая с меня рубашку. – Ты платил мне очень мало. Поэтому я хочу истребовать истинную цену. Я хочу от тебя сына.
– Мышук, – она посмотрела на моего (уже нашего) друга, – пожалуйста, оставь нас одних, я стесняюсь тебя… Ну, пожалуйста, иди погуляй…
Мне бы оттолкнуть ее, уйти подальше от соблазна и греха. Но я не устоял… «Если женщина просит…» Дурак безмозглый…
Мышук неслышно юркнул со стола вниз и спрятался.
Дальше произошло то, что, впрочем, должно было и произойти.
Те мгновения останутся в моей памяти на всю жизнь. И здесь я, с одной стороны, был благодарен Всевышнему, что послал мне в жизни такие счастливые минуты, а с другой – проклинал себя за слабость и просил у Бога прощения за грех… Существующий или несуществующий грех? Но был ли он? А если это только сон, греховное желание? И в мыслях ведь можно согрешить…
Северянин кому-то помахал рукой, заулыбался. Он уже, кажется, не обращал на меня внимания. Мне показалось, что пришла пора уходить. Я не знал, что ему сказать на прощание. Запоздало пожалел, что открыл эту дверь. Для чего открыл? Сам не знаю… Разве чтобы повидаться со своим другом, для которого стал врагом. Теперь я понял истину: вину искупить невозможно. Нельзя замолить ее в церкви, освободиться от нее на исповеди… Это уже как клеймо. На всю жизнь…
– Я пошел, Павел?
– Да, тебе пора… Заходи, если что… Да, вот что еще. Будь тверд в своих желаниях. Мы с Жанной будем рядом. В трудную минуту придем к тебе на выручку.
– Хорошо, буду иметь в виду…
Дверь открылась так же легко, как и перед этим. За спиной услышал смех. Мне показалось, что смеялись надо мной. Я ненавидел самого себя. И от этого стало гадко на душе.
Жанна, Жаннетта…
Она больше ко мне не приходила. Я так ничего и не узнал о ней. Жанна – настоящее ли это имя. Напрасно бродил по городу, надеясь на случайную с ней встречу.
А через год пришла ко мне незнакомая девушка. Робко постучалась в дверь. Глаза огромные, цвета каштанов. Волосы длинные, пшеничного цвета, ниспадающие до пояса.
– Вы – Антон Климович?
– Я. Заходите.
Она переступила порог мастерской. Бросила короткий взгляд на стены, на картины.
– Я на секунду. Только чтобы вручить вам конверт.
– От кого?
– От Жанны.
У меня, казалось, остановилось сердце.
– Где она?!
Гостья с грустью посмотрела на меня:
– И не придет, мастер. Мастер кисти – так она, кажется, называла вас?
– Да. А как вас зовут?
– Неважно. Я ее подруга.
– Где же она, скажите, подруга Жанны?
Девушка некоторое время медлила с ответом, потом сказала:
– Нет ее, мастер. Умерла при родах. Ей делали кесарево сечение… Не выдержало сердце…
Я обхватил голову руками. Выходит, я виноват перед ней. Во сто крат больше, чем перед Павлом. И уже жалел, что создал их обоих. Вину и грех создал сам, наделил талантом любви, но кто-то украл их у меня, переделал, переписал на свой лад… Я стал пленником, заложником собственной рукописи.
– Вот ее письмо. Она написала его за день до…
Я не слышал, как она вышла. Не поблагодарил даже. Конверт лежал на столике, и я боялся прикоснуться к нему. Знал, чувствовал: в ее строчках упрек и проклятие.
Еще полгода оно пролежало у меня в мастерской.
Но однажды Жанна приснилась мне и попросила, чтобы я вскрыл конверт. И я выполнил ее просьбу.
«Дорогой мой мастер!
Антон – любимый и незабываемый! Я никогда не называла тебя по имени, прости меня. Прости меня и за то, что я тебя позвала за собой. На тебе нет никакого греха. Я благодарю Бога, что он не восстал против моего прегрешения. Но мой грех – это радость. Наивысшее счастье.
Я пришла ниоткуда. Из твоего воображения, и сама не заметила, как стала живым человеком. Это же так здорово – прожить (хоть мгновение) жизнь как обыкновенный человек, да еще – влюбиться в своего создателя. Влюбиться!!! Я ничего не требовала, я хотела только одного… И получила то, о чем мечтала.
Помнишь, я пила вино у тебя и смотрела сквозь него на солнце? Я знала, что дорога жизни у меня будет короткая. Я тогда тебе и сказала об этом. Так что не вини себя в том, что случилось со мной вчера, что случится со мной завтра. Такова моя судьба, судьба обычной смертной – появиться и уйти…
Я всегда буду помнить тебя, молиться за тебя, следить за твоим творчеством, но никогда не буду напоминать о себе. Но если случится с тобой какое-нибудь несчастье, я приду к тебе на помощь…
Милый, хороший мой Мастер!
Любимый мой Антон! Любовник, художник и – творец!
Какое это счастье носить под сердцем ребенка от любимого человека! Напиши по памяти мой портрет. Напиши нас двоих. Меня и будущего сына…
А вдруг ты его встретишь когда-нибудь (а вдруг?) – огради его от моей судьбы, от злых ветров.
А все-таки лучше мелодии, чем «Аргентинское танго», наверное, нет в мире… Ты не согласен со мной? Ты хоть когда-нибудь слушаешь эту божественную мелодию?
Это письмо передаст тебе моя лучшая подруга – Анфиса.
Целую… Счастья тебе и удачи!..
Большой привет Мышуку. Как он там?
p.s.. А я все думаю – может ли героиня романа иметь сына от своего автора?..»
Кажется, я плакал. Мне никогда не было так больно, как в те минуты, когда прочитал письмо. Но боль была сладкой, исцеляющей.
И где-то в глубине души, на самом ее донышке, зарождалась мысль: а может, это не так уж и плохо, когда оживают твои герои? Какой бедной и скучной была бы моя жизнь без них…
Я еще долго бесцельно бродил по пустынным коридорам. А за каждой дверью слышались непонятные звуки… Наверное, претворялись в жизнь невероятные сюжеты из далекой и близкой истории. Оживали, обретая реальность, люди со своими греховными страстями, вели на смерть полки и батальоны стратеги и полководцы, ушедшие и рождающиеся вновь. И я шел от них и к ним – как по лезвию бритвы.
На одном из перекрестков меня кто-то окликнул. Я посмотрел по сторонам, но никого не увидел. Подумал, что показалось.
– Что с тобой, Антон? Мимо проходишь, в гости не заглядываешь…
Я оторопел: на меня смотрел Хурс и улыбался.
– Николай Вениаминович? Что вы здесь делаете? И вы ли это?
Он, продолжая улыбаться, кивал головой:
– Да, я… Ты не ошибся, Антон.
– И вы здесь – у Анатаса? – моему удивлению не было предела. – Давно?
– Вместе с тобой. Мы уже аборигены с тобой. Но за несколько лет ни разу не встретиться – это не совсем правильно.
Я решительно ничего не понимал: Хурс здесь, на «Олкепе»?
– В гости не желаешь зайти? – открыл он передо мной дверь.
– С радостью, Николай Вениаминович!
И я переступил порог его жилища.
Мы проходили комнату за комнатой. Он открывал передо мною двери, и они после нас сами беззвучно закрывались. Хурс шел впереди, шаги его уверенные и равновмерные, словно всю свою жизнь он ходил по этим закоулкам и коридорам. То светло, то полумрак, то шли под звездным небом… Перешли мост, соединяющий два берега ручья.
Подошли к широкой двери, и Хурс толкнул ее ладонью…
Мы оказались в той комнате, где с ним пили чай, и он оставлял для меня папку со своей формулой гридписа. Когда сели за стол, у меня укрепилось твердое ощущение, что я уже был в этой комнате: на одной из дверей увидел листок из тетрадки с изображением трех груш.
– Удивлен?
– Признаться, да. Не ожидал, что через Анатаса я вновь приду в ваше жилище.
– Много, друг мой, чудес на свете, и постигнуть их смысл, раскрыть содержание не каждому под силу. Нам с тобой – под силу.
Я еще не мог успокоиться, прийти в себя. Поэтому спросил сразу же о главном, не боясь, что скажет мне неправду:
– А с капитаном корабля – Анатасом – вы давно знакомы?
– Не так чтобы очень, но… Он узнал, что я занимаюсь вопросами Библии, о гридписе – предложил свои услуги. А я не отказался. Скажи, где я могу получить такие условия для разработки своего научного труда? Нигде… А тут современная оргтехника, Интернет, галактическая сеть, связь с иными мирами… О чем еще можно мечтать, скажи?
– Да, действительно, ни о чем…
На некоторое время воцарилось молчание, и мне пришлось нарушить его.
– Так, значит, и вы поддались искушению?
– Да как сказать… Поддаться или уступить – две большие разницы. Когда мне предложил капитан корабля свои услуги, первое, о чем я подумал, так это о том, что подвергаюсь искушению. Тогда я вспомнил, что сказал по этому поводу Оскар Уайльд, английский писатель и критик. Анатас и его искушал. Так он сказал такую фразу: «Единственный способ избавиться от искушения – уступить ему».
– Интересно, – удивился я, стараясь глубже уяснить смысл сказанных слов. – Может, и он находится здесь, Николай Вениаминович?
– Возможно, – уклончиво ответил мой учитель, – все может быть…
– И вы встречались с ним?
– Может, и встречались…
– Чудеса. Так здесь в самом деле собраны все творческие и реформаторские личности земного шара?
Хурс молча пожал плечами.
Я останавливался возле книжных полок, доставал одну за другой книги, с удивлением отмечал, что ни одной из них раньше не держал в руках. В основном все они были по физике или химии, по философии и психологии. Неужели Хурс все их прочитал, неужели для него гридпис затмил все идеи и желания? Увлеченность его и круг интересов, наверное, не знали границ…
Тем временем Хурс вскипятил чайник, заварил, как и в прошлый раз, смесь лесных трав, свой фирменный чай. Потом, дождавшись, когда по комнате поплыл неповторимый запах лесного разнотравья, разлил в чашки: еще более терпкий и удивительный аромат исходил от дымящегося «букета»…
За окном его хижины стояла осень. Видимо, прошли первые заморозки, потому что стронцианово зажелтели первые листья кленов и ярко блестели в лучах полуденного солнца. Пейзаж так явственно стоял перед глазами, что хотелось тут же выйти и потрогать те листья руками. Но нельзя мне было этого делать, и я знал почему.
– Заканчиваешь портрет?
– Да, близок уже к завершению, но идет трудно…
– В школе, кажется, ты не проявлял способностей художника?
– Да, это случилось неожиданно. Потому что другое было в голове… Писать хотелось. Газета потянула к себе… А потом…
– Да, знаю.
Осторожно, чтобы не обжечься, дотрагиваюсь губами до краешка глиняного кубка, отхлебываю удивительный напиток. Не отрываю взгляд от окна. Неожиданно для меня Хурс, щелкнув задвижками – снизу и сверху – распахнул окно. В комнату влетели запахи сосны и ели, болотного испарения; послышалось щебетанье птиц…
«Это настоящее или искусственное?» – хотелось спросить у хозяина хижины, но я не осмелился задать ему такой вопрос.
Но на языке вопросик сидел, обжигал его, и, чтобы избавиться от того жжения, осторожно произнес слова:
– Николай Вениаминович, вы – сверхчеловек?
Он почти не отреагировал на мой вопрос. Молча, сделав несколько глотков, поставил кубок на подоконник.
– Да нет, совсем нет… Какой из меня сверхчеловек? Но я не могу сказать, что меня не волнует эта тема – создание или приход сверхчеловека на Землю. Этому я и подчинил свою формулу. Идея сверхчеловека не нова, ей столько, сколько и существует человечество. Древние народы слагали мифы и сказания о сверхчеловеке. Они видели в них титанов, полубогов, пророков, мессий, святых всех религий… А волшебные сказки, эпические песни с их образами рыцарей, заступников людей, сражающихся с драконами, змеями о трех головах, людоедами…
– Это все выдумки? Откуда брались сюжеты?
Хурс снова заварил чай, разлил по чашкам. Мы не отходим от распахнутого окна, дышим осенним воздухом, наслаждаемся им, и нам хорошо от душистого напитка и теплой беседы…
– Народная мудрость… А она во все века понимала, что человек не в силах сам устроить свою жизнь. Удивительно, но древние соглашались с тем, что сам человек несовершенен, слаб, имеет недостатки, – поэтому они считали, что человек – это не наивысшее достижение природы и что его нужно совершенствовать и совершенствовать…
– До какой степени? До какого предела?
– Это тоже особая тема. Чтобы отвлечься от формулы гридписа, я делал кое-какие заметки, выводы. На досуге можешь пробежаться, если интересно, – Хурс положил на подоконник общую тетрадь с зеленой обложкой. – Это просто рассуждения, ничего не имеющие общего с основной научной работой…
В это же время, хлопая крыльями, к окну подлетел голубь. Он сел на выступ подоконника с улицы, недоверчиво посмотрел на меня.
– А, Анфиса, – не удивился Хурс, обращаясь к птице, – прилетела? А где твой Зевс? Подожди, подожди, я скоро…
Он сходил на кухню, принес полиэтиленовый пакет из-под молока, достал из него горсть семян подсолнечника. Высыпал перед Анфисой. Она тут же принялась клевать черные семечки…
– Раньше прилетали вдвоем. Но что-то с ее спутником случилось, прилетает одна. Анфиса – инвалид, видишь, правая ножка повреждена… Она со сломанной прилетела ко мне за помощью. Я вылечил, но срослась, как видишь, неудачно.
Действительно, коготок у голубки был согнутый, но она уверенно становилась на него. На нас не обращала внимания, клевала предложенное угощение.
– Николай Вениаминович, а Анатас Олкепов, он кто – сверхчеловек, сверхшарлатан, сверхбог?
Хурс подсыпал семечек Анфисе, отошел от окна.
– Ни первое, ни второе, ни, тем более, – третье… Он есть, и его нет. Это как всемирная паутина Интернета: ее увидеть невозможно, но она существует… Виртуально существует. Но она существовала всегда, сколько и существует человек. И без компьютера и телефонов души людей были соединены между собой невидимыми нитями. И их всех соединил Творец, Автор своего творения. Анатас создал слабое подобие уже созданного…
Долго мы говорили с Хурсом, как никогда не говорили. И неизвестно было, сколько длилась наша встреча, мое нахождение в гостях у бывшего учителя. Странно, но я чувствовал себя у него спокойно и уверенно. Я ни за что не опасался, не тревожился, не беспокоился. Мог у него находиться столько, сколько хотелось, зная, что никогда не устану от бесед и что обязательно узнаю для себя что-то новое, о чем раньше не знал, даже не догадывался. Странное это было чувство и ощущение. С капитаном корабля себя так не ощущал.
А потом, почувствовав, что «пора и честь знать», сказал:
– Мне пора возвращаться, Николай Вениаминович…
– Пора так пора… Удачи тебе. Встретимся еще.
Он провел меня до двери главного коридора. Только лишь открыл ее, чтобы я вышел, сам же остался на своей территории. Пожав ему руку, переступил невидимый порог…
…………………………………………………………………………………………………………………………………………
Моего плеча коснулась чья-то рука.
Я открыл глаза. Рядом со мной, глубоко утонув в кресле, сидел капитан Немо и улыбался.
– Здорово, маэстро! Полчаса сижу возле тебя, ожидаю, когда проснешься.
– Доброе утро, добрый день, добрый вечер… Какое сейчас время суток, какой век, какая эпоха?
– Ты, я вижу, встал не с той ноги, хотя твоя нога еще и не коснулась пола. Перенапрягся перед мольбертом? Был в мастерской. Скажу откровенно, очень понравился мне твой пейзаж. Могу его купить. И мой портрет, вижу, близок к завершению… Работаешь, значит, в полную силу. Мог бы во время перерывов нарисовать и портрет официантки Янины – как-никак она кормит тебя.
– Хорошо бы…
– Слушай, Антон, а у меня идея. Мы можем здесь создать картинную галерею и назвать ее – «Салон Антона Климовича»!.. Ты будешь рисовать тех, кто здесь живет. Сотни, тысячи портретов… Ты не ограничен ни в пространстве, ни во времени. Захочешь развеяться – пожалуйста – всемирные галереи в твоем распоряжении. Лувр, Третьяковка, Эрмитаж распахнут перед тобой двери. Лондон, Вашингтон, Буэнос-Айрес… Тесно станет на земле – можешь отправиться на другие планеты… Но что-то, я вижу, ты хандришь. Понимаю тебя, Антон, очень и очень понимаю, поверь мне…
– Да дело не в моей хандре, капитан! – едва не закричал я. – Сам же отлично знаешь, что не в этом! Пространства, воли и свободы предостаточно, но что-то¬ перестал ориентироваться в истории. Во-первых, скажи мне, сколько времени я нахожусь здесь, в оторванности от мира, людей, семьи, от друзей… В плену непонятных мне химер?
– В плену? – искренне удивился заказчик. – Ты считаешь, что это плен? Но можно ли в неволе быть художником, творцом? Если это так, заканчивай мой портрет – и возвращайся в свой реальный мир, в котором ты не смог найти и проявить себя. Катись, как говорят, на все шесть сторон… Догорай в мифическом творческом огне, как на костре инквизиции… Ты же там – никто. Неужели не понимаешь? Возвращайся! Но помни: обратной – обратной! – дороги нет. Недаром ведь кто-то из великих сказал: «Позади художника только пропасть…» Я не держу тебя – и в мыслях не было брать тебя в плен. Хочешь вернуться? Пожалуйста. С этим разобрались?
– Да, разобрались. И поэтому прости меня, если обидел.
– Да мелочи все это… И я на твоем месте вел бы себя так же. Ничего удивительного в этом нет. Это естественно. Что еще? Сколько ты здесь находишься? Завтра будет ровно год. По вашему времени. Жена к тебе дозвонилась?
– Гм…
– Ну вот. А ты говоришь, что оторван от своего мира… И ты бы ей мог звонить – говорить хоть час, хоть месяц. Сколько раз ты ей позвонил?
– Все собирался, откладывал на потом… Так и не собрался.
– Не собрался… А меня обвиняешь. В чем? Что не заставил тебя поговорить с женой? Разве я принуждаю тебя делать что-то против твоей воли?
– Извини. Заклинило… Как здесь течет время? Какие-то непонятные часы – и стрелки идут в обратном направлении, и циферблаты непонятные…
Командор сжал губы.
– Да, действительно, у меня здесь все иначе, чем в вашей реальной жизни… Реальность для меня – хаос. Я так живу, мне так удобно, мне так нравится… И не только мне, а и всем, кто находится здесь. И не только здесь. Да, ты пленник в этой жизни. Но, увы, не я сотворил и придумал ее. Не заметил, как прошел год! Ох, как страшно, просто жуть! А ты припомни, сколько лет у тебя потеряно, прошло, просочилось, как песок сквозь пальцы. По полгода ты не появлялся в доме, запершись от мира и жизни в своей мастерской, как в раковине… Сколько раз ты уходил в запой. Куда ты тогда уходил и бежал? Вот на этот корабль – ко мне. Разве не так?
– Так… И совсем не так.
– Не занимайся словоблудием. Я создал для тебя все условия, чтобы ты реализовал себя как художник, как личность, а ты вдруг стал на дыбы: «Спасите меня, бедного и несчастного!» От кого тебя надо спасать? От Бога или дьявола? У тебя что, отняли ум, талант, любимую работу? Все, все у тебя есть, только не бездельничай и не занимайся самоедством. Я и только я способен понять и направить тебя, помочь обрести себя, дать созреть твоему гению. Только здесь, на корабле, в этом царстве, где существует настоящая воля и свобода, возможно это… Ты здесь даже пить разучился. Я отвращаю тебя даже от спиртного.
«О, наконец-то, «греши, греши, но не кайся». Совсем не благими намерениями вымощена главная дорога, а покаяньем. Запомни это»…
«Запомню, Янина…»
Я был слаб перед ним, соглашался и одновременно отрицал его доводы. Боялся признаться самому себе, но я почувствовал силу и правду в его суждениях, хотя они были и чужды мне. Я издевался в мыслях над ним и удивлялся его логике. Говорил себе: «И какое здесь удивление: ибо сам Сатана строит из себя ангела света, и потому небольшая забота, когда и слуги его представляют себя слугами правды,; но кончина их будет согласно действиям их…»
– Когда ты отлучался, я усиленно работал. Удалось кое-что сделать.
О своем посещении Северянина умолчал, хотя он, наверное, мог и сам знать об этом.
– Прекрасно! Вот и докажи, что ты гений, что ты в мире один из лучших, если не самый лучший.
– Этого сделать я не смогу.
– Почему?
– Потому, что я не имею главного.
– Чего – главного? Я могу тебе дать все.
– А я не хочу, чтобы «все»…
– Что же ты тогда хочешь? Скажи. Признайся, я все дам тебе, ибо все, что ты ни пожелаешь, в моем распоряжении. Все, что только пожелаешь. Все царства мира дам, все художники будут у тебя в услужении…
– Нет, Немо, того, что мне нужно, у тебя нет.
– Как – нет? Такого просто не может быть.
Капитан удивлялся моему упрямству, но не злился, не выказывал своего недовольства…
– Я и сам не знаю, чего хочу, мой капитан. Но чего-то главного мне не хватает… Талант никто не может дать, кроме Бога. Искра Божья возжигается только Богом.
Ему, как я догадался, не всегда удавалось читать мои мысли. Мне надо было узнать, в какие минуты я могу быть оторванным от его воздействия…
– А я?
– Что – ты?
– Разве я не могу дать тебе то, что ты хочешь?
– Не знаю, может, и можешь… У творческого человека существует аллергия на подачки.
– Ну, тогда я окончательно тебя не понимаю. Паче гордости?
– Не знаю, может, и паче… Откровенно говоря, я сам не понимаю себя.
И все же я отлично понимал. Начал понимать. Понимал, что в тумане и в неволе птицы действительно не поют.
– Спасибо за откровенность, мой друг! – доверительно улыбнулся капитан, вставая с кресла. – А то уж я было подумал, что ты разобрался в себе и поднял на фрегате бунт. Только я не Суворов, а ты не Калиновский и даже не Стенька Разин. Скажу одно, как и было сказано в Писании, – встань и иди. Иди, куда захочешь. Но только после того, как исполнишь мой заказ.
Мне было удобно молчать, не раскрываться до конца.
Я был разбит, угнетен.
– Портрет я обязательно закончу. Это мой долг и все равно кому – Богу, сатане. Когда, мой капитан, у нас очередной сеанс?
– Сегодня. Сейчас. После того, как позавтракаешь… Ибо теперь утро… Для тебя девять часов. Вторник… Янина через полчаса ожидает тебя за столом. Я – через час в мастерской. Подходит?
– Подходит, мой командор! Подходит! Прости меня, я ведь один здесь – ни жены, ни любовницы…
– Хочешь, сию же минуту будут здесь – и жена, и любовница?
Я, посмотрев на него с укоризной, произнес:
– Да я же пошутил, мой капитан… В этом деле женщины только мешать будут… Через час я буду в мастерской.
Я не спеша побрился, принял душ. И словно только что рожденный, предстал перед улыбчивым взглядом Янины.
– Приятного аппетита, Антон Климович!
– Спасибо, Янина Ольшанская!
Официантка побледнела:
– Откуда тебе известна моя фамилия?
– А я и не знал твоей фамилии, – засмеялся я, – просто угадал. Люблю угадывать фамилии, страсть как люблю.
Мною овладело шаловливое и веселое настроение. Я аппетитно уминал картошку с грибами, надеясь, что грибы собирались не в чернобыльской зоне. К бутылке коньяка, что стояла на столе, не притронулся.
Анатас, как и обещал, был на месте – сидел в мягком кресле. Настроен доброжелательно и весело.
– Каким временем располагаешь сегодня, мой командор? Или опять куда-нибудь улетишь?
– Сейчас ты командир, руководи и приказывай, – добровольно «сдался в плен» капитан Немо, словно демонстрировал свою покорность и желание помочь мне…
– Я постараюсь сегодня закончить заказ. Но должен знать, каким временем располагаю.
– Хоть сутки держи меня здесь, хоть двое, а хоть месяц… Только закончи. Я буду помогать тебе.
– Понял, мой капитан! Спасибо! Да поможет нам Бог!
– Да поможет!
Олкепов умолк, как бы собираясь с мыслями. Вздохнул, скрестив на груди руки, подошел к окну. Стоял, смотрел, о чем-то думал…
– Почему не спрашиваешь, Антон, где я был все это время?
– Где ты был все это время, мой капитан?
Заказчик заулыбался:
– Пребывал в Иерусалиме.
– И чем же ты там занимался, если не секрет?
– Не секрет – сверял тексты Священного Писания со всеми языками мира.
– Со всеми? – уточнил я, не отрываясь от мольберта.
– Со всеми, на которые переведена Библия.
– И ты понимаешь все языки?
– Все до одного.
– И что тебе дало сопоставление?
Полиглот ответил не сразу.
– Много. Я лишний раз убедился, что Библия – это не вера в Бога, а знания на основе веры. Если еще точнее – на базе Истины. Всемирной Истины. Истины Галактики. Мир сегодня еще не готов для познания этой Истины. А есть же факты, что в галактиках существуют миллионы и миллионы вечных миров, разных форм жизни, мы же просто пока еще сгусток живой материи, не очищенной даже духовным огнем… Если бы я тебе, Антон, сказал, что Иисус из Назарета умер только лишь для того, чтобы доказать, что смерти нет, наш земной варварский разум не смог бы воспринять этого потому, что еще не постиг главных тайн законов планеты. Ты – из стада получеловеков и полузверей, и должен когда-то соединиться в единое целое, что гораздо важнее и больше, чем стать просто человеком…
– И что из этого, скажи мне, вытекает?
– А то, что Библию сегодня можно прочитать только сквозь призму современных знаний человека разумного, которого, по сути, еще нет. Это задача третьего тысячелетия. Но парадокс заключается в том, что тексты те должен прочитать и расшифровать не взрослый человек, не умудренный опытом старик или ученый, а ребенок, невинное дитя…
– Как это понимать? Шутка?
– Близко к ней… Библия – увеселительная программа вроде «Поля чудес» Якубовича. Вопрос – ответ. Взрослые люди хмурят брови, перебирают в памяти варианты ответов, переживают, волнуются… И все это ради того, чтобы выиграть деньги, дорогую вещь… А дети долго не думают – сразу же и выдают ответ, потому что не боятся ошибиться… Разве не так? Когда подхожу к раскодированию текстов, я становлюсь непосредственным ребенком. Тогда мне легче разобрать игру, которую мне диктуют, в которую заставляют играть и тексты Евангелия. Новый Завет я рассматриваю только как пояснительную записку к прочтению всех книг, вошедших в собрание – Библию…
– И только?
– И только. «Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает,; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.» Это от Матфея, в восемнадцатом разделе, со второго по шестой стих. И оттуда же: «Но Иисус сказал: пустите детей и не мешайте им приходить ко Мне, потому что они – Царство Небесное. И, возложив на них руки, удалился.»
– Ты хочешь сказать, что устами младенца глаголет истина?
– Да, это действительно так. Ибо сказано дальше: «Видя все эти чудеса, какие Он совершил, и детей, которые восклицали в Храме и говорили Осанна сыну Давидову! – первосвященники и книжники разгневались и сказали Ему: “Или слышишь Ты, что они говорят?” Иисус же отвечает им: “Да! Разве вы никогда не читали: “из уст младенцев и грудных детей ты устроил восхваление?” И, оставив их, удалился прочь из города в Вифанию и провел там ночь». Это из двадцать первого раздела…
Голос у Искусителя приглушенный, вкрадчивый. Он как будто гипнотизирует меня. Изо всех сил старается убедить в непреложности своих идей, начисто отвергая сомнения… Мне поневоле приходится принимать условия его игры. Я делаю вид, что все больше и больше поддаюсь его чародейству…
– Если же дословно рассматривать текст, главное в нем – споры священников, детей, жернова мельницы для утопленника… Но для человека разумного– это неограниченное поле мыслей, а не «Поле чудес». Почему в сказках существует дракон о трех головах? Это может быть и трехступенчатая ракета, которая выводит корабль – или Ноев ковчег – на орбиту. Я утверждаю, ибо убедился в том, что у составителей текстов Писания было и осталось между строк чувство юмора и гротеска. Вроде есть и жесткость, желание нагнать на людей страх и ужас, – но это не что иное, как всего лишь предупреждение, как говорят малому нельзя, чтобы он не воткнул пальчик в розетку… Без этого невозможно понять смысл главных разделов и стихов, которые несут зашифрованную информацию, конкретную для нас аксиому… И чтобы не было иначе, Бог предупреждает в строчках от Матфея, в двадцать втором разделе: «Иисус же ответил им: вы ошибаетесь, не зная ни Писания, ни силы Божьей. Я – Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова. Я – Бог не мертвых, но живых…»
Я продолжал рисовать, слушая собеседника, соглашаясь и молчаливо споря с его пониманием и изложением значений текстов Писания. Я убедился, что он никакой не великий ученый. Учености в нем, как во мне гениальности. Исследователь Библии? Теолог? Нашел тайный ключ к расшифровке текстов Библии? Не смешно, господа!.. Он даже не ярый атеист, не признающий Бога, а самый что ни на есть настоящий сатана и дьявол. Анатас – это не мой учитель Хурс. Он, Анатас, змей – и жало у него змеиное…
Кисть не совсем послушна мне, дрожит рука. Уже выписался подбородок, рот, а вот нос и глаза никак не получаются. Опять и опять накладываю краску на холст, потом соскребаю. Начинаю снова и снова, опять и опять переделываю сделанное, не поддаюсь злому коварству…
Мне ни в коем случае нельзя признаваться в бессилии, поэтому я обращаюсь к капитану весело и даже игриво:
– Дорогой мой заказчик, библейский Ной! Прости мою бестактность – интерес огромный имею: а зачем тебе это все нужно? Жажда славы? Не дают покоя лавры первооткрывателя тайны, или здесь что-то другое, чего я никак не могу постичь, разобраться своим, как ты говоришь, варварским умом?
Он смеется:
– Я же тебе говорил, и не раз: не я один работаю над Библией. Нас легионы. И мы хотим написать что-то вроде АнтиБиблии. Пойми меня правильно – не раскритиковать или раскрыть несостоятельность Библии, упаси Бог, нет, нет и нет. Мы не будем утверждать, что Библия – миф или утопическая сказка. Мы хотим перевести ее на единый, понятный всем язык – язык современной науки. И тем помочь Богу в его стремлении донести смысл этой великой книги до человечества. Тогда ее поймут, прочитают химики и физики, филологи и психологи, инженеры, писатели, поэты, композиторы… Каждый найдет и откроет для себя свое. Я убежден, что пришла наконец-то пора всем прочитать эту огромную телеграмму Всевышнего. Тогда человек одумается, станет другим, продлит жизнь не только себе, но и планете Земля… И я хочу внести в это свой скромный вклад – вклад ученого-теолога.
– Ты действительно уверен в этом, командор?
– В чем?
– Ну, «в стремлении донести смысл до человечества, чтобы люди продлили себе жизнь…»
– Твердо убежден. Одно только беспокоит меня – чтобы не было слишком поздно. Чтобы не произошло все одновременно – открытие истины, раскрытие смысла предупреждения, даже ужас того несчастья, которое может обрушиться на головы неразумных – грешников и праведных, глупцов и умных – и их полное исчезновение…
– Ты имеешь в виду приближение конца света?
– И это тоже. До нас, как я говорил, было уже не менее четырех концов света. Об этом тебе говорил и Яхуда. На планету обрушивался метеоритный дождь, и гибло в геенне огненной все живое…
– Цивилизации гибли, а потом возрождались вновь?
У него как-то нехорошо горели глаза. Он как будто видел те катастрофы и был готов к новым. И это радовало его и вдохновляло.
– Да… И они достигли наивысшего расцвета в науке и духовности. Они знали, что их не минет чаша сия – Апокалипсис будет. Пытались предупредить следующие поколения, указывали, как можно избежать их ошибок… Но, к сожалению, эти следующие поколения опять и опять наступали на те же грабли. Были способны изменить орбиту движения земли, чтобы уйти от метеоритного дождя…
– Мой капитан, а как ты мне объяснишь, почему Иисус избрал себе именно двенадцать апостолов? Не одиннадцать, не тринадцать или пятнадцать?
Я притворился, что это меня интересует. Мне хотелось послушать его рассуждения по этому поводу.
– Ты об этом не знаешь? Или знаешь, но хочешь меня проверить? Еще задолго до тех событий Иисус знал, кто предаст его. И потому сказал: «Для того и говорил Я вам, что никто не может прийти ко мне, если на то не будет дано разрешение ему от Отца Моего… Но придет время, и оно настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться в духе и истине…» С того времени многие из учеников его отошли от Него… Тогда Иисус сказал двенадцати оставшимся: «Не хотите ли и вы отойти?» Число двенадцать. Наложим по смыслу кальку на функции 12 пар черепно-мозговых нервов.
– Ну и что же получается?
– А получается следующее. Работать с текстами Писания нельзя с холодной головой и трезвым умом.
– А что, лучше пьяным?
– Чтобы войти в образ, чтобы подключиться к нужной частоте – герцам, килогерцам – необходимо самому быть если не сумасшедшим, то хотя бы в состоянии определенной потери сознания – на грани живого и неживого. Тексты Писания заключены в пересоленные, всеобъемлющие формулировки, которые развивают в зависимости от установок логическое мышление, чем и занимается левое полушарие. За объемное воображение отвечает правое полушарие. Оно же приводит все вместе к гармоничному функционированию разумной субстанции, которая перемещается во времени и пространстве… На эти двенадцать возложена функция «проигрывать» ситуацию для двух полушарий головного мозга. Моя игра воображения, подсказка разума плюс некоторые известные мне силы – это все и научило меня читать – дотошно и только в оригинале! – тексты Библии…
– Вначале было Слово, и Слово было Бог? Как говорил мой друг поэт Феликс Мыслицкий – главнее любви Бог, но и Он – Любовь…
– Значит, не буква, а слово… А слово – это уже символ. Это – формула. Это – нота. Это – указание, код, шифр…
Как ни странно, все, о чем говорил он, звучало как будто бы правдиво. Как будто бы…
Искуситель продолжал не только искушать меня, а и превращать в некое иное существо, подвластное ему целиком и безоговорочно. Я шел по льду, очень тонкому, боясь поскользнуться или провалиться. Опасной и гибельной была моя дорога…
– Ты ведь со мной согласен, Антон?
– В основном, да. Разве только – в деталях иногда сомнения… Но, может, это и не так существенно.
– Существенно то, что фанаты видят больше, чем остальные. У них особое зрение, сотканное из высших форм мозговой деятельности. Но тут главное не ступить за порог, не перейти черту. Тут балансировка между жизнью и смертью, между разумом и…
– Шизом?
– Вот-вот… Я несколько раз был в коме, возвращался с того света, но определил для себя рубеж или черту, за которую нельзя переступать. На том пороге – между тем светом и этим – я понял, что за ним небытие, смерть. Примером фанатичной преданности науке может служить Дмитрий Менделеев. Он открыл периодический закон, когда был в состоянии, о котором говорят – крыша поехала. Но его жажда открытия питалась глубокими знаниями физики, химии, математики. Но не все, особенно подчеркиваю, не все владеют таким даром, умением трудиться в информационных полях – с двенадцатью главными помощниками – они, как правило, «остаются при своем уме». Сколько умных и гениальных ученых подходили к тому рубежу, Рубикону, и были уже на правильном пути – на пороге открытия, но, не рассчитав свои силы, забыв о своих «двенадцати апостолах», сходили с ума.
– Как и предупреждал Иисус, обещая, что нашлет на тех, кто вмешивается в тексты Писания, язвы и прочие болезни. И ты теперь смелый, ибо знаешь о своем следующем шаге, о величине затраченной энергии, знаешь, сколько шагов до Рубикона?
– Да, действительно так. В самом деле, смелый. И – самоуверенный.
– Хорошо быть самоуверенным.
– Хорошо. Но – неинтересно.
– Почему?
– Да хотя бы потому, что для меня не существует сегодня никаких тайн. И не знаю я, что это такое – ничего о чем-то не знать. Я не знаю, например, что такое страх…
– Так уж и не знаешь?
– Не знать страха – этому можно научиться…
Он выглядел усталым, очень усталым. Поля шляпы закрыли его лицо, и я теперь не видел, что оно отражало – хитрость, согласие или притворство, покорность.
«А если его таким изобразить? – подумал я, не отрываясь взглядом от него. – Вот именно таким – демоном и человеком, зверем и птицей… А может, он и есть один во многих лицах, как крышка ковчега – с четырьмя головами?»
Он молчал минуту, две, три… Понятно, не спал. И не дремал даже. Он углубился в свои мысли и был далеко-далеко – и от меня, и от мастерской.
Наверное, устали мы оба. Он – оттого, что старался обратить меня в свою веру, а я – от напряжения, с которым внимал каждому его слову, чтобы не провалиться в подготовленную для меня прорубь.
Мои «двенадцать помощников» дремали, как и дремал голос моей души…
– Если же ты поверил во все то, о чем я рассказал тебе, – не поднимая головы, глухо заговорил Ной, – поделюсь и своим самым главным открытием… Тебе первому я открою свое истинное лицо.
– Почему именно мне, мой командор? – от его откровения у меня похолодело внутри. – Чем завоевал такое доверие?
– Ты стал мне как брат. Мы похожи с тобой тем, что шли вместе, только разными дорогами. Ты – рисуя свои фантастические картины, а я – занимаясь дешифровкой… Мы породнились с тобой. Мне даже кажется, что мы всегда были родственны.
Такое признание для меня было более чем непонятным. И – дивным. И – ужасающим. И это уже было за чертой «двенадцати»…
– Ты так же зашифровываешь мир и Вселенную, кодируешь жизнь, как и я, – продолжал искуситель. – И, глядя на твои произведения, каждый видит твой мир по-своему. Ты не вправе никому сказать, что кто-то неправильно тебя понимает, хотя только ты один и знаешь, что хотел сказать… И это только твое и никому более не присуще. Но, отдав свое творение на суд зрителей, ты тем самым отрекаешься от него и в какой-то мере предаешь его. Как и себя, потому что ты лишаешься права на самостоятельность индивидуальности.
– Да, вынужден признать, что это так…
– Еще бы! Вот ты сделаешь мой портрет. И каждый, кто увидит его, скажет, что это я и не я… По-другому можно сказать и так – это в некой степени ты сам, и в то же время – не ты и не я. Личности, схожие с нами.
– Так и будет.
– Обязательно будет.
– Что правда, то правда, – улыбнулся ему, отходя от портрета и критическим взглядом оценивая сделанное. – К тебе, мой капитан, претензий не имею. Сегодня я хорошо продвинулся. Наступил как бы переломный момент. Нашел, кажется, нужный ракурс для завершения. Одно только меня смущает…
– Что?
Я подошел к нему, сел на табуретку, сосредоточенно начал всматриваться в его лицо.
– Твои глаза… Глаза, мой капитан, – какие-то они у тебя неуловимые. Скрытые.
Он улыбался и, не отводя взгляда, «разрешал» изучать себя. Одновременно всматривался и в меня. И наши глаза сблизились настолько, что даже себя видели в зрачках, как в маленьких зеркальцах. Наверное, мы еще ни разу вот так пристально не смотрели друг на друга…
Дрожь пробежала по моему телу: в какой-то миг мне показалось, что искуситель был похож на того известного математика и физика, с которым мы встретились в Иерусалимской библиотеке! И нос, и взгляд, и губы – точнейшая копия!
А еще я заметил, что глаза у искусителя разные. Левый был светло-коричневый, а правый – как перламутровая пуговица с черной маленькой точечкой посередине. Пуговица, как мне показалось, медленно вращалась против часовой стрелки.
На правом глазу я и сфокусировал внимание – долго не мог оторваться от него.
– Глаза как глаза… Тебя вижу, всех вижу, мир вижу…
– Да, знаю… Но ты скажи, какими мне их рисовать? Они очень переменчивы, вблизи – одного цвета, на отдалении – совсем другого…
Капитан рассмеялся, откинув голову назад:
– Неужели? А ты, оказывается, честно отрабатываешь свой гонорар. Зрение у тебя внутреннее развито.
– Иным оно и не может быть.
Я не поднимался с маленькой табуретки, продолжая всматриваться в его лицо до той поры, пока не зафиксировал все, что мне было нужно. Ударил себя ладонями по коленям, вскочил, воскликнув:
– Все! Финита ля комедия! Теперь для меня, кажется, нет тайн. Теперь я знаю, каким тебя нужно изображать.
– Это хорошо, что знаешь. Но, может, на сегодня и достаточно? Мы оба, кажется, устали. Я терпеливо позировал, помогая тебе увидеть меня без грима…
Мне же не хотелось перерываться. Завтра заказчик будет опять совершенно другой, опять все в нем переменится, и мне волей-неволей придется переделывать уже сделанное.
Но я отложил кисть в сторону и занавесил мольберт.
– Достаточно, мой капитан! Будем отдыхать!
Он поднялся, потянулся, закряхтел, сцепив пальцы рук, захрустел косточками.
– А нелегкая, оказывается, это задача – позировать. Понимаю теперь натурщиц. Да еще и какой художник попадется – бука или зануда… С ума можно сойти… А с тобой можно умственно размяться. А натурщиц у тебя много было, Антон? Прехорошенькие, наверное? Не с одной, думаю, переспал, а?
Но увидев выражение моего лица, замахал руками, начал извиняться.
«Не Жанну ли он имел в виду? – кольнула мысль. – Садомазохист».
7
– Слушай, Антон, – после бифштекса и нескольких рюмок коньяку обратился ко мне капитан Немо, капитан «Олкепа», командор, искуситель, дьявол, – и был он, наверное, в хорошем настроении. – Ты в армии служил?
– Даже дважды. Солдатом – в Германии, в ГСВГ (группа Советских войск в Германии), и офицером, начальником клуба, в Полоцке – два года… Там увидел впервые Полоцкий Софийский собор XII – XVIII веков.
– Понял. Тогда ответь: если солдат хорошо служит, какое он получает поощрение от командира?
Недолго думая, ответил, не зная, к чему он клонит:
– Краткосрочный отпуск! Правда, за три года службы мне так и не удалось побывать дома.
– Почему, брат мой Антон? Сам не хотел, или…
– … или… ленился служить. Не был отличником боевой и политической подготовки. Страляў і бегаў добра, а вось пра паслядоўнікаў Леніна-Сталіна няскладна гаварыў. Няправільна, так бы мовіць, разумеў палітыку роднай партыі і ўрада.
– А, вось яно што… – пожал плечами собеседник, решив, видимо, подыграть мне, заговорив на языке Литвинии. – Разумею цябе, разумею… Не хацеў ім быць? Правільна, іншыя толькі зайздросцілі б табе – тайна ці яўна… Значыць, не паддаўся спакушэнню выдзеліцца з шэрай масы грэнадзёраў… Слушай сюда, солдатик. Мы можем исправить ошибку твоих командиров. Не обижайся на них. Сами не ведали, что творили, – откуда им знать, что ты станешь известным художником?
– Что исправить? – переспросил я.
– Отдых твой, отпуск… Ты ведь у меня на службе, так? Так. И не ленишься, работаешь исправно, не жалеешь рук и головы. И – ног. Я, как капитан «Олкепа», как твой заказчик, просто вынужден объявить тебе краткосрочный отпуск.
– Как это? – у меня сладко защемило в груди.
– А так это, Антон… Ты хотел бы побывать там, в своем микрорайоне «Новобелица»? Посетить твой реальный мир, в который ты так стремишься вернуться…
– А возможно ли такое, мой капитан? – затаив дыхание, спросил я. – Шутишь?
– Нет, не шучу. Краткосрочный отпуск, но с одним маленьким условием.
– Каким?
– Ты только не удивляйся тому, что будешь там видеть и слышать.
– А что я там могу увидеть странного или страшного? Там что-то случилось за это время? Землетрясение, война?
– Ничего не случилось… Там все будет натуральным, только ты сам… Ну да ладно, на месте разберешься. Будешь много знать – преждевременно состаришься. Хотя у нас здесь никто не стареет…
Немо молчал, углубившись в свои размышления. Даже прикрыл глаза – как будто бы дремал, сообщив приятную мне новость. Я ждал: все-таки интересно, а чем это, в конце концов, может закончиться?
– Ты получил от меня два предложения. Первое – побывать в моей самой заветной и засекреченной лаборатории. Второе – в качестве поощрения тебе объявлен краткосрочный отпуск. Тебе предоставляется право выбора. Что для тебя важнее?
Стараясь сохранять спокойствие, ответил:
– Вначале дома хочу побывать… А секретная лаборатория – по возвращении…
– Дома так дома, – согласился сразу же капитан. – И я понимаю тебя, Антон… Правильный выбор, хвалю… Без дома нам никак нельзя.
Опять воцарилось молчание.
Я ожидал, что еще скажет искуситель.
– Мне сказать тебе больше нечего. Готовься.
– А как готовиться? Что можно брать с собой?
– Все, что твое, что тебе принадлежит. Гонорар, например. Занеси его домой. Потом положишь в банк. Будут идти проценты… А еще лучше положить в швейцарский банк. Если полетишь в Швейцарию, разрешаю отпуск продлить на день.
– Когда я могу отправиться, мой капитан?
– Очень скоро. Возьми дорожную сумку. Сложи все свои вещи. Сиди и жди… Я позову.
………………………………………………………………………………………………………………………………….
Снова рука потянулась к бумаге. Кто-то заставлял меня это делать.
Я не противился, подчинялся то ли зову, то ли принуждению. Но это не тяготило меня. Мне нужно было оказаться в безводной пустыне, встретить Марию…
«Устала Мария Магдалина от любовных утех, пресытилась.
Неожиданно для самой себя разочаровалась: перестала ощущать вкус вина и хлеба, соли и сахара… Не могла на вкус отличить одно от другого…
– Остановись, Магдалина! – кто-то сказал ей. – И в грехах есть свой предел…
– А как остановиться? Не знаю, как это сделать.
– Перестань заниматься блудом. Одумайся…
Задумалась Магдалина, испугалась – никто до этого так ей не говорил. Невидимый, наверное, хотел сохранить ее душу и жизнь. И голос у Невидимого был не строгий, а доверчивый, одновременно и требовательный, как у отца, заботящегося о своей дочери…
Она еще хотела спросить о чем-то, но почувствовала, поняла, что Невидимый отлетел от нее, оставил ее, видимо, надеясь, что она уже сама додумается до всего и примет единственно правильное решение.
И ей стало страшно. Невыносимо страшно.
Она представила завтрашний день, и сердце ее опалила горечь. Вспомнила предыдущие – беззаботные, окутанные похотью и блудом, и сердце неожиданно обжег стыд…
«Боже! Это дьявол сбил меня с пути, вселил в меня стремление к греху… И я утоляла свою жажду под любым кустом, на любом свободном участке земли. И никому не отказывала – меня и бросали в огонь вожделения, ибо знали, что я не выкручусь от них… Я уже не человек, а послушная игрушка в чужих руках. Боже, дай мне силы остановиться на моем пути, всели в меня разум, научи непорочным путям Твоим!..»
Первое, с чего она начала, заявила своему очередному любовнику:
– Я не знаю тебя, человек! Ты, наверное, ошибся, идя ко мне… Не в те двери ты постучался, не в те…
Он удивленно смотрел на нее, ничего не понимая. Он и в самом деле подумал, что ошибся, ибо не узнавал ее, – стала Мария Магдалина неожиданно чужой и неприступной. И голос другой, и взгляд, и движения… Не Магдалина была перед ним, а кто-то другой, чужой и незнакомый…
Позавчерашнему любовнику совсем ничего не ответила на его попытки соблазнить ее – со злобой посмотрела на него, как бы пронизывая его уничижительным взглядом, плечом повела и, глядя в землю, прошла молча мимо, оставив ему недоумение и загадочность…
На последнее место встречи – под развесистой смоковницей – она высыпала кувшин пепла, набрав его с того кострища, в котором она сожгла свою одежду, в которой каждый вечер выходила для того, чтобы броситься в объятья очередного искусителя… Высыпала, а потом тот кувшин и разбила – он рассыпался на мелкие кусочки…
«Ну, всё… – решила она, стряхивая с себя невидимый груз, – я подошла к тому порогу, который нужно переступить… За ним и начнется моя новая жизнь. Но перед этим я должна совершить главное, без чего не смогу жить. И этого требует Он, Господь Бог мой».
Она отправилась в пустыню – как можно дальше от моря Галилейского. Она не взяла с собой ни воды, ни вина, ни пресноков… Знала, что не почувствует их вкус, не утолит ни жажду, ни голод…
Недавно она посетила город Наин.
Утомленная, сидела около городских ворот, прислонившись к холодной стене… Ею овладело непонятное оцепенение, на глаза наплыл туман, голубое облако обволокло ее… Перед глазами ходили люди, но все они ей казались слишком медлительными и молчаливыми. Люди как бы ходили не по земле, а плыли над ней, и шаги их были словно черепашьи, тяжелы и неповоротливы.
Словно во сне возникли перед ней двенадцать апостолов, и их Учитель, в красном хитоне – до пят. А в это же время через городские ворота выносили покойника – юношу, единственного сына у матери. А незадолго до этого осталась овдовевшей.
Горе невыносимое обрушилось на женщину. Марии Магдалине казалось, что она слышала, как выговаривала свое горе белая вдова: «Боже, Боже! За что ты так казнишь меня? Какой грех на мне? Ты отнял у меня мужа, отнял и единственного сына… Зачем же мне жить, ради кого? Забери и мою жизнь, Господи, хочу быть вместе с ними в Царстве Твоем…»
За ней шло много народа из города. Многие знали женщину, и все прониклись ее горем.
Молча двигалась погребальная процессия.
Учитель, что-то сказав своим ученикам, отделился от них. Подошел к вдове, дотронулся до плеча, промолвил:
– Не плачь, мать сына своего живого!
– Кто ты? Сын мой умер, а не живой.
– Я Тот, к кому ты только что обращалась. Только я не выполню просьбу твою, а верну тебе сына.
Она сквозь слезы с укором посмотрела на Него.
– Зачем же так издеваться над бедной вдовой, – с трудом произносила убитая горем женщина слова, не видя Того, Кто стоял рядом с ней…
Он больше ничего не говорил, а подошел к тем, кто нес умершего, дотронулся рукой до гроба. Увидев то, носильщики остановились.
Учитель наклонился над умершим – над самым лицом, прошептал вполголоса:
– Юноша! Слышишь ли ты меня? Тебе говорю – встань!
Лежавший во гробе приподнялся и сел. Удивленно осмотрелся, не понимая, отчего так много собралось народу, обратился к Тому, Кто пробудил его ото сна:
– Ты – кто?
– Я – Тот, кто воскрешает людей. Иди к матери своей, успокой ее и обрадуй…
Всех, кто видел это, охватил страх. Те, кто стоял ближе всех, услышав разговор, сразу же упали на колени, боясь смотреть на Того, Кто на их глазах совершил чудо. Такого люди никогда еще не видели, и не слышали даже о таком. Ибо те, кто умирал, кого оставляла душа, уже никогда не возвращались к жизни…
Носильщики опустили мары с сидящим юношей на землю.
И он легко вскочил с них, подбежал к растерянной матери, которая и слова не могла произнести, не верила в свершившееся чудо, широко раскрытыми глазами смотрела на сына.
Он обнял ее, прижал к себе…
Один только иудей, с белой огромной бородой, далекий родственник вдовы, который, как и она, не опустился на колени, глядя в небо, промолвил:
– Великий Пророк восстал среди нас, и Бог посетил народ свой!
Далекий глухой гром прокатился над горизонтом, долго не стихал, перекатывался с горы на гору, докатился до города…
Мария Магдалина не могла встать и пройти хотя бы несколько шагов. Ее словно кто-то привязал цепями, заковал в кандалы, не разрешая приблизиться к Нему.
– Кто Ты? – через плечо спросил воскресший, не отрываясь от матери.
Уже издалека донесся Голос:
– Я Тот, кто прощает грехи человеческие… Я Тот, кто дает после покаяния жизнь вечную…
…Мария Магдалина в пустыне не чувствовала ни жары, ни ночного холода, ни утреннего ветра… Стерла до крови подошвы ног, и они кровоточили, оставляя на песке темные метки, – но, странно, боли она не чувствовала. Кровь стекала на камни и песок, запекалась на солнце… В горле пересохло, но и сухости она не чувствовала…
Она стала похожей на привидение, которое не имело ни души, ни тела.
Не считала дни, сколько находилась в пустыне, даже не задумывалась об этом, – как не знала, для чего и отправилась в эту дорогу – дорогу, не имеющую конца.
Запомнила только, что в первую ночь в небе она увидела среди звезд тоненький серп молодой, только что родившейся луны… А после этого прошло очень много ночей – сколько, не считала… А однажды показалось ей, что ее начали оставлять силы. У нее подкашивались ноги. Она падала, вновь вставала, опять падала. Придя в себя, снова поднималась… Но уже не была уверена, что найдет в себе силы дойти до города…
Кто-то подталкивал ее сзади, поднимал с земли и облегчал ей путь. Она даже несколько раз оглядывалась, кто бы это мог быть. Но никого не увидела.
То расстояние, которое раньше она смогла бы пройти за час, одолела за целый день – от восхода и до того времени, когда солнце опустилось за горизонт. Это был самый тяжелый в ее жизни путь – путь возвращения, путь осмысления и надежды…
И Кто-то, Невидимый, но она слышала Его, говорил: «Светоч тела – есть глаз. Так вот, если глаз твой будет чистым, то и тело твое будет светлое, а если он будет худым, так и тело твое будет нечистое. Так вот, смотри – свет, который в тебе, не есть ли тьма? А если тело твое все светлое и не имеет ни единого пятнышка, так будет светло все так, как если бы светоч озарял тебя своим сияньем…»
– Слышу, все слышу. Дай, Боже, мне только силы подойти к Нему…
Она вновь падала и вновь поднималась… Теряла сознание, уходила, казалось, в небытие, опять возвращалась к жизни…
Разбитая, с лицом чернее ночи, простоволосая, оставшись уже совсем без сил, добрела до городских ворот и села на то место, где была не так давно прикована к стене. На ней была не одежда, а остатки от нее – одни лохмотья… Рядом с собой, на земле, она увидела выброшенную кем-то за ненадобностью старую одежду и обрадовалась – будет чем прикрыть грудь и оголенные ноги, которые кровоточили… Раньше она не стыдилась оголенных своих ног, даже наоборот, выставляла их напоказ, но теперь ей