Люди собирались быстро и молча, иногда отрывисто давая указы детям. Раз — и вся утварь по сундукам. Два — палатки свёрнуты и вместе с сундуками положена ну повозки-урдоны. Три — привязаны к урдонам жирные свиньи. Четыре — посажена на урдоны чумазая малышня, и к главному урдоны, тот, что жена старика Ангела, привязан поверх сундуков и палатки шест со смотанным флагом. Пять — впряжены в урдоны красивые мускулистые птицы-иштросы, о каких крестьяне могут только мечтать.
— Дайте шест! Эй! — крикнул Ангел. Люди замешкались, потом сразу двое мужчин протянули шесты от палаток своих жён. Старик взял один, ударом топора располовинил и воткнул одну из половин в земле. На верхушку он положил пряжку, словно блистающего золотого идола. Кто-то из женщин ахнул, многие перекрестились.
— Пусть лучше найдут её, чем нас, — сказал старик. — И будем молиться, чтобы её хозяин не пожелал мести! Хотите знать, кто принёс смерть в наши палатки? Я скажу вам! Я скажу вам вечером, потому что сейчас не время.
Он подошёл к урдону своей жены, взялся за повод головного иштроса и крикнул на него:
— Ну, иди, красавец!
Повозки тронулись. Люди шли рядом с ними молча, не оглядываясь, и только иногда говорили своим детям:
— Не смотри! Не смотри! Не веди за собой беду! Глаза тоже оставляют след…
Вечером Лоло били, всем лагерем. Он молчал, принимая наказание как должное.
— Такие пряжки только у больших господ, — сказал старый Ангел. — У больших господ, которые могут раздавить нас подошвой своих сандалий из глупой минутной злости. Такие не ценят человеческой жизни. Они могут убить ребёнка за насмешку. Что им убить нас, чужих им! Судите сами, люди, бейте парня по вине его…
Люди били. Старые, молодые и совсем маленькие. Били, жалея, хоть и со всей силы, но тонкими прутиками, не задирая рубашки. Только Ангел бил плетью, разодравшей ткань в кровавые лохмотья, но Лоло молчал, зажав в зубах какой-то подвернувшийся обломок корня или сука. Так надо — чтобы никому в голову не пришло повторить его ошибки уже сознательно. Потом, в темноте палатки, вытаскивал из губ и десён щепки и молча плакал. Спина горела, горела голова, лихорадило. Лоло жалел себя от всей души — здесь, в темноте, ничьи взгляды не мешали этому.
Чеё-то шёпот заставил его вздрогнуть.
— Лоло! Лоло, миленький!
Он приподнялся на локте и вывернул голову, чтобы увидеть, кто это. Рядом с ним стояла маленькая Маринька.
— Лоло, повернись ко мне!
Мальчик с трудом повернулся на другой бок, и Маринька тут же встала на колени рядом с ним. Она склонилась, и её волосы защекотали ему лицо и шею. Девочка вложила ему в руку что-то, завёрнутое в тряпицу, и зашептала на самое ухо:
— Лоло, я взяла его! Я ехала на своём пёсике, мы отстали, и я вернулась и взяла его. А потом догнала. Я знаю, зачем он тебе нужен.
— Нужен? Что мне нужно, малышка? — холодея от понимания, спросил Лоло.
— Тёплый камень татобар! Я сразу поняла, что это он. На него так тепло смотреть…
Лоло сжимал в руке завёрнутую в тряпочку драгоценную пряжку и понимал, что у него не хватит сил снова показать его Ангелу.
— Не смей никому говорить, Маринька. Я тебе ради Бога это велю, слышишь?
— Я знаю. Я всё понимаю. Я никому не скажу… Только возьми меня с собой посмотреть на Небесный Сад.