Да будьте вы…

И. Рассказов.

Да, будьте вы…
или
продолжение следует.

Если честно, то я думал, что моё повествование о работниках педагогического колледжа подошло к логическому концу, но после того, как Хлебосолов «отличился» со своей речью перед подчинёнными в день празднования 8-го марта, прошло немного времени, и новые события стали выходить на первый план, тесня повседневную жизнь педагогов. Интересно то, что все эти события имеют такую особенность, что стоило им только определиться во времени и месте, как тут же в водоворот их вовлекались разные судьбы, ломая привычное и устоявшееся.
Ну, например, после того, как где-то в Сибири загорелось заброшенное здание, в котором почему-то размещались на момент пожара учебные классы, по всей стране прокатилась волна профилактических мероприятий. Оказалось, что состояние дел в реалиях никак не соответствовала бравой отчётности в цифрах на бумаге: ветхие здания учебных учреждений давно требовали капитального ремонта. Сами понимаете, что Россия небогатая страна, как всем нам кажется, а поэтому было решено не тратить «золотой запас» на всё это, а просто научить людей без паники покидать горящие объекты. У нас же забота о человеке всегда на первом месте и с этого пути нас никто не свернёт. Как только сверху дали добро на всё подобное, огромная управленческая пирамида системы образования содрогнулась от лавины всяких инструкций и положений – работа закипела. В подобных ситуациях трудно себя изолировать от всеобщего порыва — «блеснуть» исполнительностью. А вдруг заметят и отметят?
«Лишняя грамота или благодарственное письмо – это пропуск в завтрашний день» — любил говаривать профорг Зайцев. Уж чего-чего, а он знал, что и сколько стоит, потому что всегда принимал участие во всём подобном, демонстрируя свою исполнительность, из-за чего снискал уважение со стороны чиновников. Те, не сговариваясь, то и дело награждали его, и дошло до того, что однажды вручили ему переходящее красное знамя. Надо пояснить, что сей дар, он получил из рук председателя региональной фракции коммунистов, которые спали и видели себя в кабинетах нынешней власти на правах новых хозяев. Судя по тому, что в реалиях они отстояли от неё на некотором расстоянии, получалось – сны их не сбывались. Тем не менее, с определённой периодичностью и настойчивостью они проводили всякие там митинги, напоминая согражданам о революционном прошлом страны, мол, есть ещё порох в пороховницах. Ну, что до этого пороха, то он был слегка сыроват, а поэтому дымил отменно, но без всякого былого эффекта.
Так вот, профорг Зайцев на этих самых митингах обеспечивал показатель массовости. Делалось это примерно так: секретарь местного отделения коммунистической партии писал письмо-просьбу на имя Хлебосолова. Тот, как истинный демократ, кстати, состоявший некогда в рядах партии В.И. Ленина, снимал учащихся с уроков и отдавал их в руки Зайцеву, а тот, вооружив их красными флагами, вёл на митинг, где полдня маялся сам и заставлял этим заниматься ничего не понимающих в этом студентов. Последние ходили на подобные мероприятия без всякого интереса. Им было всё равно, где стоять и какого цвета флаги держать в руках, а поэтому присутствовали на митингах разного толка лишь в качестве статистов, где совсем непохожие друг на друга функционеры разных мастей болтали о том, как хорошо будет жить народ, если к власти он подпустит именно их, а не кого-то другого.
Надо отдать должное Зайцеву: он не вникал во все подробности их обещаний. Для него было важнее организовать массовость, а всё остальное – «по барабану». Вообще он считал, что любая работа – это, прежде всего работа и её надо делать честно и он её делал, выстаивая положенные часы при любой погоде на митингах, а тем более Хлебосолов ему аккуратно за всё это выплачивал всякие надбавки.
Так вот, после того, как в Сибири обуглились учебные корпуса, повсеместно стали проводить учения по эвакуации людей. Хлебосолов всю организацию этого поручил своему заместителю – географу Негодяеву. Этот фрукт был ещё тот, поскольку на протяжении долгих лет по этому направлению вообще ничего не делал и в отличие от Зайцева считал, что работа не волк, ну и всё такое.
Когда директор вручил ему в письменном виде указание сверху насчёт учения, он сначала решил, что это первоапрельский розыгрыш, но потом вспомнил что на дворе только конец марта и до дня всеобщего веселья и приколов ещё целая неделя. Негодяев погрустнел, потому что учить кого-то чему-то хорошо тогда можно, когда сам этому обучен. Означало это только одно: умри, а не дай окружающим утвердиться во мнении о тебе, что ты никчёмный человек. Учитывая всё то негативное, что витало вокруг имени географа, ему предстояло решить, пожалуй, непосильную задачу для себя: создать образ эдакого знатока всех подобных учений. Для того, чтобы это получилось, надо было, во-первых, обладать громким голосом и, во-вторых, уметь им пользоваться. Стоит сказать, что голос у Негодяева был какой-то простуженный. Чтобы расслышать его, надо было держать перед глазами листок со стенографией его речи. Опять же, даже имея такой сиплый голос, можно было бы хоть попытаться в чём-то преуспеть, но не тут-то было – Негодяев работу уважал только за то, что за неё платили, но при этом всегда находил отговорку, чтобы в этом процессе не участвовать самому. В каком-нибудь другом случае он так бы и сделал, но тут сам Хлебосолов вручил ему бумажку сверху. Надо было «засучать рукава» и он «засучил» Это выглядело примерно так: с самого утра он обходил всех работников колледжа и раздавал им уже указания от себя, что и кому делать во время учения. Большинство из педагогов делали изумлённые глаза и спрашивали его:
— Вам что делать нечего?
— У меня вот бумажка! – Негодяев тыкал им в лицо распоряжением.
— Вы её знаете, куда суньте?
— Куда?
— Туда, — хихикали ему бессовестно в глаза коллеги и отказывались следовать его указаниям.
Глупо? Глупо.
Тогда Негодяев отпечатал на компьютере самолично памятку о том, как и что, делать при сигнале – «Тревога!» То, что он это сделал собственными руками, свидетельствовали нелепейшие грамматические ошибки, не говоря уже о трудно воспринимаемом стиле его повествования. Когда педагог со стажем, заслуженная учительница России, всё это прочитала, то сказала:
— Голубчик, а ведь вы неуч. У вас столько опилок в голове, что вы становитесь опасным приобретением для нашего учреждения. Ваши ошибки…
— Уважаемая, это не мои ошибки, а компьютера, — стал оправдываться географ.
— Вы ещё скажите, что всю эту галиматью вам компьютер и придумал, — она ткнула пальцем в памятку.
— Почему? – Негодяев расправил на лбу морщины.
Ему явно хотелось, и это было заметно по глазам, придушить эту грамотную старуху, но только страх, быть посаженным за решётку, мешал ему это сделать.
— Вы, это сами-то читали? Смотрите, что здесь написано: «Во время сигнала – «Тревога!», сделать перекличку учащихся в аудиториях». Голубчик, так пока мы будем перекликаться, то задохнёмся от угарного дыма. Не дай Бог, конечно. Вы представляете себе эту ситуацию? Кругом горит, а педагоги проводят перекличку. Прямо дурость какая-то. Вы, коллега, по-моему, в этом ни черта не смыслите.
— Но позвольте?
— Не позволю! Дальше читаем: «Строим учащихся по парам и без паники выводим на улицу. На выходе из здания опять делаем перекличку, чтобы убедиться в том, что нет отставших. Родненький вы наш, признайтесь, что это шутка? Если это не так, то тогда вы, голубчик, балбес!
— Позвольте! – Негодяев побагровел.
— Эх, коллега, коллега, — «грамотная старуха» покачала горестно головой, — как только вас впустили в образование?
— Это уже оскорбление!
— Опомнились. Да над вами весь коллектив уже смеётся, а вам, хоть бы что – одним словом, возьмите всё это и переделайте, а то стыдно, если кто из посторонних прочитает.
Негодяев задетый за живое, конечно, ничего переделывать не стал, а просто взял и наклеил на все двери аудиторий колледжа эту памятку. Это уже потом студенты стали авторучками исправлять его ошибки и пририсовывать всякие мордочки. Хлебосолов, случайно обративший внимание на эти художества, приказал снять памятки. Всё ничего бы, но географ, во всём проявляя неоправданную тягу к монументализму, все эти памятки приклеил на какой-то особенный клей. Он так про себя решил, мол, работать, так работать. Узнав про это, Хлебосолов постучал кулаком себе по голове. Звук получился глухой, таинственный. Проходивший мимо него в этот момент сантехник Андреевич, усмехнулся и подумал: «Ожил набат». Судя по тому, как в конце коридора заметался заместитель по хозяйственной части товарищ Голубеев, Хлебосолов решил, что у того не совсем спокойно на душе. Это бывает, когда, например, сунешь в карман жменьку гвоздей или обмотаешь свой отвислый живот импортным куском провода или ещё чего подобного сотворишь в этом роде. Хлебосолов поманил к себе Голубеева пальцем. Тот сделал вид, что не замечает директорского жеста, и принялся тут же ладонью измерять какой-то планшет на стене.
— Любезный, — голос Хлебосолова раскроил пространство на две половины: «до» и «после».
Та часть, что была «до» принадлежала пока Голубееву, а то, что – «после» могла никогда ему больше не принадлежать. Хлебосолов не стал ждать, и сам направился к своему заместителю, который, судя по тому, как стал отступать, видно имел желание покинуть территорию без всякого разговора. На его счастье из одной из аудиторий выскочила вся растрёпанная преподавательница по биологии. Директор моментально переключился весь на смазливую подчинённую с явными признаками внутренней зажатости. Чего-чего, а Хлебосолов знал, как с этим бороться. Ещё он знал, что именно из таких особ получаются податливые и исполнительные экземпляры для любовных игр. Директор хмыкнул для порядка, скользнув сочным взглядом по выпирающейся груди моложавой женщины, и спросил:
— Что с вами? Какие-то проблемы?
— Они не люди, они звери, — произнесла та срывающимся голосом.
— Сейчас посмотрим, — сказал Хлебосолов и шагнул в аудиторию, подобно тому, как дрессировщик входит в клетку к хищникам.
— Может быть не надо? – женщина попыталась его остановить, но директор её не расслышал.
Плотно прикрыв за собой дверь, Хлебосолов обвёл пытливым взглядом студентов. Те сразу же притихли.
Тем временем, Голубеев бочком, обходя преподавательницу и дверь, за которой скрылся директор, хотел проскочить, но как раз в этот момент, раздался звериный рык из аудитории. Голубеев от неожиданности споткнулся и хлопнулся коленями об пол. Пол был добротный, собранный из гранитной крошки. Громко ойкнув по-девичьи, он выругался в адрес собственного здоровья и сконфужено объяснил преподавательнице, мол, оступился. Тут же дверь с размахом распахнулась. На пороге стоял Хлебосолов в сиянии победителя.
— Можете продолжать вести урок, — он обратился к биологу. – Они больше не будут.
— Спасибо, — прошептала та и на цыпочках проскользнула в аудиторию.
Хлебосолов проводил её взглядом и подумал: «Молодая ещё. Ничего – пройдёт немного времени и станет стервой, если повезёт, а нет – ляжет под кого-нибудь и на всю жизнь. Н-да-с…»
Заметив, ползающего у своих ног Голубеева, директор сказал:
— А вот и наш папа Карло.
— Почему?
— А тот тоже всё на карачках ползал, ползал – шурупчики искал. Вы, что ищете, осмелюсь вас спросить?
— Я присматриваюсь, — Голубеев решил разговор повернуть на производственную тему.
— К чему?
— К полу. Что-то технички плохо моют. Надо бы с ними провести беседу.
— Проведите, если надо. Кстати, что-то я у вас хотел спросить… вы случайно не в курсе?
Голубеев отрицательно замотал головой, вставая с пола по стеночке. Хлебосолов ещё раз метнул на своего заместителя взгляд, но так и не смог вспомнить, для чего тот ему был только что нужен. Уже когда разошлись, он вспомнил, что хотел от Голубеева. Хлебосолов оглянулся, но того «уже Митькой звали».
«Шустрый… Нет, определённо он какой-то подозрительный. Надо будет за ним понаблюдать, а то потом не разгребёшь. Ещё и должность у него такая, что не захочешь, а в карман что-нибудь, да сунешь».

Спустя неделю, как раз первого апреля состоялись учения по эвакуации людей из колледжа. Вахтёр Василий Иванович с удовольствием дал три звонка. Почти, как в театре, только без больших промежутков: три раза тренькнул, вдавив выпуклую кнопку на своём рабочем месте. В ожидании несущихся по лестнице педагогов и студентов, замер, втянув в себя свой живот. Профорг Зайцев с мегафоном в руке и со связкой ключей от запасных дверей метался по вестибюлю за Негодяевым, который с секундомером в руке засекал время.
— Что-то не торопятся, — Зайцев обеспокоено посмотрел на лестницу, ведущую на второй этаж.
— Сейчас сыпанут, — заверил его географ и оторвался от секундомера. – Всё по плану: сначала перекличка, а уж потом строем, без паники на свежий воздух.
Вахтёр покачал головой и сказал на это:
— К тому времени, пока они проведут вашу перекличку, всё уже будет объято пламенем, мать вашу.
Негодяев недовольно скосил глаза, мол, не вашего ума дело. Зайцев решил проявить инициативу и предложил пробежать по этажам и рванул в припрыжку через две ступеньки по лестнице вверх. Одним словом, паники не было, потому что на этот раз эвакуировался только Хлебосолов, да работники бухгалтерии. Сантехник Андреевич только посмеялся, глядя на всё это из своей бытовки:
— Ну, прямо дети какие-то.
Негодяеву, конечно же, влетело от директора. Досталось и Зайцеву, но тот отделался только испугом. Сделав определённые выводы, решили ровно через неделю повторить учение. Когда же попытались выяснить, почему никто не отреагировал на сигнал – «Тревога!», у всех был один и тот же ответ: Мы думали, что это розыгрыш. Первое же апреля…» Вот и получается, что не дай Бог гореть в такой праздник.
Ну, это было не самое страшное. Вот когда пришли пожарники и стали осматривать колледж на предмет его безопасности в случае возгорания, то оказалось, что учреждение по техническому своему состоянию представляет собой мину замедленного действия. Как заметил молодой инспектор:
— Пока везло… А если завтра…?
Хлебосолов мотнул согласно головой:
— Исправим.
— Всё сделаем по пунктикам, — суетился Голубеев, прыгая перед лейтенантом, чуть ли не на одной ноге, будто играл в «классики».
Тот подозрительно посмотрел на него и сказал:
— Что-то мне ваше лицо знакомо… и эти прыжки. Один тоже так прыгал и обещал всё исправить, а потом полыхнуло и всё…
— Это был не я, — Голубеев сразу погрустнел. – И вообще я здесь недавно. Я до этого…
— Я вспомнил! — лейтенант радостно воскликнул, перебивая его. — Вы работали на гормолзаводе?
— Да…
— Ну, вот видите, — инспектор победно посмотрел снизу вверх на Хлебосолова, мол, я же говорил. – Тогда вы точно так же прыгали, а полыхнуло и всё…
— Что всё? – директор напрягся.
— А разве вы не слышали? Сгорел гормолзавод. Вот такая грустная история.
Хлебосолов выразительно посмотрел на Голубеева. Тот перестал скакать. Было как-то неловко сейчас что-то произносить в своё оправдание. «Ну, и сгорел, — подумал Голубеев. – Всё равно объявили банкротом, так чего жалеть. Опять же никто не пострадал». Тем временем, Хлебосолов испепеляющим взглядом изучал своего заместителя, как бы мысленно предупреждая его, мол, не дай Бог, что-то случится подобное, лично брошу в огонь. Голубеев вскользь направил свой взгляд мимо Хлебосолова и почувствовал, как в левой груди что-то ойкнуло.
Директор попытался затащить после этого разговора в свой кабинет инспектора, где всё уже было накрыто для подписания нужных бумаг для функционирования колледжа, но тот таким оказался упёртым, что пришлось отступить. Означало это только одно: с этой минуты колледж переходит на «военное положение» и что характерно никто не был против. Это было связанно с тем, что люди давно привыкли к репортажам с места событий, когда речь заходила о жертвах возгораний. Вот такие мы люди: нам страшно, а нас всё тянет к чему-то такому. Тянуть-то тянет, но пока нас это не касается, довольствуемся компанией с собственной беспечностью.

Когда повторно проводили учения по эвакуации, здание колледжа покинули без паники в установленном порядке и даже с перекличками, согласно памятке Негодяева. Всё ничего бы, да только на этот раз не предусмотрели открыть ворота, ведущие из кармана колледжа на улицу, а поэтому образовалась давка. Профорг Зайцев под натиском разгорячённых тел пытался подобрать нужный ключ из связки. Если учесть что его подпирали упругие девичьи груди, так как основным контингентом колледжа были представительницы прекрасного пола, то он и не торопился, успевая при этом ещё травить байки про то, как он в молодости служил в армии. Пока он трепался обо всём этом, Негодяев весь в поту пытался к нему пробиться сквозь ученические массы. Руки у него тряслись, а ещё кто-то в спину нечаянно бросил, что бардак он и в Африке бардак – это придало всему действию оттенок какой-то безнадёжности. Наконец-то географ протиснулся к Зайцеву и спросил:
— Ну, как тут у тебя?
Тот видно уже забыл для чего у него в руках связка ключей, и почему так настойчиво дышат ему в затылок девичьи лёгкие, а поэтому весь красный от усердия ответил Негодяеву:
— Всё отлично!
Когда прозвучала команда – «Отбой!» и Зайцев обернулся, чтобы своими глазами рассмотреть ту, что легла на его спину своим бюстом, то оказалось, что этим прекрасным цветком, всколыхнувшим его мысли, была библиотекарша Катенька с весьма довольным выражением лица. Он ещё подумал про неё: «Намялась шаромыга».
Почему он так о ней? Ну, тут объяснение простое – ни в его вкусе. Опять же думал-то он про одно, а обернулся, а здесь совсем другое и профорг, скорчив губы, просипел:
— Дайте пройти, а то навалились тут…
Его пропустили, и стали постепенно расходиться, оправляя на себе одежду. Учебный день был завершён и колледж больше никого не держал.

После апреля нагрянули майские праздники. Они выстроились с небольшим интервалом – не то, что новогодние, где две недели подряд люди не отходили от праздничных столов. Тем не менее, это всё равно не уберегло население страны от изрядного возлияния. В списках тех, кто себя не жалел на этом поприще, опять оказался физик по прозвищу «Вольтметр». Он так переусердствовал, что не появлялся на работе в течение недели. Хлебосолов забеспокоился — не помер ли тот? Узнав про это, физик произнёс: «Не дождётесь».
Тем временем, в колледже опять готовили торжественное мероприятие. К этому времени Хлебосолов закончил писать книгу о казаках. Директор так вдумчиво подошёл к этому вопросу, что книга получилась внушительной по размеру. Ну, не знаю, как и что там прописано и где там, правда, а где вымысел, но одно то, что каким-то образом Хлебосолов «нарыл» материалы в архивах, а теперь сделал ещё всё это достоянием общественности. Это ставило его в один ряд с теми, кто считался светочем российской науки.
Его пассия Кадушкина к этому была равнодушна. Не то чтобы совсем, потому что Хлебосолов по существу, не смотря на их близкие отношения, всё же ещё оставался для неё и работодателем, и поэтому всё своё безразличие она прятала в дальние отсеки своей истрёпанной души, чтобы его не травмировать. К тому же у неё иногда случались небольшие приступы, когда она себе позволяла засматриваться на других мужчин, которые были и моложе, и симпатичнее Хлебосолова. Часто она себя ловила на мысли о том, что продолжает принадлежать ему, несмотря на все свои тайные женские фантазии, только потому, что где-то была ленива и инертна во всех этих вопросах. Этот большой, сутулый человек, подобно старому медведю приходил во всё это без её зова. Ей становилось грустно оттого, что даже здесь мать-природа ей в чём-то отказала, повалив её ему под ноги. Ну, о чём может горевать женщина в её годы, когда всё обрыдло ей на этом свете? О многом, но об этом лучше промолчать – это её секреты и пускай всё так и останется.
Всё, о чём жалела Кадушкина по-настоящему, так это об ушедшей молодости. Желтизна лица, морщины, язва желудка — вот всё, чем наградила её жизнь за её самоотверженную самоотдачу своей профессии. «А этот бугай ничего не понимает. Ему только надо одно. Сколько можно? Устала, — размышляла про себя порой Кадушкина. – Устала от пустоты, которая возникает всегда там, где один подчиняется другому из-за собственной корысти. Что это слабость? Возможно. А может быть расчёт? Конечно, и это присутствует. А где же чувства? А зачем говорить обо всём этом, если весь мир сшит на этот манер? И не надо далеко ходить, чтобы в этом убедиться. Каждый смог бы столько примеров привести, если бы покопался в своём окружении».
Когда она так рассуждала, что-то светлое проступало на её лице. Я вот ещё что скажу, что так жить, как жила она — страшно. Нельзя так жить. Сколько раз Кадушкина представляла себе свой уход от Хлебосолова. Жалкая картина – одиночество и больше ничего. Ну, что до неё, она ещё смогла бы какого-нибудь мужичонку пустить к себе под бочок, после нескольких рюмок водочки, а он? Вот и задумаешься после всего этого: вроде и силы есть, а присмотришься — тело уже не то: рыхлое. И Кадушкина время от времени задавала себе всё один и тот же вопрос: «А для чего живёт человек?» Ответы разные наползали и даже то, что у неё есть дочь и надо думать о ней…
«А что, собственно, дочь? Ей замуж пора и парень есть на примете. Конечно, не красавец – сморчок с признаками вырождения, но состоятельные у него родители, а это перевешивает все недостатки. Да, и как иначе? Вон посмотришь на других: тоже самое, а эти и представительные, при должностях. Это сейчас дорогого стоит. Кстати, родители паренька ногами сучат, торопят, мол, когда, да когда? Да хоть завтра. Конечно, надо бы присмотреться к ним получше, а потом уж определяться. Слово-то какое-то мещанское: «присмотреться». Чем-то попахивает на манер – прибарохлиться. К чёрту, всё к чёрту…»
Кадушкина сидела в своём кабинете в окружении пластиковых панелей, ковыряясь в бумагах. Ей Хлебосолов поручил связаться с ансамблем казачьей песни и пляски, чтобы майские праздники надолго остались в памяти работников колледжа. Всё ничего бы, но слух идёт, что развязные в том коллективы подобрались люди, но директор на всё это сказал, что на то они и казаки.
«И зачем ему сдался этот ансамбль? Кого собирается удивить? Опять придут все те же: ветхие старушки и заумные старички. Скукота… Наверное, будет устраивать очередную презентацию своей книги. Такое ощущение, что в стране только он и пишет что-то стоящее, а остальные – так себе. Порой даже в постели от него пахнет архивной пылью. Состарился и ничего вокруг себя не хочет замечать. Ну, что с ним поделаешь: всё же, какой никакой, а мужчина. Лет пять ещё можно попользоваться, а потом куда кривая выведет…»

К Дню Победы колледж преобразился. В коридорах развесили стенгазеты. Кругом цветы и все нарядные, и такие доброжелательные, что от всего этого хочется всех целовать: и тех, кто – «за», и тех, кто – «против». А чего делать-то? Вот и сам праздник – он же для всех, а значит, ликуй душа, веселись на всю катушку.
Хлебосолов решил на этот раз превзойти самого себя, пообещав устроить непросто концерт, а шоу с участием представителей казачьей вольницы. Любители «рэпа» тут же погрустнели – им всё это никогда не было понятно, а поэтому после занятий стайками просочились за пределы стен колледжа. Поклонники же всего подобного набились в зал плотной массой в ожидании обещанного шоу. Конечно, небольшой актовый зал не мог вместить всех желающих, а поэтому зрители себя чувствовали точно так, как чувствуют в подобной ситуации себя люди в переполненном автобусе. Единственное, что их отличало, тех от этих, что никто не просил: «Передать на билетик».
Когда на сцене появились краснолицые казаки, почему-то у присутствующих в зале возникло подозрение, что все они, как один гипертоники. Ну, что до этого окончательного диагноза, надо было ещё за ними понаблюдать, но как это сделать? Поют, приплясывают и так озорно поглядывают в зал со сцены, что у женской половины зрителей грудки насторожились и поползли блузки от желаний. Видно на это обратили внимание и казаки, и давай посвистывать, да помахивать бутафорскими шашками. Первые ряды замерли. Кому охота схлопотать железякой по балде. Хлебосолов уж, на что неробкого десятка был, и тот выпрямился на всякий случай. Кадушкина же наоборот дала волю своей фантазии, не обращая внимания на гипертонический цвет на лицах артистов. Вообще, это здорово: прижимаешься к одному, а думаешь о другом.
Кстати, один мой знакомый как-то подвыпив, поведал о том, что когда ложится к жене под одеяло представляет себя каждый раз с разными женщинами. Дошло до того, что стоило ему подумать о своей супруге, и у него пропадал всякий интерес к ней, как к женщине. Вот как бывает. Конечно, психологи это обзывают как-то по-своему, а что от этого тем, кто на всё такое подсел? Так вот мой этот знакомый долго лечился от всех подобных фантазий. Обычно, как вы знаете, лечат то, что не работает. Я тоже так считал, а оказалось, всё не совсем так. Оказывается, в нашей голове есть всякие там закутки в мозгу и на них-то как раз и воздействуют медики всякой там аппаратурой. Если чего-нибудь там перепутать, то можно такого натворить, что не приведи Господь.
Натворить, растворить, удовлетворить, просто творить… Какая игра слов и в каждом из них просматривается творческая сущность человека: человек – творец.
Вот в тот самый момент, как артисты творили, проделывая на сцене неописуемые кульбиты, превратившись из певцов в каскадёров и гимнастов, Кадушкина всё теснее и теснее прижималась к Хлебосолову. Тот даже заволновался. Никогда ещё, он сам себе подумал, его так сильно никто не хотел из женщин. Учитывая и то, что за последние два месяца ничего подобного с ним не происходило, то сами понимаете его состояние. Нет, конечно, та официантка, что случайно коснулась его локтя своим полу оголённым бедром в одном из кафе – это не в счёт. И вообще, ничего у него с ней не могло быть, потому, что он заглянул туда, чтобы перекусить, да и она была на работе, а поэтому этот эпизод как-то сам собой рассосался в его памяти. Тем не менее, сейчас ощущая сбоку Кадушкину, он ясно представил себя на ней в своём кабинете. В какой-то момент он потерял за собой контроль и слегка ущипнул своего заместителя за локоток. Та посчитала это за приглашение поучаствовать в его фантазиях и стала раскачиваться в такт звучавшим переборам гармони со сцены. Сидящие рядом с ней подумали, что она так реагирует на выступление артистов. Они были в полушаге от истины. Надо было только кое-что уточнить. Вот этого как раз никто не предполагал делать, а поэтому все ёрзанья Кадушкиной приписали её чувственному созерцанию происходящего на сцене.
Концерт закончился овациями. Артисты после поклона удалились за кулисы и опрокинули в себя по стакану водки. Традиции надо уважать, а то в следующий раз не получится так хорошо. Кстати, пить после концерта, до и во время его – это непросто традиция, а святая обязанность. Ну, где вы видели поющих казаков с бледными лицами? Нет такого в природе, потому что казак — это такая часть населения, которая подобно вымпелу всегда на виду и негоже бледностью омрачать боеготовность страны. Да и жили казаки по своим особенным законам. Один из таких законов гласил, если уж довелось упиться, шашку из рук не выпускай. Наверное, поэтому, когда Хлебосолов позвал казаков в банкетный зал отметить их приезд в колледж, те как один заявились при оружии. Директор ничего не увидел в этом такого, о чём стоило бы задуматься. Да, и артисты были уже в изрядном подпитии. Хлебосолов решил, что это просто от усталости их так покачивает. Шутка ли целый час махать ногами перед зрителями, да ещё при этом орать во всё горло о том, как прекрасен седой Урал.
Расселись, чинно выставив подбородки над закусками. Осмотрелись, прицениваясь к обстановке, после чего мутными глазами ощупали, присутствующих на банкете дам. Были неплохие экземпляры, отчего под столами нетерпеливо зашаркали мужские ноги. Это был явный признак тому, что у всего этого застолья может быть логическое продолжение. Хлебосолов на правах хозяина поднял рюмку и, прокашлявшись, прямо на причёску Кадушкиной, вместо тоста стал пространно рассказывать об историческом прошлом казачества. Все с пониманием отнеслись к его словам и первые три минуты внимали его речь с интересом. Хлебосолов это воспринял, как приглашение продолжить и, набрав в лёгкие воздуха, решил дать краткий курс лекции по…
Первой пришла в себя Кадушкина. Она осторожно нащупала туфелькой ботинок директора и нажала на него изо всех сил. Не подействовало. Тогда она рукой дотянулась до его ноги и ущипнула. Тот сдержался, но при этом покраснел и замешкался. Этим воспользовался бровастый казачина с чубом на боку и с усами во всё лицо. Он гаркнул во всё горло:
— Браты, так выпьем за эти слова стоя!
Поднялся гомон, и рюмки с водкой потянулись к человеческим губам. Хлебосолов понял, что лекции не получится, и как-то нехорошо посмотрел на Кадушкину, после чего опрокинул в себя сто грамм и грузно опустился на стул. Там, где первая, там и вторая, а потом третья и всё поплыло. Казачки полезли через стол к сидящим напротив них дамам. Те недоуменно лупили в усатые лица глазами, пытаясь «сохранить честь мундира». Надо отметить, что на подобные мероприятия Хлебосолов самолично составлял списки тех, кому присутствовать, а кому пока обождать. Как правило, попадали на такие банкеты в основном лояльно настроенные к директору особы. Если честно в основной своей массе, они ничего собой не представляли интересного, но, тем не менее, Хлебосолов мог на них положиться в трудную минуту. Собственно, здесь собрались в основном его заместители и те, кому предстояло когда-то ими стать. Было ощущение, что даже дышат все они по-особенному: тихо, почти незаметно. Это были, так сказать, люди из числа послушных и исполнительных. Подобные экземпляры есть в каждом учреждении. Вот смотришь, нет человека, а приглядишься – тут он. Просто замер в тени своего начальника и ждёт от того команды. Сами-то они тень отбрасывают так себе, потому что и должности у них мелковатые, да и фактурой не вышли, а поэтому всё их назначение в этой жизни – это быть при ком-то. У таких людей со временем даже в глазах блеск пропадает, что по молодости присутствует в каждом человеке. А зачем он им этот блеск? Жить незаметно – вот их удел, а блеск при такой жизни – это роскошь.
Что характерно для подвыпивших артистов всё это не имело никакого значения, потому что, как правило, пьяному мужчине на все подобные подробности начхать. Ему главное дотянуться рукой до женской плоти, а всё остальное: глаза, брови, ресницы – это для «ботаников». Ещё говорят, что нетрезвый человек – это в сущности малое дитя с завышенными желаниями. Вот дай ему игрушку и всё тут! Так и в этот раз, бряцая шашками и зыркая глазами, как изголодавшиеся фронтовики по любви и ласкам, чубатые усачи, не сговариваясь, решились на штурм женской половины застолья. Хлебосолов затравленно смотрел на своих заместителей, которые нехотя отбивались от мужских рук. Кадушкина со страхом водила глазами по сторонам, каждый раз натыкаясь на сидящего напротив себя курносого здоровяка. Тот явно имел на неё какие-то виды, то и дело смачно икая.
«Срамота», – подумала Кадушкина и в тот же момент почувствовала под столом на своих коленях чьи-то потные ладони.
Она замерла, косясь на Хлебосолова, который чтобы ничего этого не видеть, прикрыв глаза рукой, уплетал усердно салат.
«Значит не он», — обрадовалась Кадушкина и заглянула под стол.
Разобрала не сразу.
«О, Боже, что ж на меня одни старики западают?» – мысль резанула голову Кадушкиной, подобно тому, как нож распахивает спелый арбуз, и она брезгливо поджала ноги.
Тот, кто находился под столом, был настойчив в своих желаниях, несмотря на свой возраст. Тогда Кадушкина решительно встала и крикнула:
— Прекратите это безобразие!
На неё оглянулись все. Хлебосолов даже поперхнулся и закашлялся, роняя салат изо рта обратно в тарелку.
— Прекратите! Это вам не балаган!
— Тю, баба, — заулыбался краснолицый казачина с золотым зубом. – Ты чё на баррикады прёшь? Я вот сейчас тебя расстелю прямо на столе и посмотрю на твою интеллигентскую сущность сверху.
Кадушкина не испугалась и, дотянувшись через стол, отпустила говоруну звонкого леща. Присутствующие остолбенели, выпучив глаза.
— Ты? Меня? Да я… — мужчина явно был на взводе.
Хлебосолов не выдержал и решительно вскочил с места и угрожающе посмотрел на того, мол, в дом вошёл, а ноги забыл отряхнуть у порога. Казак смерил мешковатую фигуру директора взглядом и произнёс:
— Уйди, а то покалечу, — и потянулся рукой за шашку.
Хлебосолов, недолго думая, ткнул казака в грудь своим кулаком, и тот завалился на спину с криком:
— Браты, красные наступают!
Ну, тут началась свалка. Профорг Зайцев сидевший всё это время в углу в обнимку с баяном заиграл марш «Прощание славянки». Это привнесло в действие некоторую театральность, но не более, потому что казаков было около десяти, а Хлебосолов один, не считая Негодяева, который, предчувствуя что-то нехорошее, успел отпроситься у директора перед этим в туалет. Судя по тому, как Зайцев с закрытыми глазами рвал баян, Хлебосолов понял, что помощи ждать неоткуда, и он, схватив двумя руками стул, стал им размахивать перед собой с таким мастерством, что казаки отступили. Вывалившись из банкетного зала, они чуть ли не бегом поспешили к выходу, матерясь во всё горло. Вахтёр Василий Иванович, только успел у них спросить:
— Что ж так быстро? Неужели не понравилось?
Ему ничего не ответили бравые усачи, а только зло посмотрели, мол, ещё не вечер.
После этого случая Хлебосолов больше никогда не приглашал профессиональных артистов на подобные мероприятия, стараясь обходиться собственными силами.

Постепенно жизнь в колледже вошла в привычную колею. Те, кому посчастливилось ощутить на себе объятия казачьих рук, ещё некоторое время в узких кругах рассказывали пикантные подробности происшедшего, и получалось так, что Хлебосолов своими действиями, так сказать, помешал чему-то очень важному. Особенно сильно сокрушались по этому поводу психолог Танечка и заведующая заочным отделением Ирина Алексеевна. Последняя даже якобы обещала однажды сделать Хлебосолову какую-то бяку в отместку. Ну, что она могла ему сделать такого нехорошего? Отбить его у Кадушкиной? Вряд ли, потому что директор был в курсе всех её любовных похождений в стенах колледжа и до себя, и после, да и давно поставил саму Ирину Алексеевну в список падших женщин, что нисколько, кстати, не отразилось на её карьерном росте: из рядового педагога и сразу в кресло административной единицы. Некоторые из числа «оппозиции» усматривали в этом кое-какую симпатию Хлебосолова к ней, но доказательств этому никаких не было, а поэтому скоро эта «утка» улетела в тёплые края.
Вообще, Ирина Алексеевна была человеком непростым. Во-первых, её фамилия – Гайкина, не соответствовала той внешности, которой её наделил Создатель. Во-вторых, столь резкий скачок по служебной лестнице, сбил настройки на всех её циферблатах внутреннего распределения энергии и как результат, завышенная самооценка наложила отпечаток на её походку и то, как она себя держала в коллективе. Надо отметить, что передвигалась она как все – на двух ногах, но почему-то было ощущение, что когда она оставалась одна, то вставала на четвереньки. Конечно, никто этого не видел, но тогда как объяснить тот факт, что она одевалась как-то странно, включая и нижнее бельё: цвет какой-то был уж сильно подозрительный. Сантехник Андреевич в её адрес по этому поводу говорил всегда одно и тоже, мол, как родилась, так и пошла по жизни, хрюкая себе под нос. Что да, то да: её «хрюк» был слышен на всех этажах, когда она заступала на дежурство по колледжу. В такие дни студенты ходили по струночке, и не дай Бог, кому-нибудь из них было попасть под её горячую руку. Если такое же всё же случалось, то голос Гайкиной заставлял вздрагивать иногда даже самого Хлебосолова.
Как ни странно, именно эта особенность её характера пришлась по сердцу новоприбывшему коменданту Алику. Парень он был пьющим, поэтому на работу всегда ходил в тёмных очках по причине изрядного количества синяков на лице. Сам он это объяснял просто: «Неудачно соприкоснулся с различными предметами». Однако, это не помешало Гайкиной рассмотреть за всем этим чистую, трепетную душу одинокого мужчины и у них завязался роман. Надо заметить, что Ирина Алексеевна была женщиной несвободной, то есть у неё были кое-какие обязанности перед семьёй, состоящей из мужа-валенка и дочери-гусыни. Я так думаю, что из-за этих самых обязанностей её и потянуло на сторону. Тут и без намёков ясно, что захотела женщина отвлечься от домашних дел. Тем более, Алик многого от неё не требовал: на большой перемене забежать к нему в «каптёрку», где-то по соседству с мужским туалетом, и вступить с ним в связь. После работы в какой-нибудь забегаловке за рюмкой водки навешать друг другу лапши на уши о том, как прекрасен этот мир, когда любишь не по правилам.
Продолжалось это недолго. Те, кто был в курсе их «страсти», заскучали, а лучшее лекарство от скуки – это семейные разборки. Кто-то позвонил, кто-то обсказал её супругу о всяких подробностях и вот это веселье наступило. Какой бы не был муж-валенок, рано или поздно он пробуждается ото сна и начинает мыслить здраво. Вот и на этот раз муж Ирины Алексеевны встряхнулся и заявился в колледж с одним единственным намерением: набить своей половине морду. Он так и сказал вахтёру Василию Ивановичу:
— Иду – бить.
Тот понимающе кивнул головой и бросил вдогонку:
— Давно пора.
Обрадованный такой поддержкой, супруг Гайкиной расправил плечи и, обернувшись, произнёс:
— Я бы и раньше это сделал, да отсутствовала информация. Спасибо доброжелателю, а то…
Чего-чего, а Василий Иванович эту школу жизни прошёл в своё время, и частенько собрав вокруг себя «молодняк» из числа технического персонала колледжа, травил такие байки, что у слушателей во рту пересыхало от переживаний, и даже поднималась иногда температура. В такие минуты вахтёр делился жизненным опытом без всякой предоплаты, поучая, что и как, если вдруг что-то не ординарное выступит на горизонте семейного счастья. Хотя супруг Гайкиной при этих «политбеседах» не присутствовал, тем не менее, действовал он довольно решительно. Без всяких сантиментов проследовал к каптёрке Алика и, выбив дверь плечом, застал голубков врасплох. Как раз была большая перемена, и Ирина Алексеевна почему-то стояла перед комендантом на коленях. Гайкина, нисколько не смутившись, задала мужу вопрос:
— Ты поставил рассольник в холодильник?
Супруг забуксовал, пытаясь соединить в своей голове увиденное и услышанное только что: рассольник, холодильник, этот мужчина с подбитым глазом без штанов. Да, картина очаровывала насыщенностью красок. А какие позы? А выражение лиц? Алик на правах коменданта колледжа почему-то полез с расспросами к незнакомцу, не выпуская из своих объятий Ирину Алексеевну:
— Вы кто?
— Я муж, — ответил Гайкин.
— Чей?
— Вот этой.
— Твой? – Алик попробовал заглянуть в глаза Ирине Алексеевне.
— А что? – та, нисколько не смущаясь, опять пошла на супруга в наступление, мол, почему тот рассольник не поставил в холодильник?
Алик, наблюдавший за семейной сценой, поспешил натянуть на себя брюки. Он, как ни в чём не бывало, уселся за стол, отгородившись от всего происходящего какими-то бумагами. Гайкины, не обращая на него внимания, поливали друг друга такими оборотами, что он был вынужден сделать им замечание, мол, товарищи мешаете работать. Те не отреагировали. Более того, Ирина Алексеевна перешла от слов к рукоприкладству. Её супруг не остался в долгу и съездил её по куполу. Та в ответ надавала ему пощёчин. Казалось бы, инцидент исчерпан: он получил взбучку за рассольник, она за преблюдеяния, но тут подал голос Алик:
— Товарищ, как вас… у вас ко мне какое-то дело?
— Дело? – переспросил Гайкин и вдруг стал что-то припоминать, а когда мысли обрели чёткие очертания, взял и стукнул коменданта прямо в переносицу.
Алик взвился вьюном над столом, орошая бумаги перед собой кровью.
— Что ты наделал бандит? – Ирина Алексеевна бросилась на мужа, выставив свои коготки, угрожающе ворочая глазами.
— Ого! Да у вас здесь серьёзно, — заметил Гайкин.
— А то? – его супруга явно потеряла под ногами опору.
— Развод! — брякнул ей в лоб муж.
— Что? – Гайкина поджала губы, будто для плевка. – Я не дам тебе развода! Ты его не заслужил!
— Ха-ха-ха! Я его выстрадал! – Гайкин картинно повернулся к двери, бросив на прощание: — Шалава!
Ну, чтобы не затягивать повествование, скажу, что их семья к счастью или, наоборот, к несчастью, не распалась. Ирина Алексеевна взяла себя в руки, попросила у мужа прощение и ровно через неделю возобновила свои хождения к Алику. Вахтёр Василий Иванович прокомментировал это примерно так, мол, повезло бабе с мужиком. Что касается остальных, в том числе и Хлебосолова, конечно, они были в курсе всех этих драм и комедий, но как истинные воспитанные граждане своей страны нос свой туда не совали. Да и всё было и так на виду, а лишний раз напоминать действующим лицам, что они, по крайней мере, в стенах колледжа, не одни, было, как они считали — безнравственно. Кстати, и дел было невпроворот, а дела, как вам известно, не любят ждать. Хлебосолов об этом знал и поэтому придерживался элементарного человеческого нейтралитета. Если честно, он и не имел никакого морального права во всё это влезать, потому что сам, как говорится «ходил по минному полю», имея жену, путался на работе с Кадушкиной, и при этом ещё успевал заглядываться на случайных женщин. Стоило бы ему только попытаться взять чью–нибудь сторону в этой семейной саге и наверняка «злые языки» смогли бы придумать что-то эдакое в его адрес, и полетело бы всё это себе дальше, но уже с его участием. А кому хочется, лишний раз светиться? Тем более, Хлебосолов уже предостаточно в своей жизни наследил и без этого. Вот поэтому он, как и другие, просто оставался безмолвным свидетелем, наблюдая за происходящим.
Алик тем временем, протрезвел и решил заняться работой. Желание его было таким искренним, что он не сразу и сообразил, что директор, опять же только за его прогулы, молча показал на дверь, мол, любовь любовью, а о деле забывать не моги. Ну, а как иначе, когда есть закон и его ещё никто не отменял: заработал – получи. Алик заработал увольнение. В данном случае «оппозиция» в поступке Хлебосолова не нашла ничего противозаконного, а поэтому кто-то из числа блюстителей трудовой порядочности лишь поскрежетал зубами на всё это и жизнь потекла дальше.

Близились выпускные экзамены, и пятые курсы уже начинало бросать то в жар, то в холод. Этому было несколько причин. Одна из них заключалась в том, что профессия педагог перестала котироваться в обществе, а поэтому власть даже решила на этом сэкономить, урезав и без того нищенские зарплаты работникам системы образования. Учителя не спеша, покидали насиженные места, переквалифицировавшись в домохозяек или базарных торговцев. Конечно, чиновники пытались всякими посулами завлечь в школы молодых специалистов, но те будто что-то предчувствуя, шли туда с большой неохотой. Были случаи, когда выпускники, имея на руках «красные» дипломы предпочитали работать в торговых палатках, спаивавших подрастающее поколение своим ассортиментом продукции. Жить-то как-то надо. Вот и жили, забыв то, чему их учили совсем недавно. Лишь единицы ещё, как одержимые штурмовали институты, надеясь уж после их окончания найти для себя достойную работу.
Тем не менее, колледж каждый год делал выпуски, которым предшествовала определённая работа по подготовке всяких «фишек» и «фишечек», чтобы последний звонок надолго запомнился студентам. Каждая группа выпускников готовила всякие там музыкальные номера. Кстати, педагоги тоже со своей стороны чем-то подобным занимались, чтобы «не вдарить в грязь лицом». Хлебосолов не смог усидеть без дела и решил поучаствовать, но так как его возможности были несколько ограничены, он остановился на том, чтобы в очередной раз устроить презентацию своего нового опуса. Собственно ничего нового в его книге не было на этот раз, как и в предыдущие разы. Просто он менял шрифт, переставлял главы, экспериментировал с иллюстрациями, отчего создавалось впечатление, что им написан новый труд. Никто из коллег его писанину не читал, но и не противился, когда он по-русски, широким жестом одаривал их очередным фолиантом, приговаривая заговорщицки при этом, что скоро выйдет ещё одно издание. Как заметила одна из старейших преподавателей колледжа: «Задрал наш писарчук своего читателя до рвоты». Так вот, как только Хлебосолов закончил раздачу своих «бессмертных» сочинений, как водится, под бравурную музыку выпускникам вручили дипломы и те, радостные оттого, что наконец-то, больше не надо будет им каждое утро со второй обувью спешить на занятия, отпустили в небо разноцветные шары, наполненные гелием. Те подхваченные ветром взметнулись в небо подобно салюту и вдогонку вдарили слова хорошо известной песни – «Когда уйдём со школьного двора».
«Вот собственно и всё» — промелькнула запоздало мысль у Хлебосолова, мол, ещё один год можно вычеркнуть из своей биографии.

Июнь по-своему распорядился отпущенным временем ему матерью природой. Жара, тополиный пух, комары – всё перемешалось настолько, что люди и не заметили, как подошло время отпусков. Ну, для кого отпуска, а для Хлебосолова очередные головные боли, потому что вышестоящие инстанции выделили средства на проведение капитального ремонта в актовом зале колледжа. Дело в том, что частенько здесь, вся администрация области любила проводить свои совещания. Всё ничего бы, да только зал уже давно требовал к себе со стороны людей внимание: электропроводка дымилась, с потолка что-то всё время капало, а зимой снег задувал в износившиеся оконные рамы. Хлебосолов понимал, что так дальше не может продолжаться, а поэтому забил тревогу, на какое-то время, забыв про себя, про Кадушкину и про «оппозицию». А зря…
Ну, то, что он забыл про себя – это его личное дело, а вот на счёт остального, надо было повременить. Например, Кадушкина, будучи уже и до этого наделённая некоторыми полномочиями, держала себя в колледже так, что создавалось впечатление о ней, как о незаурядной личности. С этим можно было бы и согласиться, если бы она иногда контролировала собственную фантазию и не начинала экспериментировать со своим гардеробом. Некоторая часть трудового коллектива её понимала, мол, жизнь хоть и не сложилась, как того хотелось, а женщина всегда остаётся женщиной и ей постоянно чего-то хочется. Кадушкиной даже сочувствовали от чистого сердца. Знаете ли, такая женская солидарность. Выражалось это в том, что чуть ли не каждый напоминал ей о том, как она плохо выглядит. Та принимала всё это всерьёз и меняла, меняла одежды так часто, что, в конце концов, потеряла к этому напрочь вкус. Надо заметить, что люди по своей сущности – это безобидные существа и если что-то говорят такое, надо к этому относиться с долей иронии. Кадушкина, увы, так не умела. Ну, случается такое и тут ничего нельзя поделать. Так вот, одни ей говорили обо всём этом искренне, другие для того, чтобы расстроить. Кадушкина была женщиной ранимой, но виду никогда не подавала. Она так искусно скрывала всю свой внутреннюю накипь по поводу замечаний коллег в свой адрес, что даже «оппозиция» отметила, что это не женщина, а кусок металла. Что да, то да – Кадушкина, когда хотела, была недоступной и почти всегда предпочитала выделиться при этом из общей массы.
Например, на недавнем вручении дипломов выпускникам, она заявилась в жару в строгом бархатном костюме. «Оппозиция» тут же вынесла свой вердикт по поводу этого приобретения: «Куплено с сэкондхенде», на что Кадушкина прошипела им всем прямо в глаза, мол, индивидуальный пошив. Никто спорить не стал, потому что были дела и поважнее, а потом, какая разница – всё равно такие вещи давно вышли из моды и только некоторые, в том числе и она способны были напяливать всё подобное на себя, не взирая ни на погоду и тем более на моду.
Так вот этот строгий костюм из бархата во время проведения торжественной линейки, а длилась она около двух часов, благодаря незапланированной раздаче книг написанных директором, чуть было не задымил на Кадушкиной от палящих лучей солнца. Дело в том, что Хлебосолов распорядился всех педагогов поставить на солнечную сторону. Все, как бараны сбились в одну кучу. Сначала было всё нормально, и даже кто-то улыбался, соответственно мероприятию, а потом разошедшееся солнце повысило градус, и людские тела начали багроветь. Те, кто были помоложе, стали постепенно с себя стаскивать кофточки и пиджаки. Если этого не позволял фасон одежды, просто расстегивали пуговки, демонстрируя цвета нижнего белья. Кадушкина попыталась примкнуть к этой части трудового коллектива, но Хлебосолов так на неё посмотрел, что она предпочла расплавиться под палящими лучами солнца, чем его ослушаться. Надо заметить, что сам директор, закованный в синтетический костюм-тройку, чувствовал себя не лучшим образом, но, памятуя о том, кто он есть на этом торжестве, стойко переносил жару. К тому же ему предстояло ещё сказать несколько слов выпускникам, а это всегда занимало большую часть всех подобных мероприятий проводимых в стенах колледжа. Выйти к микрофону в расхристанном виде он себе позволить не мог. Вот что значит старая закалка.
Ну, не знаю как насчёт закалки, а вот то, что люди его полёта, то есть управленцы всех мастей на иерархической лестнице ведущей во власть, во все времена старались ничего не менять в своём облике – это уже говорило о чём-то таком, что смертному человеку всё это понять, ну просто немыслимо. Так вот, если положен был костюм, белая рубаха и галстук, так тому и быть. Создавалось впечатление, что все они никогда этой одежды с себя не снимают вообще и даже спят в ней. Я помню тот день, когда президента нашей страны показали без пиджака в рубашке с коротким рукавом и тут же в прессу посыпались вопросы от народа: «Не заболел ли он? Не смена ли власти в стране?» Людей успокоил сам виновник всего этого. Он объяснил просто: «Жара» Народ облегчённо вздохнул и подумал: «Наконец-то, пришёл во власть нормальный человек, реагирующий на температурный режим в природе, а то всё какие-то были «генсеки» не такие. Прямо не страна, а гей-клуб для тех, кому за…»
Так вот, солнце так приголубило работников колледжа, что когда закончилась торжественная линейка по случаю вручения дипломов выпускникам, и педагоги в обнимку с букетами вошли в помещение, стало ясно, что в племени краснокожих в далёкой Америке случилось пополнение. Все открытые части человеческих тел были малиновыми. Хлебосолов, взглянув на себя в зеркало и осмотрев лицо, заметил про себя: «Ещё чуть-чуть бы и можно запросто было идти на бюллетень». Кстати, директор если и болел, то почти всегда, как он сам говорил – «на ногах». Хлебосолов это объяснял тем, что народ в коллективе всякий, а значит, нужен глаз, да глаз за вами. Надо отдать должное директору в этом, потому что за время «перестройки», да и после, когда рыночные отношения опутали страну паутиной и задурили людей, Хлебосолов проявил «железную хватку» и не дал никому запустить свою руку в бюджет колледжа. Он так и сказал как-то, мол, там меня одного хватает. Что он имел ввиду – не ясно, но уже то, что он проявил такое, знаете ли, качество хозяина-одиночки, вселяло уверенность, и люди поняли, что с этой должности его столкнёт только старость, а точнее ветхость. И потом, быть на такой должности и ничего себе не сунуть в карман – это же нонсенс. Опять же Хлебосолов, как Голубеев не разменивался по пустякам. Директор брал только то, что соответствовало его запросам и габаритам. Ну, зачем ему было совать в карман брюк гвозди и всякую там мелочёвку? Правильно – незачем, а поэтому он подгонял к «чёрному крыльцу» служебную «Волгу», загружал её под завязку всем, что могло пригодиться в хозяйстве и с «чистой» совестью увозил всё это в свою загородную «резиденцию». Вот поэтому, зная за собой всё такое и даже временами себя осуждая за это, не хотел колледж оставить без своего внимания. Хлебосолов так и говорил: «Растащат всё по кирпичикам, а потом попробуй, заставь их всё вернуть…».
Да и вообще, о каком отпуске может идти вообще речь, если на горизонте замаячил капитальный ремонт, а тем более, актового зала. Это вам не учебный кабинет, а, следовательно, и средства пойдут на его реализацию со многими нулями. Вот где надо будет проявить смекалку и сноровку, чтобы на один и тот же рубль постараться отремонтировать не только актовый зал, а и ещё чего-нибудь, включая сюда и своё личное подворье за городом.
Хлебосолов по-хозяйски просмотрел планируемые сметы, составленные расторопным Голубеевым, и вдруг стал их черкать карандашиком. У его заместителя от всего этого «творчества» даже кармашек сзади на брюках вспотел. Этот хлюст подготовил документацию с таким расчётом, чтобы извлечь из всего этого пользу для себя, но бдительное око директора пресекло всё это, и то ли от испуга, то ли от разочарования, Голубеев погрустнел в одно мгновение. Хлебосолов же на это не обратил никакого внимания, потому что был так увлечён доработкой сметы, что только тыкал и тыкал карандашиком в стройные строчки затрат. Кадушкина присутствовавшая при этом не сдержалась и спросила у него:
— Ну, и какой же это капитальный ремонт?
Хлебосолов, не отрываясь от бумаг, ответил:
— Очень даже капитальный. Надо учиться экономить. Ну, зачем нам в актовом зале менять окна? Мы их просто забьём гвоздями намертво и задрапируем тканью. Кресла подклеим и подкрасим, а сцену накроем ковролином. Я в одном учреждении видел. Мне понравилось.
Кадушкина промолчала. Она знала, что его переубедить всё равно, что переспать в одну ночь с десятью мужчинами. Не зря его предшественник, рекомендовавший Хлебосолова на должность директора колледжа, сказал про него так: «Огромен и настырен. Будет стены прошибать лбом. Не человек, а бронепоезд». Теперь этот «бронепоезд» пытался, опираясь на свой жизненный опыт, а точнее на свои запросы сыграть роль главного прораба, намечающейся «стройки». То, как он торопился покончить с корректировкой сметы, говорило о том, что в нём пробудилась кипучая работоспособность. Тут же буквально в затылок дышал Голубеев: у того был свой взгляд на ремонт и он-то уж наверняка не упустит своего шанса и откусит пусть и маленький кусочек пирога в свою пользу. Чего-чего, а интуиция у Хлебосолова на счёт всего этого была ещё та. Голубеев об этом знал и смиренно переносил удары судьбы, наблюдая за тем, как директор лишал его приработка. Поскольку они где-то в чём-то с ним были одного поля ягодки, а точнее подкармливались из одного корыта под названием «бюджетные деньги», то ни у одного, ни у другого и в мыслях не возникало желания настучать друг на друга куда следует. Знаете ли, такая негласная этика и субординация: надо взять себе ровно столько, чтобы хватило другому. Подчиняясь этому правилу или традиции, я уже и не знаю, как всё подобное назвать, Хлебосолов раскинул мозгами и нашёл способ покрыть свои запросы, на средства, выделяемые на ремонт актового зала, решив привлечь к работам работников колледжа, сославшись на производственную необходимость. Другими словами, он предлагал ремонт провести собственными силами. Надо заметить, что большого энтузиазма его задумка у людей не вызвала. Объяснялось это тем, что не все были уверены в наличии у себя навыков строителей. Тем не менее, одну бригаду удалось сколотить, благодаря настырности Негодяева, который имел кое-какой опыт в организации студенческих стройотрядов. Голубеев хотел сначала отклонить кандидатуру географа от занятия эти вопросом, потому что тот в свою очередь мог запросто разинуть рот на чужой каравай. Цифры с нулями, я имею в виду денежные знаки, никого в этой жизни не оставляют равнодушными, но потом вмешался сам Хлебосолов, и всё устаканилось.
Кроме Негодяева в бригаду вошли: психолог Танечка, которая во всеуслышанье заявила, что умеет работать кисточкой, Зайцев, физик – он же «Вольтметр», дизайнер колледжа Олечка – бывший комсомольский работник и ещё несколько молодых педагогов. Кстати, Кадушкина тоже хотела поучаствовать во всём этом, но Хлебосолов её уговорил этого не делать, мол, никто не знает: какой результат будет у всей этой строительной эпопеи.
Сами понимаете, что все выше перечисленные, несмотря на старания Негодяева, не могли осуществить качественный ремонт, а поэтому им в подмогу где-то наняли рабочих, выходцев из Азии. Кстати, ребята оказались работящими, а поэтому педагогам оставалось только им подносить стройматериалы, да убирать мусор из-под ног. Хлебосолов пошёл на это, скрипя сердцем, но и выхода другого у него не было, а так, глядишь, к сентябрю зал станет новым. Итак, помолясь приступили.
Голубеев намётанным шагом измерил фронт работ, при этом часто сбивался и что-то помечал в своих бумагах и потом заново мерил актовый зал с серьёзным видом. «Вольтметр» не выдержал и запустил в него длиной фразой по матушке, упомянув его пышный зад, мол, размахался – это никак к непогоде. Профорг Зайцев только хихикнул, но не стал Голубееву напоминать о правилах поведения в общественных местах, а тем более на ремонтных работах. Вместе с тем рабочим из Азии он сказал: «А вы работайте, работайте… Ваш профсоюз далеко, а наш на вас не распространяется. Раз въехали на территорию сопредельного государства не по закону, то терпите унижения и лишения». Те плохо понимали по-русски, а поэтому улыбнулись на его слова и только закивали головами. Психолог Танечка вильнув бёдрами в явной близости от азиатов, назидательно посмотрела на Зайцева и произнесла:
— Как не стыдно, а ещё профорг…
— Вот поэтому и не стыдно, что профорг, — ответил ей Зайцев. – Они нас не жалели, когда выгоняли со своих земель. Так почему я должен теперь перед ними расшаркиваться?
— А как же интернационализм? – вмешалась Олечка.
— Засуньте его себе… — Зайцев заморгал быстро, быстро глазами, подбирая подходящее слово, — под мышки.
— А вы ещё тот фрукт, — Танечка зло улыбнулась, блеснув железными коронками зубов.
Физик не сдержался, и шутейно поддав профорга под зад коленом, выдал:
— А ну, овощ принимайся за работу, а то бригадир не зачтёт рабочий день.
После этих слов Голубеев демонстративно повернулся на сто восемьдесят градусов и сказал вслух:
— Ну, вы тут, а я — там, — и поспешил колыхающейся походкой из актового зала.
Зайцев только и успел ему крикнуть вдогонку:
— Поворотку не забудь включить, шланг гофрированный.
— Ну, зачем вы так? – психолог сделала ему очередное замечание. – Он же старается приносить людям пользу, а вы его раните словом.
— Его счастье, что только словом, а вообще по нему все придорожные камни слёзы льют, — хохотнул физик.- Лежат и видят, как касаются своей поверхностью его зада.
— Опять вы про это? – Танечка фыркнула.
— Опять, — не стал отнекиваться «Вольтметр». – Это так затягивает…
Олечка, чтобы отвлечь всех от этой темы, громко хлопнула в ладоши и зычно протрубила во все свои лёгкие, что работа не волк, но мы люди и надо следовать самому главному принципу личностного роста: трудиться в поте лица на пользу себе и всем остальным.
Пока работники колледжа разминали свои языки, рабочие из Азии, пошептавшись о чём-то своём, принялись за работу. Несколько раз наведывался Хлебосолов в сопровождении Кадушкиной. Та всё что-то отмечала в своих бумагах, на что физик сказал:
— Вот кому на Руси жить хорошо.
Олечка прибавила:
— И при этом очень хорошо: тут карандашиком, там ещё чем-нибудь, а денежка капает себе и капает.
Зайцев, пытавшийся «достучаться» до сознания рабочих из Азии своими «приколами», оглянулся на Кадушкину, оценивающе скользнул по её фигуре, слегка ссутуленной и удовлетворённо про себя подумал: «Хороша чёртова баба, но глупа…» Та так про себя не думала и с умным видом продолжала тыкать карандашиком в свой блокнот. Хлебосолов искоса бросил на неё взгляд и процедил сквозь зубы:
— Перестань нервничать. Что за дурацкая привычка во время работы играть в «крестики-нолики»?
Вот так примерно всё и проходило: одни разговоры вели, другие тыкали карандашиками, да шагами мерили актовый зал, а рабочие азиаты, улыбаясь на всё это, работали себе и работали. Они даже не обижались на седовласого Зайцева, который поминутно что-то пытался им сказать, да куда уж там – русский язык для них был, как неопознанный летающий объект.
Судя по тому, как были распределены обязанности среди работающих, ремонт грозился затянуться, и перерасти плавно в объект «долгостроя». Чем это могло обернуться для колледжа, знал только Хлебосолов, потому что ему первому предстояло «получить по шапке». Уж тогда точно, «оппозиция» смогла бы его столкнуть с директорской должности, выбив из-под него мягкое кресло. А как иначе, если рулить не может? Опять же, там наверху скучают без раздачи тумаков, а поэтому всегда наготове имеют натасканных исполнителей, которые в любую минуту готовы «раздуть костры инквизиции». Хлебосолов об этом знал, так как сам и не один раз участвовал в подобных акциях. Надо заметить затягивает эта деятельность по самые уши. Как-то ему довелось инспектировать одну школу. Нарыл столько недостатков, что было в пору тамошнего директора, выражаясь языком приговора тридцать седьмого года – «расстрелять за саботаж». Тот так напугался, что предложил Хлебосолову каждый месяц выплачивать зарплату за то, что тот якобы ведёт уроки в данном учреждении. Дурь? Конечно. Хлебосолов не стал противиться, а потом он тогда был помоложе, и кровь ещё гуляла так по его организму, что он её умело, успокаивал лишь на груди своей любовницы. Долго это продолжаться не могло и его поприжали в один момент, и слетел он со своей должности подобно птице, которой отбили камнем всё, что находится у той под хвостом. Падал он камнем и так стремительно, что если бы не сочувствие его уже бывшего начальника быть ему сейчас не директором колледжа, а на худой конец каким-нибудь завхозом, с соответствующим окладом, где-нибудь в интернате. Наверное, это и многое другое промелькнуло перед глазами Хлебосолова, когда он подумал о том, что ремонт явно затягивается, а когда подумал, решил навести порядок. Первым делом он выловил своего заместителя по хозяйственной части Голубеева в районе женских туалетов, где тот что-то измерял ладонями и прямо ему в лоб заявил:
— Вы что моей смерти хотите?
— Нет, — ответил, тот не мигая глазами.
— А мне кажется, что хотите, — настаивал директор.
Голубеев ничего, не понимая, весь съёжился на всякий случай. Он вообще старался похороны обходить стороной. Эта тема ему была неприятна и не важно, кто об этом с ним заводил разговор.
— Если ремонт будет продолжаться и дальше такими темпами, то я устрою во дворе колледжа братскую могилу, увековечив её статуями всех тех, кто саботирует работы, — выдал Хлебосолов. – Я возложил на вас контроль. Это же так просто, но почему-то вас всё тянет к унитазам. У вас что-то с желудком? Чего вы тут всё вымеряете, заботливый вы наш? Я вам напоминаю…
На этих словах Голубеев слегка покраснев, достал из кармана куртки блокнот и приготовился записывать. Директор смерил его подозрительным взглядом и спросил:
— Что вы хотите делать?
— Конспектировать. Вы сейчас столько всего сказали, а у меня и без того мозги врастопырку.
— И что же я такого сказал, что вы не в силах запомнить?
— Ну, как же: на счёт братской могилы и вот сейчас… Кстати, я хотел бы уточнить списочек.
— Какой?
— Ну, кого вы хотите увековечить? Надо всё просчитать, чтобы уложиться в смету, а то может получиться так, что денег не хватит. Я правильно вас понял: вы хотите во дворе колледжа создать мемориальный комплекс?
Хлебосолов уже более внимательно посмотрел на Голубеева, а потом прошипел сквозь зубы:
— Пишите себя первым.
— Ну зачем же так? Я ведь простой труженик.
— Ничего, ничего – пишите: начнём с простых, а там, куда перст судьбы ткнёт, — Хлебосолов стал медленно надвигаться на Голубеева. – Заодно пометьте, что именно с вас я начну наводить порядок вверенном мне учреждении.
Сердце завхоза запрыгало, как на пружинах. Он сделал скорбное лицо и спросил, заискивающе заглядывая в глаза директору:
— Что опять ревизия?
Дело в том, что он уже сумел припрятать часть строительных материалов и ему всякие там проверки и досмотры, сверки и выверки были ни к чему сейчас.
— А что вы так глазками забегали? – Хлебосолов насторожился.
— Это у меня с самого рождения, — попробовал объяснить Голубеев.
— Замечу, что это дурной знак, милейший…
— Я учту. Я больше не буду.
— Что вы больше не будете?
— А что хотите, — браво отрапортовал Голубеев.
— Отчаянный вы. Надо не забыть об этом, когда буду подписывать списки на премии. Ну, ладно, что это мы вокруг да около…?
— Вы это о чём? – Голубеев встал в стойку, слегка приструнив свой пушистый зад. – Неужели…?
— Отставить ваши грязные домыслы. Я вам что, надувная кукла? Чего вы там чёркаете в своём блокноте? В который раз спрашиваю: почему так медленно продвигается ремонт?
Голубеев наконец-то сообразил: о чём идёт речь, и ответил:
— Людей не хватает.
— Как так? Как не зайду, полный зал народу, — Хлебосолов удивлённо уставился на своего заместителя.
Тот улыбнулся и произнёс:
— Так это потому, что наша Танечка стала выходить на работу в купальном костюме.
— И? – директор ещё больше удивился.
— И народ повалил, так сказать, посмотреть на неё в раскрытом виде. Это вам пока не удавалось попасть на представление. Она там ещё всё под музыку делает. Я уже подумываю: а не устроить ли нам небольшой выездной тур?
— Я вам устрою. Я вам такой тур устрою. Будете у меня в клетках жить… Насекомые!
— За что?
— За всё хорошее! – Хлебосолов ринулся к актовому залу, где неустанно гремела музыка. Когда он влетел туда, психолог в откровенном купальнике демонстрировала присутствующим своё дряблое тело. Судя по отзывам слетавших с губ людей, это их занимало. Одни дивились её смелости, другие всё это обозревали с осуждением и только одни рабочие-азиаты всё чему-то улыбались, размывая стены водой.
Хлебосолов протиснулся вперёд. Людей к счастью сегодня было не так много и, тем не менее, у входа образовалась небольшая пробка. Директор ледоколом врезался в потные тела. Те шарахнулись в стороны и стали разбегаться.
— Значит, вот так в мы работаем? – заорал Хлебосолов на Танечку.
— Как умеем, так и работаем, — та гордо посмотрела на него со сцены сверху вниз, мол, вам можно в своём кабинете без штанов в присутствии Кадушкиной, а почему мне нельзя?
Тот тут же расшифровал её взгляд, и чуть было не задохнулся от злости, но появившийся откуда-то сзади Зайцев спросил его:
— И вы тут? Неужели вам всё это интересно? Одно и тоже, одно и тоже. Я уже ей советовал раздеться до нога, да вот только Олечка запротестовала, мол, за деньги, пожалуйста, а так – ни за что.
Хлебосолов выдержал паузу и задал такого перца всем, кто в этот момент находился в актовом зале. Рабочие-азиаты, конечно, ничего не поняли из сказанного, а, поэтому, продолжая улыбаться, всё размывали и размывали стены водой. Вольтметр про себя подумал: «Вот это выдержка».

Прошло ровно два месяца. Актовый зал сумели довести до ума, и наступила минута торжественного открытия его после капитальной реконструкции. Протянули красную ленточку, и Хлебосолов самолично тупыми ножницами искромсал её с такой настойчивостью, что Кадушкина позавидовала той, мол, хоть разок бы так он всё это проделал с ней, а то всё как-то вяленько: скучно и не интересно.
Ну, что до состояния актового зала, то рабочие-азиаты сделали свою работу на оценку – «пять». Хлебосолов после того, как прибыло начальство, всё ждал, когда кто-нибудь из их числа скажет хвалебные слова в его адрес. Те не торопились. Ходили какие-то пасмурные всё присматривались, трогали руками: стены, кресла, занавес… Судя по всему они забыли про Хлебосолова вообще. Тот следовал за ними тенью с надутыми губами. Означало это то, что они ждали всё же чего-то другого и мысленно уже готовили себя к тому, чтобы устроить маленькую раслабуху, вызвав директора колледжа на «ковёр», а он взял и вывернулся. Прямо как-то получилось не по-человечески. Столько ожиданий и нате вам – всё пустое. После этого дня Хлебосолов ходил пасмурный и ждал, что вот-вот сейчас кто-то позвонит и сообщит о его увольнении, мол, не оправдал… Работники колледжа, уже по собственному опыту знали, что в такие дни лучше ему не попадаться на глаза. В связи с этим, колледж опустел. Зайдёт эдак утром директор, а там пусто. Он к вахтёру, а тот из себя глухого корчит, мол, не понимаю ничего. Махнёт рукой Хлебосолов и к себе в кабинет. Секретарша вся надутая, как грелка. Уж на что директор сам так выглядел последнее время и то обратил на неё внимание, подумав про себя: «Беременная что ли? Кто ж такой сумасшедший, что взобрался на этого лягушонка?» Та глазами хлоп, хлоп – сидит, как дура набитая, мол, хотите, чтобы работала, так не трогайте меня. Да кто тебя тронет – гвоздь со шляпкой? Если кто и рискнёт это сделать, то отравится от одного твоего запаха дезодоранта. Придумали ж люди на свою голову, а теперь мучаются: то от них сточной канавой несёт, то мясным фаршем. Никакого разнообразия. Вот так порой едешь в общественном транспорте и от всех подобных запахов такая тоска в глазах, что запросто мог бы повторить прыжок Анны Карениной из этой жизни в ту, о которой мы ничего не знаем.

Ровно неделю Хлебосолову потребовалось для того, чтобы опять вернуться в реалии. Обида на вышестоящие инстанции не прошла – затаилась и сосала под ложечкой, напоминая ему о том, что немилость бывает и такой тоже. Кадушкина была для него единственной отдушиной. Та терпла его грубые, однообразные фантазии, подставляя своё тело под его огромные потные ладони.
За всем этим незаметно подкрался сентябрь и начался новый учебный год. Всё чем запомнился День знаний – 1 сентября, так это сильным запахом из туалета на втором этаже. Как и полагается никто не забил тревогу, думая, что вот-вот явится Андреевич и, пустив матом по поводу «засора», всё исправит, но тот был на больничном, и зловонье прознав про это, стало проявлять активность. Первым, кто не выдержал, был Хлебосолов. Он вызвал к себе Голубеева и дал задание: устранить «засор», а заодно и запах. Тот побожился, что всё сделает, и побежал выполнять. Сам то он до этого не мог опуститься, чтобы ковыряться во всём подобном, а поэтому кинулся к электрику, мол, надо поработать. Александр Сергеевич выслушал его молча и ответил, что вопросы по сантехники не в его компетенции. Голубеев тут же к вахтёру Василию Ивановичу, мол, выручай. Тот ему прямо в лоб и задал вопрос:
— А сам чего?
— Так я начальник.
— Ну, тогда ходи, дыши, раз ты начальник, — сказал ему Василий Иванович и наотрез отказался выполнить его просьбу.
Голубеев заметался, но делать нечего – надо идти и ликвидировать «засор». Теоретически он знал, как это делается, а вот практически – нет. Одним словом, он его устранил ценою собственного внешнего вида. Фекалии с избытком омыли его тело, включая сюда и лицо. Голубеев отплевываясь, стонал по-бабьи, стирая с себя содержимое унитаза. Когда Хлебосолов потребовал его к себе, тот, озираясь по сторонам, по стеночке пробрался в директорский кабинет и, приткнувшись у самого порога, жалостливо посмотрел на того. Хлебосолов оценивающе оглядел своего заместителя и спросил:
— Всё?
Тот кивнул головой.
Директор повёл носом и сказал:
— Идите домой. Для вас рабочий день на сегодня окончен.

Было многое и другое в жизни колледжа, что вызывало критику со стороны его работников. Например, частые пропуски из-за всяких там заболеваний. Ему бы этому Хлебосолову, забить бы тревогу, да и задуматься о профилактике заболеваний среди своих работников, но что-то ему всё не удавалось подобраться к этой теме: то учебный процесс начинал выбрасывать фокусы, то всякие комиссии наезжали, то зарождалась новая книга – одним словом, всё было не до этого. Благодаря только больничному листу Андреевича и встал остро вопрос о том, чтобы прощупать каждого работника колледжа на предмет его состояния здоровья. Надо заметить, что эту работу он поручил одному из своих заместителей. Кстати, таких у него было столько, что он в любую минуту мог опереться на чьё-то плечо. Опирался он часто, потому что надо было везде успеть.
Например, заместителем по технике безопасности, а это вы сами понимаете, напрямую связанно со здоровьем людей на рабочем месте, отвечала хрупкая особа по фамилии Офицерова. Уж чего-чего, а на её плечи директор наваливал столько всего, что сам порой удивлялся, как она ещё ноги передвигает. Она и отслеживала то, как работники колледжа проходят медицинские ежегодные комиссии, и курировала вопросы, связанные с психологическим климатом в коллективе, и что интересно ещё и отвечала за состояние всяких там розеток и выключателей. Если вдуматься во всё это, то попахивало такой самодеятельностью в стиле не компетентности, что вот лично у меня просто нет слов, глядя на всё подобное. Тем не менее, Хлебосолов ничего в этом не видел для себя такого, за что надо было краснеть, а поэтому краснела Офицерова, мотаясь по этажам выполняя свои функциональные обязанности. Так вот, она решила себя проявить на этом поприще несколько с другой стороны и, войдя однажды в кабинет к директору без стука, застала его ковыряющимся в собственном носу. Учитывая размер его ладони и пальцев, а это я вам доложу внушительные параметры, можете теперь представить, как это выглядело со стороны. Появление Офицеровой его нисколько не смутило. Он только сделал вид, что её приход сбил его с мысли. Тем не менее, всё же буркнул, сведя глаза к переносице:
— Стучаться надо.
Та сделала вид, что не расслышала и, убедившись в отсутствии в кабинете Кадушкиной, прямо с порога затараторила, бросая в лицо Хлебосолову фразы о том, что пора комплексно обследовать работников колледжа, мол, уже везде всё это есть, а мы пока в самом хвосте плетёмся по этим вопросам.
— Зачем? – спросил её директор.
Офицерова удивлённо вскинула бровки и ответила всё в том же настрое:
— Негоже отставать от времени. Так можно просмотреть своё будущее. Мы кто?
— Кто? – вторил ей Хлебосолов.
— Мы те, кто находится на переднем крае, — Офицерову понесло.
Директор даже где-то с опаской посмотрел на своего заместителя по технике безопасности и подумал: «И чего ей не сидится в своём кабинете?
Офицеровой действительно не сиделось. Собственно её можно понять, потому что ни она, ни кто другой не могли объяснить: за что ей государство платит зарплату? Видно ей это самой надоело, и она решила разбудить свою совесть, а заодно «работоспособность» и та её закружила, и закружила с такой силой, что в первое время её даже подташнивало. Если бы не её возраст, а Офицерова тихим сапом подобралась уже к середине своей жизни, то можно было бы подумать, что дама залетела. Конечно, и на старуху бывает проруха, а если вдуматься, то и никакая она и не старуха, а просто забытая всеми женщина, и всё-таки секретарша из приёмной Хлебосолова узнав про то, что ту мутит, тут же выдала свой диагноз – беременна. Тут же психолог Танечка посоветовала обратиться Офицеровой к врачу, мол, были случаи, когда женщины рожали и в шестьдесят, а тут-то всего полтинничек. Олечка, бывший комсомольский вожак привела совсем другой пример, будто бы её соседка вот точно так же мучалась, мучалась и всё думала, что пройдёт, и не дождалась.
— Что умерла? – спросила её Офицерова.
— Ага, два раза, — хихикнула Олечка и шёпотом сообщила:
— Выкидыш у неё случился…
— Ну, со мной этот номер не пройдёт, — заверила её Офицерова.
— Вот точно также и она говорила, а случилось же.
Психолог Танечка присутствовавшая при этом разговоре напомнила Офицеровой:
— Я всё же рекомендую сходить к врачу и показаться…
Вот на этой самой волне Офицерова и решила заняться работой, а заодно подать директору идею о профилактическом осмотре всех работающих в колледже. Как ни странно ей удалось убедить Хлебосолова. То ли его насторожил случай с больничным Андреевича, то ли сам где-то недомогал, но, недолго думая, дал согласие и уже через неделю во дворе колледжа «бросила якорь» колымага на колёсах с огромной будкой, на которой надпись гласила: «В здоровом теле – здоровый дух!» Работники колледжа с интересом наблюдали за тем, как изобретение человеческих рук буксовало в снежном сугробе, угодив туда передними колёсами. Офицерова обежала кафедры, и ознакомила всех под роспись с приказом директора о прохождении коллективом флюорографии. Всё ничего бы, да только зима подбросила в эти дни такие трескучие морозы, что Зайцев засомневался на счёт того, мол, получится ли вся эта затея?
Он сразу сообразил, что кабинет флюорографии, размещённый в будке машины слишком мал, чтобы можно было там находиться в верхней одежде, и поэтому людям надо было добежать до неё в пиджаках, да платьях. Взвесив все «за» и «против», заботливый профорг вынес свой окончательный вердикт:
— Поморозим людей.
Физик на это только крякнул:
— Ничего — согреемся потом.
— Мы-то да, а они? – Зайцев кивнул головой в сторону нахохлившихся женщин.
— Мы что им в рот силой будем вливать? Нет, не будем. Значит, такая их участь…
Первым посетил кабинет флюорографии на колёсах Хлебосолов, так сказать, снял пробу. Судя по тому, как он быстро покинул «колымагу», ему там явно не понравилось. Сантехник Андреевич пошутил по этому поводу:
— Ну вот, и всё – облучился…
— Не каркай, — Зайцев прервал его. – Этим шутить нельзя.
— А ты чего завозился-то? У тебя с этим делом давно уже рекламная пауза, — Андреич хохотнул. – Это директору пока ещё не вышел срок.
— Болтун.
— Ну, это как посмотреть: для кого болтун, а для кого и последняя инстанция. Уж, чего-чего, а мне это мероприятие знакомо. После этих лучей – не встаёт, хоть головой об лёд бейся. Это не игрушка, когда тебя всего насквозь просвечивают.
После Хлебосолова пошёл физик. Тот предметно потолковал с рентгенологом, который с неохотой ответил на все его вопросы и, кутаясь в потрёпанное пальто, то и дело опрокидывал в себя что-то из металлической посудины, отворачиваясь в сторону от собеседника. «Вольтметр» сочувствующе произнёс:
— Наша служба и опасна, и вредна.
— Есть такое дело, — откашлялся тот и позвал следующего.
Люди в порядке очерёдности выбегали на мороз и, хватаясь за металлические поручни, карабкались в фургон, где, трясясь от холода, оголялись, отдаваясь излучениям на несколько секунд. Психолог Танечка для чего-то захватила с собой коробку конфет. Видно по привычке. Когда Олечка у неё поинтересовалась, мол, для чего всё это, она ответила:
— Ну, это все знают: без презента в туалет сегодня не зайдёшь, а тут медицина…
Гайкина тут же встряла в их разговор:
— А я так пойду – на халяву.
Тут же нашлись желающие почесать языками. Пока Танечка была в фургоне, про неё успели сложить такие небылицы, что получалось так, что ей с её выносливостью в этой жизни никакая радиация не страшна. Гайкина так и сказала:
— Ей самое место – жить и работать в Чернобыле. Когда психолог показалась из фургона, Зайцев решил «отличиться» и брякнул с издёвкой:
— Все части тела просветили?
— Все, — ответила Танечка. – А некоторые даже по два раза.
— То-то я смотрю «колымага» ещё глубже в снег ушла от вибраций, — Гайкина перехватила инициативу профорга, весело скалясь.
— В здоровом теле – здоровый дух, — процитировал физик надпись на фургоне и захохотал, давая волю своим фантазиям.
Последним, так сказать, замыкающим был Зайцев. Он как истинный джентльмен пропустил вперёд себя всех. Памятуя о том, как в прошлом году он проходил комиссию и перепутал двери кабинетов, попав в очередь доноров. Когда это осознал, было уже поздно противиться судьбе, и он мужественно расстался с некоторой частью своей крови. Уже когда его покачивало и хотелось спать, Зайцев нашёл в себе силы и обругал себя по «матушке». Это придало ему ускорение, что собственно и помогло ему без приключений доехать до дома. Жена, почуяв что-то неладное, набросилась на него с претензией, мол, бабник: седой, седой, а под юбку заглядываешь. Зайцев восстал и отбрил её:
— Дура! Может быть, благодаря мне сегодня одним человеком на земле стало больше!
— Я так и знала. Кто она? Ага, от тебя пахнет лекарствами! Значит, докторша тебя обхаживает? И что ж ты удумал на старости лет, кобель ненасытный?
— Я исполнил свой гражданский долг! – заявил на всё это Зайцев.
— Ты, да гражданский долг? – жена взвилась на ровном месте. – Ты мне скажи: когда ты свой супружеский долг в последний раз исполнял? Производитель ты эдакий… И не стыдно?
Зайцев недоумённо смотрел на жену, а та «поливала» его так отменно руганью, что он почувствовал, как остаток крови в его организме поднимается единым протестом против всего, того, что она ему предъявляла в данную минуту. Его благоверная не скупилась на эпитеты:
— Паразит! Я тут пёхтаюсь, а он по врачам шастает. Ах ты, пёс шелудивый! На стерильность потянуло? Всё! С меня хватит. Развод!
— Какой по счёту? — Зайцев спросил и тут же его организм отключился.
Всё, что было потом, он уже не слышал. Видно донорство дало себя знать, и его сознание опрокинулось от этих реалий в мир грёз и сновидений.
Надо заметить, что подобные сцены в их семье бывали частенько. Как-то он пришёл домой еле тёпленький. Жена встретила его с битой. Зайцев увернулся чисто случайно, но при этом неудачно наскочил лицом на дверной косяк. Мужчина он был жилистый и поэтому со всей прыти влепился в него так, что из глаз звёзды сыпанули. Их было так много, что Зайцев в горячке заорал: «Пожар!». Жена от его крика тут же в обморок к его ногам. Соседка, по лестничной клетке подслушивавшая всё это время семейную разборку под их дверями, не мешкая, позвонила в пожарную часть. Те приехали и, не разобравшись, залили пеной два этажа. Когда чета Зайцевых пришла в себя, они обнаружили в своей квартире каких-то людей в спецодежде. Жена Зайцева находясь после обморока в заторможенном состоянии, подумала: «Неужели война началась?» Что характерно сам Зайцев тоже про это подумал и решил сделать вид, что не годен к строевой. Воевать ему не хотелось, а тем более с таким лицом. Оно сразу же выдавало в нём противника. Зачем же себя прямо так обрекать на всякие там страдания? Жизнь и без того так ловко подставила ему подножку. С таким «циферблатом» надо определяться теперь на стационарное лечение, а не ходить в атаки.
«Стоп… Чего это я?» — подумал Зайцев в какой-то момент и попробовал ущипнуть лицо, наклонившееся над ним. Это была соседка. Она вскрикнула, и заявила:
— Машка, ты свого супруга держи, а то он в беспамятстве на людей кидается. Смотри, как ущипнул, садист.
Жена Зайцева рассеяно посмотрела на мужа и, улыбнувшись как-то совсем уж нехорошо, произнесла:
— Он у меня такой… Извращенец.
При этих словах, появившийся участковый на пороге их квартиры, кинулся оформлять сразу же протокол. Ему позарез нужен был извращенец, а тут такая удача. Ну, как отказаться от подарка судьбы? Судя к тому же по лицу Зайцева, тот был ещё тем извращенцем – матёрым, и участковый этому типчику решил, не сходя с места, пришить пару дел, пока тот в состоянии болевого шока. Так бы оно и случилось бы, но вмешалась вертлявая соседка и сказала, что и никакой он и не извращенец, а просто бабник, мол, тянет его постоянно на что-то свеженькое. Милиционер почесал затылок и подумал: «Всех нас мужиков на это самое тянет» и вскользь бросил взгляд на жену Зайцева в задранном халатике. Участковый в сердцах ругнул словоохотливую бабульку и подумал: «Эх, какое могло получиться громкое дело, а так какая-то мелочёвка только вырисовывается. Да, неудачный день. А всё почему? Потому что пятница, тринадцатое…»

Так вот Зайцев был последним в списке на прохождение флюорографии. Когда он взобрался в будку, где уже расхристанный рентгенолог в потрёпанном пальто с запахом спирта спросил его:
— Последний?
— Ага.
— Слава Богу, — выдохнул медицинский работник, и тяжело мотнув головой, захрапел.
Зайцев растерялся. Он потрогал мужчину за плечо и позвал так тихо-тихо:
— Товарищ… вы слышите меня?
— А? – тот очнулся. – Вы кто?
— Пациент, — ответил Зайцев.
— Ну? – и рентгенолог опять закрыл глаза.
Зайцев потоптался на месте. Ему было неловко и холодно. Опять же где-то снаружи его уже поджидал физик, с которым они сговорились после сеанса лучевой терапии тяпнуть местной водочки. Зайцев, вспомнив про всё это, уже более решительно потряс врача за плечо. Тот поднял голову, уставился на него с вопросом:
— Вы кто?
— Зайцев.
— Хорошо… раздевайтесь.
После чего чисто на автомате заставил его встать в какой-то короб, нажал кнопки, не поднимая глаз, и щёлкнув в заключение большим тумблером, буркнул:
— Всё.
Обрадованный Зайцев почти по-военному залез в свои одежды и бочком протиснулся к выходу. Когда уже выбрался наружу, то услышал за своей спиной ворчанье рентгенолога, мол, ходят и ходят тут всякие.

После этого, так сказать дня профилактики, как выразился сантехник Андреевич, начался «падёж». Первой с высокой температурой ушла на больничный психолог Танечка. Как отметила Олечка:
— Сглазили бедную женщину.
Гайкина злорадно вспомнила про коробку конфет и сказала:
— Не будет высовываться.
На что Офицерова заметила ей:
— А при чём здесь это? Чем старше человек, тем надо себя вести осмотрительней.
— Какой там возраст? – Гайкина поперхнулась от смеха. – На ней пахать надо, а она всё какие-то тестики строчит. Я её видела как-то: идёт – спина ровная, в каждой руке по сетке и так шустренько ноги переставляет. Хотела её догнать, да расспросить, где она капусту покупала, так не догнала…
— А я и говорю, что с возрастом надо поаккуратнее. Ей вон уже полтинник в окошко заглядывает, а она мужикам всё свои вставные челюсти демонстрирует. Я бы на её месте не афишировала бы свой рот. Сегодня кавалеры разборчивые пошли и перед ними как не заголяйся, всё равно усмотрят чего-нибудь такое, отчего потом ищи свищи их. Кстати, твой тебя простил? – Офицерова перешла на «ты»
— За что? – Гайкина округлила глаза. – Вы бы лучше следили за розетками, да выключателями, а то суётесь в личную жизнь без ордера, — она дала той понять, что тыкать рановато, мол, не подруги, да и гусей вместе в детстве не пасли.
Офицерова поняла свой промах и тут же перешла на «вы»:
— Не учите меня жить. Я за безопасный секс, но то, как вы себя проявили в этом плане, да ещё и на рабочем месте – это позор и вот ещё, что я вам скажу коллега: техника безопасности – это вам не только розетки и выключатели. Будет надо, я к вам и под одеяло заберусь…
— Чего? – Гайкина выпятила подбородок. – Вы ещё скажите, что интимная жизнь каждого из нас…
— Вот-вот, милочка и это тоже имеет отношение к технике безопасности. Мораль и нравственность надо приветствовать, а безнравственность и распущенность – осуждать.
— Угу. Можно подумать, что я такая одна в этом колледже. А директор? А Кадушкина? А?
— Стоп, стоп… Зачем же валить всё в одну кучу? Есть разные причины, — Офицерова заморгала быстро-быстро глазами. – И потом, прежде чем кивать на кого-то, надо с собой разобраться сначала. Если бы это случилось лет эдак десять назад, то схлопотали б вы выговор с занесением в личное дело.
— Прямо уж и в личное дело? – Гайкина ухмыльнулась, недоверчиво косясь на Офицерову.
Та поджала губы и сказала:
— Ваше счастье, что те времена остались в прошлом.
Гайкина после этих слова машинально перекрестилась.
— А за это вообще бы с работы уволили, — Офицерова смерила взглядом ту. – Жаль, что сейчас всё не так. Вот и результат: ни любви, ни чувств, ни ответственности за свои слова и поступки.
После такого откровенного разговора Гайкина слегла. Симптомы были те же, что и у психолога Танечки, но Офицерова посчитала, что это ей в наказание за распутство. Уже к концу недели Хлебосолов схватился за голову: колледж опустел – педагоги грипповали. Что характерно болезнь не тронула лишь мужскую часть коллектива. Зайцев с «Вольтметром» сумели вовремя принять на грудь по двести пятьдесят грамм – это их и спасло. Негодяева вообще болезни обходили стороной. То ли они его побаивались, то ли фамилия географа им не нравилась, — одним словом, тот гарцевал по пустому колледжу конём, топоча ногами так, что Хлебосолов ему даже сделал замечание:
— Люди болеют, а вы устроили здесь джигитовку.
Негодяев виновато заморгал глазами и стал оправдываться:
— Так это у меня такая походка с детства.
Голубеев присутствовавший при этом разговоре вставил своё слово:
— У меня тоже походка, а вот никакого шума она не производит…
Негодяев посмотрел на того взглядом полным презрения и произнёс:
— Если это у вас походка, тогда я Миклуха Маклай.
— А кто это? – Голубеев оживился.
Негодяев спросил:
— Вы что, в школу в детстве не ходили?
— Ходил, но пропускал часто, – признался Голубеев.
— Отчего же? – Хлебосолов пристально обвёл своего заместителя по хозяйственной части взглядом.
— Так это, мальчуганы приставали. Они меня…
— Подробностей не надо, — тут же оборвал Голубеева директор. – Все мы родом из детства, а тут приличное учреждение.
Негодяев сам себе проговорил в пол голоса:
— Из детства-то мы все, только уцелели через одного.
— Вы, что-то сказали? – Хлебосолов обернулся к нему.
— Нет, ничего, — ответил географ.

Надо заметить, что разговаривать с людьми директор «умел». Обычно и это уже было традицией — он свою точку зрения по любому вопросу ставил выше всех, а порой даже попирал, таким образом, высказывания даже классиков. Если кто-то начинал ему что-то там втолковывать из собственных соображений, Хлебосолов запросто мог того оборвать на полуслове. Это означало, что собеседник ничего не смылит в жизни, а если так, то чего ради молоть чепуху, когда дел невпроворот? Что характерно всё подобное наблюдалось только тогда, когда собеседник Хлебосолова был по отношению к нему ниже по рангу. Это я к тому говорю, что когда из главного управления образования пожаловали проверяющие и стали копаться в бумагах, где якобы была сокрыта истина известная, только избранному окружению Хлебосолова, тот «схватился за сердце». Он это периодически проделывал и до этого, и помогало, но на этот раз не сработало. Колледж оказался в осаде финансистов, а эти ещё те были доки и своё дело знали ровно настолько хорошо, что могли, если того потребуют те, кто их сюда послал, любого подвести под статью. Хлебосолов про это знал, и поэтому тут же в его кабинете появились образа святых, и какая-то набожность стала просматриваться в его облике. Он даже по колледжу стал ходить, мягко переставляя ноги, пробуя каждый свой шаг, как бы на ощупь. Сантехник Андреевич первым заметил в нём перемены и сказал:
— Ожегся на молоке, а теперь дует на воду.
Зайцев, тревожно оглядевшись по сторонам, произнёс вслух:
— Чует кошка, чьё сало съела.
Ну, физик на это отреагировал по-своему:
— Лет пять с конфискацией, а оттуда сразу на пенсию.
Негодяев после этих слов сделал вид, что его это не касается. Уж он-то понимал, что если начнут копать, то могут и до него дорыть. Вероятность этого была.
Во-первых, капитальный ремонт актового зала, несмотря на то, что был оценен на «пять», на самом деле не тянул и на «троечку». Как потом выяснилось: из восьми миллионов рублей отпущенных властью на реконструкцию зала, дошло до строительной организации только три, а это совсем другое качество. Кроме того, на эти деньги рабочие отремонтировали не только актовый зал, но и столовую и даже чуть-чуть бросили средств на крышу. Негодяев знал, что пять миллионов по подложным документам ушли на сторону, где по-братски были поделены между всеми, кто входил в близкое окружение к директору. Конечно, здесь были соблюдены все иерархические расстановки: кто-то получил столько-то, кто-то столько-то. Случись что, то и сроки получат разные, не дай Бог, конечно. Всех это, кстати, устраивало, а поэтому каждый боялся ровно настолько, сколько сумел разложить по собственным карманам. Хлебосолов прекрасно понимал, что, подкормив своих замов, таким образом, он себя обезопасил, повязав всех их круговой порукой.
Во-вторых, те, кто даёт такие суммы на что-то подобное, включая и ремонт каких-то объектов, всегда находится в ожидании «благодарности» от тех, кому были отпущены на всё такое средства. Вот как раз этой самой «благодарности» и не последовало от Хлебосолова. Ему и так и эдак намекали из коридоров власти, мол, делиться надо. «А чего тут делить, если самому мало?» — рассудил директор и сделал вид, что ничего не слышит и не видит. Это и послужило причиной прихода в колледж проверяющих. Сантехник Андреевич даже где-то в глубине души пожалел Хлебосолова, а потом пораскинул мозгами и сказал:
— Сколько верёвочке не виться… Это же надо: после ремонта в актовом зале стена трещинами пошла.
И действительно так и было, и эта самая трещина какая-то нехорошая была. Хлебосолов приказал прикрыть её каким-нибудь лозунгом. Ну, с этим справились быстро, а тем более чего-чего, а лозунгов в России всегда было с избытком. Всё ничего бы, но когда с потолка стали падать плафоны, тут даже «Вольтметр», он же физик, заметил, что здесь нечистая сила промышляет. Географ почему-то настаивал на том, что всё это результат сейсмических провокаций. Сантехник Андреевич всех их выслушал и, погрозив пальцем, выдал так, мол, не обошлось здесь без помыслов людей, и упомянул о том, что забыли нынче про совесть. Негодяев сделал вид, что его это не касается и перевёл стрелки на Голубеева, намекнув, между прочим, что это он контролировал расход строительных материалов на ремонт. Тот выжидательно посмотрел на географа и сказал:
— Нет уж, я за всё отвечать не буду. У меня всё записано. Вот вы занимались организацией и подбором людей в строительную бригаду.
— А вы нам подсовывали некачественные материалы, — отпарировал его нападки географ.
— Докажите.
— А чего тут доказывать? — Негодяев кивнул головой на стену в трещинах.
— Ага, значит, сами что-то нахимичили, а завхоз отвечай! Так?
— Я так скажу, что вы нам подсовывали всякое барахло, а не стройматериалы, — не унимался географ.
— Ну, знаете, если у вас по этому поводу есть претензии, обращались бы сразу к производителю.
— Ох, и молодец, какой! Так почему же такие деньги выбросили за всякую ерунду? Неужели не видели брак?
— Это не ко мне, а к бухгалтеру, — Голубеев надул губы. – Я принимал только то, что закупил колледж.
Андреевич ухмыльнулся и произнёс:
— Ну, мужики, если эти проверяющие нароют, огребёте оба, а то и по статье схлопочете.
— За что? – в два голоса спросили его Негодяев с Голубеевым.
— За честность, — ответил сантехник.
Ну, если эти двое так пытались восстановить степень своего участия во всём этом, то Хлебосолов наоборот хранил молчание. Ему было страшно подумать о том, что кое-какие бумажечки он подписывал, заведомо зная, что за ними скрывается нечто такое, за что можно запросто получить, ну если не пожизненный срок, то уж высылку в края с трескучими морозами и пронизывающими ветрами – это без всяких там присяжных. Как он сам отметил, таясь от всех, что если бы дали не восемь миллионов, а гораздо больше – один чёрт на ремонт затратили бы всё равно столько же, как сейчас, а значит, где-то он и не так уж и виноват, потому что дали-то всего восемь. Вот и получается, что если и докопаются до всего этого, то ему будет, чем оправдаться, мол, взял, но не всё, а это уже послабление, а там глядишь и адвокаты, если что подскажут. Хлебосолов иногда ловил себя на мысли, что там наверху им, сидящим в коридорах власти, его не понять, потому что их загородные «резиденции» светились таким лоском и ухоженностью: куда уж ему со своим домишкой в пять комнат до всех них. Судить-то каждый может о ком-то, а вот на себя посмотреть со стороны — страшно. Пока не видишь – живёшь, не задумываясь, а как присмотрелся и тут тебе инсульты и всё такое. Кстати, у Хлебосолова уже это было. Когда пришли проверяющие и бессовестным образом запустили свои руки в самые интимные места бумажных отчётов, он сначала запаниковал. Главный бухгалтер только успевала «поворачиваться», кряхтя и охая, предчувствуя что-то, ну совсем неприятное и для себя, и для тех, кто приложил свою руку к деньгам, отпущенным властью на капитальный ремонт. Она даже хотела предложить Хлебосолову добровольно признаться, мол, скостим этим самым себе срок, а тот посмотрел на неё отрешённо, думая про себя: «Вот была бы ты красивой бабой – всё обошлось, а теперь сиди и жди, когда всё откроется». Подумал-то он так, а вслух сказал:
— Раньше времени петлю только дурак затягивает на собственной шее.
Хлебосолов знал, что всё обойдётся, потому что его предшественник, который собственно его и пристроил на своё место, уйдя на повышение, за годы своего сидения в колледже и не столько прикарманил и ничего – жив, здоров и лицом красен. Ну, в смысле цветом стал таким розовощёким, а это как никак знак крепкого здоровья. Он этот его предшественник ухитрился в десять раз больше присвоить себе бюджетных средств, и ничего ему за это не было.
«Наверное, откупился, — решил Хлебосолов, листая слухи о прошлой жизни колледжа. – Ему было чем откупиться, да и речь шла о десятках миллионов, а тут всего-то дали восемь, жадюги… Теперь делай вид, что ты хороший, а эти прощелыги будут тебе «капать на мозги», мол, мы своё дело знаем на отлично, а значит, быть тебе у нас в должниках. Вот жизнь-то…»
Наряду со всеми этими мыслями была ещё Кадушкина. Её податливое тело иногда вставало перед его глазами. Он трогал его пальцем подобно грязи на оконном стекле и почему-то начинал вспоминать своё далёкое детство. Было грустно. Грустно оттого, что никто к нему не приходил в кабинет с хорошими новостями. Наоборот каждый хотел показать ему, что во всех своих бедах виноват он сам, на что Хлебосолов только ворчал, мол, и без вас знаю. Как назло все, кто в этот период наведывались к нему несли с собой какой-то ворох проблем, вопросов, а у него и без этого было пакостно на душе. В такие дни он закрывался от всех и, достав из холодильника любимую водку в квадратной бутылке, пил в одиночку, закусывая сыром с колбасой. Однажды он так увлёкся, что когда прыщеватая секретарша решила его побеспокоить, осторожно поскребя пальчиками в дверь кабинета, Хлебосолов не подумав, сделал ей широкий жест, и у них произошло между собой что-то нехорошее. Сам он смутно помнил об этом, хотя удовлетворение всё же получил. Особенно, когда та забралась к нему на колени и игриво спросила:
— Можно?
— Можно, — пьяно кивнул Хлебосолов и добавил, рассматривая её лицо в упор: — Теперь всё можно…
Ну, подробности того, что можно и как, я опускаю, потому что набор всех подобных премудростей в принципе один и тот же, а потом двери директорского кабинета были предварительно закрыты на ключ, а это уже знак для тех, кто оказался по другую сторону этих самых дверей. Конечно, от технички, убиравшей каждый день и приёмную, и директорский кабинет трудно было что-то скрыть, но та оказалась женщиной понятливой, и только перекрестившись, подумала про всё это: «Видать судьба такая…»
Спустя некоторое время Хлебосолов со стыдом вспомнил кое-что из этого, а так как это произошло спонтанно, он сначала не поверил даже сам себе, а когда поднапрягся и память пролистнула события недельной давности чуть-чуть назад, ему стало плохо. Видения насчёт того, как его дряхлеющее тело тешилось прыщеватой секретаршей, так часто посещали его, что он решил: сходит с ума. Кстати, виновница или жертва, тут разобраться трудно без ста грамм, с тех пор стала ходить на работу, как на праздник, потому что в тайне души надеялась, что это было только начало, за которым наверняка последует продолжение. Замечу, что ожидание всего подобного – это самый большой праздник из всех существующих у людей. Вот и она ждала. Увы, продолжения не было. Тогда она стала отыскивать в своём организме хоть какие-нибудь симптомы беременности. Увы, и здесь её ожидало разочарование. Пронаблюдав себя некоторое время, она решила Хлебосолову напомнить о себе, мол, жизнь заканчивается, а у меня до сих пор девичья фамилия. Тот сделал округлённые глаза и предложил ей написать заявление «по собственному желанию». Секретарша решила: он ей намекает о том, что будет её содержать на полном пансионе, и сделала «шаг доброй воли». Хлебосолов с лёгким сердцем подмахнул её заявление, и на этом всё у них закончилось.
Проверяющие тем временем нашли то, что хотели, и встал вопрос: «Быть или не быть Хлебосолову директором колледжа?» Вопрос серъёзный и надо было его решить так, чтобы ничего такого не вышло из-под контроля. Хлебосолов упорно хранил молчание и никак не реагировал на акты, с которыми его решили ознакомить финансисты из Управления образования. Всё выглядело обыденно: прочитал, зевнул, потянулся и уставившись на человека с квадратным подбородком замер. Тот пошарил глазами по фигуре Хлебосолова и произнёс:
— Ну?
— Куда изволите? – директор тут же отреагировал на его это самое – «ну». – Вас на набережную или как…?
— Не понял, — председатель комиссии повёл своим внушительным подбородком.
— Значит, на набережную, — вздохнул удручённо Хлебосолов и вдруг заржал по лошадиному.

На следующий день он пришёл на работу несколько усталым. Судя по всему, ночь была комканной. Вездесущие языки подчинённых тут же стали плескать слюной, мол, всё это у него от Кадушкиной. Ну, вот как тут не пустить всех по матушке, да с притопом и прихлопом? Хлебосолов сделал вид, что всё это не про него, а про другого, кто имеет точно такую же фамилию, как него. Вообще, он рассуждал так, что страсть к Кадушкиной поутихла, и уже не хотелось ему о ней так часто думать, как раньше. Эта оперившаяся мышка, судя по его наблюдениям, уже желала большего, а он ей в этом уже не мог ни чем помочь. Карьерный рост – это такая штука, что затягивает с головой, включая сюда и всё тело. А как же без него? Это ведь сто процентный проходной балл и тут нечего из себя святошу корчить. Страсть любви не помеха. Только когда есть одна страсть, то всё это быстро заканчивается и сразу же усталость берёт человека в плен, и он готов ради кажущейся свободы забыть всё, что до этого его влекло по этой жизни. Вот и Хлебосолов протопав ногами свой отрезок времени в должности директора колледжа, оглянулся назад, а там… Лучше вам не знать, а собственно тот, кто догадался — меня поймёт: чего и сколько наломано и натоптано. Под впечатлением от увиденного, Хлебосолов остановился у окна, выходящего во двор колледжа и, облокотившись лбом о стекло, уставился глазами на первый снег, укрывавший мокрый асфальт, пряча до весны многое-многое, отчего люди по разным причинам хотели бы откреститься. Хотели бы, да не могут, а точнее Создатель им этого не разрешает, и тащат они за собой весь этот груз и делают вид, что это не навсегда, мол, вон там, у поворота оставим всё это и пойдём уже дальше налегке. Всё бы и ничего, только тот поворот с каждым днём всё дальше и дальше, а жизнь всё короче и короче. Хлебосолов горестно так вздохнул, и еле шевеля губами, произнёс: «Да будьте вы…»

Сентябрь 2007 г.