С фонарем на шее

автор: Александр Неклюдов

«С ФОНАРЕМ НА ШЕЕ»
П О В Е С Т Ь
(Воспоминания о любви)

«Не люби женщину — обманет.
Не люби деньги — обманут.
Дорожи волей своей».
Из кинофильма (не дословно)

Целое слагается из дробных порций.
Женщина пишется не сразу: сигарета в слегка расставленных пальчиках, волосинка, оставшаяся на лацкане пиджака, где-то вздох, смех, руки, ножки, прочее.
Разбитое сердце похоже на надкушенное яблоко. В нечто похожее на яблоко его превращает страсть: любовь, ненависть, иное необузданное желание. Неисполнение желания или невозможность его исполнения приносит нам горе. И тогда ты смешон и беззащитен.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Шахматный дворец давно спал. После вечерней яростной и затяжной партии все так и попадали в постели. Изматывающая староиндийская защита подействовала на всех подобно доброй порции фенобарбитала или какого-нибудь другого снотворного. Лишь вверху под самым чердаком дворца светилось желтым пятнышком окошко личного летописца королевы, старого рыжего муравья М…. Старик сидел за компьютером и его ревматоидные лапки примерно с ровной неспешной скоростью отщелкивали костяшки клавиатуры. Он корректировал и вносил последние изменения в заказанные королевой описания. Но мысли старика были далеко от тех поспешных, проплывающих по экрану дисплея букв. И, наконец, не выдержав, старик нажал клавишу с символикой F. Экран погас, коробка ЭВМ по мышиному пискнула, зашуршала, но вскоре экран вновь вспыхнул и развернул иной процесс.

Файл нулевой, корневой (корень).

ЧТО-ТО НЕЧТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Лукавый бес с лесенки слез. Было время, когда это мало волновало, но теперь иное. Пробежали годы, и выросла полынь горькая сухая и колючая на пройденных тропках, а иные вовсе исчезли под толстым слоем пыли.
Компьютер выщелкивает в вас с экрана байты, килло-, мегга-, но, как любая безмозглая тварь (оболтусина), он не в силах разобраться, что важно сегодня, что ушло уже во вчера. Бежит торопливо символ за символом курсор, и должен он указать бы вроде путь простой и лучший, но тщетно. Все тонет в потоке, бесконечном; и удача спрятана глубоко, и стынут руки, перебирающие клавиши, от бессилия.
А лето в этом году стоит жаркое. Испепелило землю солнечным ветром, беспрестанно дующим с безоблачного неба.
Гадкие кучи мусора гниют во дворах возле давно не опорожнявшихся мусорных бачков. По утрам старики что-то разыскивают в них и, кажется, никак не находят потерянного.
По экрану дисплея компьютера ползет длиннохвостая змея файлов, при щелчке мышки разворачивающая веер воспоминаний. Сортировка, поиск, фильтрация по условиям, и вот что-то похожее на цветастый хвост павлина выползает из принтера.
«Грядущему посвящается.»
Дата и имя файла, текст. И снова поиск, отбор, подгонка. А за окном колышется горячими сонными боками июльская ночь — середина знойного медного лета.

Файл первый.
ШАХМАТНАЯ КОРОЛЕВА

Муравейник бурлил новостью. Два рыжих молодых обалдуя приволокли перед самым заходом солнца в муравейник «нечто». Не гусеницу, не семечку от сосновой шишки, а… Впрочем, определение тому, что попало в муравейник, не давал пока никто.

Муравейник был срочно собран на совет. Старый безрогий М… поднял рыжую лапку и процесс совета двинулся вдоль, поперек, по кругу; в поисках решения — оптимума. Оптима никогда не бывает проста и легка в достижении. Врач один лишь знает где искать червоточину в сгнившем яблоке. Только клоуну посильно определить истинную границу возможного. Вереница правил вносит хаос почище бедлама.
— Прошу слышать. Я не могу простить необычного. Оно внесено извне и потому подлежит изъятию. Я против.
— Велика вина простого решения. Необдуманность легла на еловую шишку. Поднялись ветры не по сезону. Вечность только может рассудить нас. Голос мой высок, чист и легок. Против.
— Буря в стакане создает ненужное волнение, готовое выплеснуться в небеса. Но уже одного этого мало, для принятия истины. За.
— Верь и ты победишь. За.
Простых решений не бывает ни в одиночку, ни сообща. Через час решили не решать, а обратиться к исследованию предмета. Впрочем предмет был живой и двигался. Тихонько стонал и шевелил губами.
Поскольку наступала ночь и входы муравейника давно уж были запечатаны, то и решать об изгнании неизвестного предмета было бессмысленно, и заниматься исследованием поздно. Потихоньку позевывая начали медленно расползаться с совета. И вскоре в зале остались лишь два безмозглых обалдуя, принесших в муравейник предмет, М…, да сам предмет. Так втроем до утра и выхаживали предмет. Один из обалдуев жевал еловую хвою, другой сосновую, а М… всю ночь смешивал жеванное и обкладывал им тело предмета. Под утро, не выдержав, все трое задремали.

Часы на главной башне шахматного дворца всхрипнули, словно прокашливаясь, и пробили час от полуночи. До утра оставалось не много времени, и М… с сожалением, вздохнув, выбрался из-за стола и подошел к шкафу. На полках в строгом порядке согласно хронологии лежали дневники и записные книжки, которые шахматная королева поручила обработать муравью. Стопки листов с записями отделялись друг от друга закладками с указанием года, когда они были сделаны. Под каждой закладкой лежала в пакетике дискета. Все листы были обработаны, набраны на компьютере и данные хранились на этих дискетах. Предстояло скомпоновать из этого множества дневник.
— Александр Иванович настаивает, чтобы объем окончательного дневника был минимальным, — сообщила вчера утром шахматная королева. — Оставить только лучшее и важное.
Понять, что было лучшее, еще было возможно, но вот, что важно…
М… почесал лапкой шею и взял несколько дискет. Дискеты он положил в стоявшую возле компьютера пластиковую коробочку, подумал. Форма дневника была определена им заранее, и он решил ей следовать. Покопавшись в коробке, он выбрал дискету с наклейкой «Год 1991» и вложил в дисковод с меткой «А»; дискета «Год 1980» была вложена в дисковод «В». Старик нажал на клавишу и запустил процесс.

* * *

Красный росчерк блеснул,
всколыхнул.
Уходя, он унес…

Палата №6. Впрочем ни о Чехове, ни о больнице здесь ни слова. Просто каждый раз эссе, эссе. Дай, думаю, что другое. Впрочем, не веет ли от писанного хлорамином и карболкой?
Разбег закончился. Самолет пружинисто подкинуло, и он взлетел. Быстро вниз стала уходить бетонная полоса, а когда она окончилась, самолет был высоко.
Первая посадка в Костроме. Вышли. Маленький, похожий на сельский клуб аэровокзальчик. Выкурил сигарету. Моя спутница сбегала в туалет. И через тридцать минут снова в воздухе.
Еще час старенький АН-26 с грохотом месил черными лопастями воздушное пространство Советского Союза.
Ленинград принял нас через запасный вход — аэропорт Ржевка.
На летном поле, оглядываясь на нашу неказистую лошадку, я понимал, что для международного Пулковского не вышла она рожей и размахом крыла, но было досадно, будто не класс самолета, а ты тому причиной, что в Ленинград пустили с кухаркиного крыльца.
Неотвратимо приближался август 91-го, и в воздухе тревожно колыхалось предчувствие потрясений. Что-то схожее с запахом озона перед надвигающейся грозой. Уже вползла и закреплялась в умах революционных демократов идея отделиться от черных: пока лишь от тех, что из Средней Азии. Простые люди не думали об этом, и потому были вполне доброжелательны.
С квартирой нам повезло. Устроились сравнительно легко, к тому же на Черной речке. Микрорайон так называется на окраине Ленинграда у черта на куличках. Но я последнему обстоятельству даже радовался: Спутница моя собиралась отдыхать, и надо было суметь вложиться в смету. К тому же неспокойно чуть мутило на душе, а себя я знаю — в этом случае понадобится берлога для отлежки. Желательно потише.
Ленинград ошарашил неубранными улицами, облупленными дворцами, плавающим мусором в каналах. Пальмира Северная явно смахивала на потаскуху, неугодившую хозяину, которой растрепали волосенки, наставили под глаз фонарь и, в чем была, на улицу.
Эра Горбачева, перевалив свой горный кряж, начинала обвально скатываться вниз. А ведь как было!

1991г.

М… переключил компьютер на дисковод «В», где была дискета подписанная «Год 1980» и запустил процесс печати.

* * *
Эссе
НЕ МОДЕЛЬ

Леди, леди, прелестная леди!
О чем вы плачете, леди?
Ведь в мире всему цена —
Горсть красной меди.

В последние дни в Ленинграде, когда со мной все было ясно (и не только для всех остальных, но уже и для меня самого) забрел я в столовую на Невском.
А, надо сказать, Невский я разлюбил еще в первую поездку (в мой первый «поход за славой»). С каждой новой поездкой неприязнь к этому шумному, разряженному как куколка проспекту росла, перейдя, наконец, в злое презрение, но, вероятно, с примесью зависти.
Все дороги начинаются и кончаются Невским – в общем-то несуразным, диковатым, но трижды великим проспектом — огромной клоакой, пропитанной мазутом, дымом, потом тысяч людей, мороженным и газировкой. Два хаотических потока по бокам и более упорядоченный по середине; великолепие декораций, нарядов и исполнителей; жажда и радость жизни; здоровье тел и их же немощь.
Невский не любит грустить, постоянно беспечен, неприметно деловит. Всегда клокочет, летит в упоении, в сложенном воедино желании красоты и гармонии, изысканности, лоска. Парад великолепных ножек, милейших носиков и губ; разноцветье юбок и плотно обтянутые грудки на фоне исторических стен и стальных кузовов машин. Все это Невский.
Не переведешь на слова чувство первой или просто новой встречи с ним. Неведомо откуда берется уверенность, что все только сейчас и начнется, началось, что ты другой, что дышишь не спертым воздухом, не гарью дизельных моторов, а самой жизнью. Он шумит, ликует, дарит надежды.
Но даже на Невском, а, может быть, тем более на Невском, очень скоро надоедает быть начинающим. Сколько можно начинать, причем точно зная наперед конец?
То невыспавшийся, то прибитый неудачей попадаешь в каньон проспекта и… поехало. Величие — подавляет, смех — вызывает зависть, чужая радость — ожесточение и злобу. На Невском я никогда не думал хорошо о Невском. На Невском у меня часто пропадало чувство общности с окружающим, моей сопричастности.
Но главное — Аничков мост! Ты, наверно, помнишь эту перекладину с бронзовыми жеребцами Клодта по краям? Весь Невский в нем.
Окажись в начале, в конце, в любой другой точке проспекта, но неминуемо в конце концов прийдешь на Аничков. Создается впечатление прикованности к точке.
Много в мире чудес, а в сказках дивных див, но нет ничего более странного и загадочного чем феномен Аничкова. Попробуй, попав на Невский, обойти Аничков. Можно не стараться, Аничков не миновать как смерти. На нем сошлись и спутались невидимые линии — твои определяющие.
Феномен Аничкова. Но он не только в этом. Помимо всего прочего, это место, где умолкает время.
Что происходит с четвертой координатой, едва она добегает до каменной жердочки, связующей два берега? Почему единое и неделимое до сих пор, оно здесь начинает дробиться на составляющие, причем, самых неожиданных свойств и направлений? И, наконец, зачем оно здесь исчезает, оставляя тебя в застывшей картинке прошлого?
Уходя во временную дыру Аничкова, оно является потом внешне схожим, но не более чем человек, нырнувший зимою в прорубь и всплывший по весне в проталине где-то далеко вниз по течению.
Мост не соединил, рассек для меня Невский: резко, раз и навсегда; на две половины, на два мира, оставив меж ними лишь одно связующее — мечту о «золотом веке».
Всякий раз, проходя по заплеванному и заляпанному жирными пятнами мороженного асфальту моста, я мстительно, как бы невзначай, ронял на него окурок.
А для Невского точнее всего подходило сравнение со щелью не очень разборчивой, но великой женщины. Кто там только не перебывал, теша тщеславие.

Впрочем, я отвлекся. А потому вернемся в душную столовую на Невском, куда я забрел под вечер того дня, когда на черных досках в Ленинградском университете были вывешены белые листы списков поступивших счастливчиков. Меня средь них, увы, не было.
Прочитав списки, я вышел на Университетскую набережную, постоял, полюбовался как на противоположном берегу реки поблескивают мне на прощание позолоченным кукишем купола Исакия, и зачем-то пошел на Невский. В пустое уже почти совсем разъехавшееся общежитие возвращаться не хотелось.
Так, в конце — концов, опоздав на ужин в просторную и чистую столовую на Васильевском, я оказался здесь среди толпы людей, в основном приезжих, набегавшихся по проспекту до гула ног, голодных, потных и очень хмурых.
Передо мной стоял тщедушный простецкий мужичок по-деревенски одетый в черный пиджачок, присыпанный на плечах и воротнике перхотью, явно было видно и по одежде, и по зажатым движениям, что не ленинградец. Очередь за мною заняла грудастая девица; тоже, судя по телесам, не местного сложения.
Очередь была огромной; от входа змеей вокруг столов она медленно двигалась к заветной кассе. Люди стояли плотно и от того жара была еще более нестерпимой. Мужичок передо мной похоже от нее просто плавился и умирал. Он то и дело двигался; поворачивался, отбрасывал на плечи свой пиджак, выглядывал из очереди вперед, но до кассы было все также далеко. И все бы ничего, но в руках он держал пустой пакет из какого-то отечественного уж очень гремучего пластика. Не переставая вертеться, мужчина то и дело втыкал пакет мне то в грудь, то в ноги. При этом каждый раз раздавался звук смахивавший на взрыв петарды.
Чертыхаясь про себя я пробовал отодвигаться, но не тут то было. Мои попытки сразу же пресекались пышным бюстом соседки с тыла. При этом каждый раз она выразительно вздыхала. Девице я похоже не нравился, но все равно реакция ее на такие случайные прикосновения была чрезмерна.
День сегодня был кризисный, а все накопившиеся во мне комплексы и без того давно сорвали замки на своих клетках. Вот почему в последнее время я старался как можно реже бывать на Невском. Стоит здесь появиться, и кто-нибудь обязательно попытается тебя втянуть в какое-нибудь ненужное соперничество или нелепое противостояние. Причем, сами ленинградцы, надо признать, доброжелательны и, уж точно, спокойнее приезжих. Заняты они в основном собой, своею обычной каждодневной жизнью, которую живут, стараясь без надобности не цеплять соседей. Но в толчее на Невском как раз «гости города» в большинстве: туристы, командированные, прочие. И многие из «гостей» несут воистину отрицательный заряд. Большинство приезжает в Ленинград с какой-то сверх идеей или сверх задачей. Все чрезвычайное требует больших усилий, затрат энергии и часто оказывается недостижимым. И тогда ищут виновного или конкурента. Во мне «гости города» моментально узнавали подобного им «гостя». А конкурировать предпочитают с равными или с теми, кто в твоих собственных глазах не превосходит тебя самого.
Я напряженно замер, стараясь не реагировать на выходки мужчины с пакетом. Но мне это мало помогло. Теперь девица сама своим шарообразным бюстом стала периодически подталкивать меня. Каждый раз, подтолкнув меня, она тут же отодвигалась и вздыхала, как фыркающая лошадь.
Я набрался храбрости и обернулся. Девица, поморщив словно для плевка губы, смотрела вниз, похоже разглядывала что-то на моих штанах. Вид моих брюк был затрапезный: второй год я ездил поступать в университет в одних и тех же брюках. Но пока до сих пор никто не плевал на них.
Лучше бы я не оглядывался. В голове, в которой и без того все было перепутано, всплыла и превратилась в распаленного скачущего жеребца фраза — «Загнанных лошадей пристреливают, неправда ли?..» Я теперь ждал за спиной, как выстрел, звук характерного для плевка причмокивания.
И вскоре что-то действительно легонько шлепнуло по штанине, под коленку. Меня, словно пружину, развернуло в сторону девицы. Не знаю, что произошло бы, если бы у нее по-прежнему морщились бы губы; но диво в тот момент смотрело вниз, лишь удивленно открыв рот. Ничего не понимая, я тоже посмотрел.
Внизу подо мной стоял маленький, мне по пояс человечек-коротышка, с большим горбом, орлиным крючковатым носом и внимательно, но ласково глядящими черными глазами. Он держал перед собой ладошку на которой поблескивало несколько медяков.
Человечек ясно улыбнулся и тоненьким вежливым голосом старого ленинградского интеллигента осведомился у меня:
— Вы не разменяете семнадцать копеек?
Этот голосок, чистый, ангельский, так не вязался с тем откуда он исходил — уродливого, засунутого в большой не по размеру костюм, и в рубашку с черным от грязи воротом, расстегнутой, как принято, на две пуговицы, но у него получалось — рубашка расстегнута чуть не до пупа. На обнаженной груди клубились всклокоченные волосы. Вид человечка ввел меня в ступор. Я лишь смог покачать головой, не в знак отрицания (в кармане было полно мелочи), а лишь от изумления.
Карлик не теряясь, тут же отвернулся и толкнул под коленку мужчину передо мной.
— Семнадцать?.. Счас… — Мужчина очень поспешно сунул руку в карман; его пакет в очередной раз оглушительно проехался по мне. Дальнейшее происходило в считанные секунды. До всех смысл вопроса дошел слишком поздно.
При виде груды мелочи на протянутой к нему ладони ласковые глазки карлика дьявольски блеснули желтым светом, а маленькие пальчики вытянулись и стремительно стали вбирать, как трубка пылесоса, монету за монетой, которые, казалось, сами отрывались и влетали в ладошку карлика. Я успел удивиться, что при такой скорости карлик брал только белые никелированные кругляши.
Мужчина опомнился когда от горки монет не осталось и половины. Он захлопнул разинутую ладонь и рванул руку к груди. Карлик подался было вслед, даже привстал на цыпочки, и, что интересно, в этот момент в его глазах сверкнула ненависть. Но в следующий миг он замер, глаза погасли, опять стали темными и ласковыми; карлик проворно повернулся и, чуть присев, скользнул под чьи-то руки, несшие разнос с пищей. А дальше он, спокойно лавируя между снующих по столовой ног, направился в ту сторону, где то и дело бил «пулеметными» очередями кассовый аппарат и ругалась кассирша — «пулеметчица». Две секунды и карлика не стало видно.
За случившейся сценкой наблюдали многие из очереди. Изумление сменилось всеобщим смехом и оживлением. Лишь обманутый мужчина стоял растерянный и не знал, какую реакцию надлежит выдать на произошедшее.
— Сколько? Сколько осталось? — спрашивали его кругом.
Мужчина неловко открыл ладонь и оставшиеся медяки посыпались на пол. Он кинулся на колени и стал рукой сметать в кучу раскатывавшиеся в разные стороны монеты.
— Не роняй, на оклад переведут, — хохотали вокруг.
Никто не помогал собирать деньги.
Мужчина собрал, что смог, и встал. Понемногу толпа начала успокаиваться. Девица, в восторге навалившаяся было мне на спину, снова отодвинулась, в этот раз без вздоха, и, захлебываясь, делилась впечатлением с соседями — двумя ребятами — летчиками Аэрофлота.
В основном мнение толпы сошлось к двум точкам. Одни жалели уродца и говорили, что таому можно простить, и так, мол, от рождения «обижен». Другие, построже, осуждали, и причисляли карлика к компании тунеядцев — если бы была совесть, то нашел бы честный заработок.
— К примеру, в сапожной мастерской…
Но оба лагеря, высказывавшихся, не порывались предпринять что-либо активное во вред ловкому обманщику. Все здесь были «гости Ленинграда», и помнили про это, а карлик распоряжался в этой столовой по хозяйски ; хозяином же можно быть недовольным, но потихоньку, «про себя».
Очередь постепенно двигалась, все более сжимаясь и уплотняясь. Девица, уже сама приплюснув свой бюст к моей спине, продвигала им, словно двухствольным ружьем крупного калибра, меня по очереди к цели. В тех местах, где это «ружье» упиралось, было мокро и липко. Капли пота из этих мест струйками катились вниз за пояс.
Мало-помалу мы приближались к заветной точке — к кассовому аппарату. Жестяная коробка вся в адском напряжении, хрипела, но все-таки с машинной пунктуальностью через каждые несколько секунд выплевывала на людей, ждущих и жующих, короткую трескучую очередь. Когда аппарат отдыхал, ругалась толстая потная кассирша. Она тоже была похожа на большую перегревшуюся машину.
Когда до цели оставалось совсем чуть, горбатая фигурка карлика вновь мелькнула невдалеке. Теперь он нес разнос, на котором стояла большая тарелка с супом, тарелка с двойным картофельным пюре и стакан компота. Только теперь я понял, что больше всего поражало в карлике. При всей мизерности его искореженного тела, голова карлика была нормальной величины, как у обыкновенного взрослого человека. Я подумал, что приделай к чемодану ноги, покрой пиджаком, и ставь сверху голову любого из присутствующих в столовой — получится полная копия этого человечка. Не удержавшись в фантазии, я мысленно поставил крашенную голову третировавшей меня соседки на чемодан; вышло неплохо.
С мстительной ухмылкой я украдкой оглянулся; «чемодан-девица» увлеченно беседовала с летчиками и ничего не подозревала. Дело у этих троих, по-видимому, шло на лад. Про карлика они уже забыли. И я, вдруг, позавидовал летчикам, их лихости и умению, их щегольским синим костюмчикам. Я позавидовал даже девице: в отличие от меня, она, кажется, нашла, что хотела. Моя веселость и ехидство разом сошли на нет, опять вернулось тусклое настроение. Без удовольствия и без слюны во рту получал я на раздаче свою пищу.
Дойдя, наконец, до кассы, я тоже перегрелся. Уже не только по спине, но и по плечам, животу, ногам катил ливень пота. Все тело было будто смазано жидким горячим маслом. За время в Ленинграде я очень похудел и брюки на мне держались по большей части силой трения. Казалось, вот-вот сила тяжести превысит силу трения брюк, и они соскользнут на пол. Если бы не разнос, я, наверно, обеими руками со всею силой вцепился бы за брюки. Но руки были заняты. И то ли от ужаса представленного, то ли от жары на мгновение померкло в глазах. Но в этой столовой и мгновение оказалось долгим. Кто-то толкнул меня, и суп из тарелки на разносе полился на спину крупной женщины, за столик к которой я собирался примоститься.
В общем-то, потом, уже выбравшись из столовой и шагая по проспекту, я вспоминал о пострадавшей не без ухмылки. Эта женщина заслуживала наказания. Заняв очередь, она сразу же уселась за столик и, вот уже почти час, сидела за ним, и никто ее не мог поднять, хотя мест постоянно не хватало, и люди подолгу с едой в руках кружили по залу. Но ухмылялся я потом, а в тот момент глупый страх потерять штаны сменился вполне реальным — быть побитым.
Толстые, словно бревна, ручищи не вцепились в меня сразу только потому, что платье облитое горячим (с дымком!) супом жгло спину даме и ей пришлось вначале подсунуть под него салфетку. Ждать я не стал и скользнул прочь. По пути я за кого-то зацепился, снова полился суп, к счастью на этот раз на пол. И все-таки, без новых жертв, наверно, не обошлось бы. Однако тут мне помогла сама пострадавшая.
— Скотина!.. Сволочь!.. С….! — словно ее заклинило на «с», на всю столовую по-сорочиному заверещал ее возмущенный голос. И кстати! Услышав такое мощное предупреждение, все сидящие и идущие по проходу, которым я удирал, оглянулись и вскакивали, сторонились, да еще с такой поспешностью, будто на них мчался покрытый гнойными язвами бродяга или прокаженный.
На другом конце столовой я огляделся. Свободных мест в зале было только несколько.
Одно у дверей в посудомойку, другое, у стены, как раз там, где очередь делала крутой поворот и, того и гляди, могла снести столик. За самым лучшим столиком у открытого окна, где ветерок с улицы шевелил льняные шторы, в одиночестве с аппетитом поедал свою еду карлик. Он ел, как подобает есть нормальному, без предрассудков человеку. Его, похоже, нисколько не смущали пустые места за его столиком. Издали, завидев их, люди спешили к ним, но, увидев карлика, отскакивали с испугом.
Я, только секундочку поколебавшись, выбрал место у окна. Возможно, после бегства я не успел еще отдышаться, и потому плохо соображал. Иначе, как и другие люди, наверно, поостерегся бы; памятуя, что все-таки есть какой-то глубокий практический смысл во фразе, недавно слышанной мною во время телепередачи. Звучала фраза примерно так: «Ешьте дерьмо, миллиарды мух не могут ошибаться».
Устроившись, я погрузил ложку в остатки супа и посмотрел на соседа. В первый момент показалось, что голова карлика плавает в тарелке. Но этого быть не могло! А карлик поднял на меня сонные все в себе глаза, равнодушно, словно из иного далекого мира, глянул на меня и снова опустил их в тарелку. Челюсти его неспеша, но не останавливаясь и не сбиваясь с заданного ритма жевали и жевали. Я, подобно кролику, повстречавшего удава, замер, пока не поднялась из под стола ручонка с большою ложкой; и тогда иллюзия плавающей в тарелке головы исчезла. Край тарелки приходился как раз посередине шеи карлика.
Странно, но мир, точнее мирок столовой, который так угнетал меня до сих пор, он совершенно перестал меня волновать. Мне стало вдруг спокойно, почти весело. Я с аппетитом, украдкой наблюдая за соседом, взялся за еду.
Сосед мой вычерпал до последней капли суп. Ненадолго замер, переваривая, и, вздохнув от удовольствия, принялся с громким чавканьем поглощать картофельное пюре. С влажного подбородка свисал прилипший кусочек вермишели. В такт движущимся челюстям вермишелина раскачивалась — вниз-назад, вверх-вперед, и опять.
На меня карлик больше не обращал внимания. Процесс еды поглотил все его существо. Он ел как автомат, запрограммированный показать как правильно для здоровья надо питаться. Тело расслаблено «до манной каши», движения неторопливы, внимание проглочено в желудок; лишь двигающиеся челюсти лучились выделяемой энергией.
Но… Мир беззлобен, он просто жесток. Вскоре за соседним, только что освободившимся столиком, устроились мои знакомцы по очереди: летчики аэрофлота, а между ними девица, и моему аппетиту пришел конец.
В белоснежной футболке, туго обтягивающей телеса, моя бывшая соседка являла полную подчеркнутую противоположность карлику. То была «теза», а он был ее «антитезой». Они были как два полюса, как две крайности: здоровый и упитанный успех и искореженное недоразумение, погруженное в себя.
Летчик, который сидел ко мне лицом, наклонился к девице и что-то ей сказал. Та обернулась и с нескрываемой насмешкой посмотрела мне в глаза, затем громко фыркнула:
— Не модель!…
Карлик тоже услышал фразу и левый глаз его на мгновение приоткрылся и глянул на меня внимательно и умно. Похоже малыш не был так прост, каким он до сих пор казался мне.
Поковыряв котлету, я в три глотка выпил стакан компота и поднялся. День сегодняшний был крайне неудачен. Я вышел из столовой практически таким же голодным, как и вошел. Будь она неладна!
Наступал вечер и Невский, пропустив через себя вал возвращающихся домой работяг, заметно начал расслабляться. Одиночек на проспекте становилось все меньше. Необходимо было куда-нибудь идти. И я нырнул в двери ближайшего кинотеатра.
До начала сеанса было много времени. В буфете я набрал бутербродов, кофе, а на сдачу буфетчица положила на мою тарелку конфету в блестящей серебряной обертке. Стоил мой ужин ого-го! Два дня теперь можно было смело ставить пост для поправки бюджета. Впрочем до моего отъезда из Ленинграда осталось лишь несколько дней.
Наконец, старушка-билетерша отдернула шторы и распахнула двери кинозала. Людей было немного и я выбрал место повыше, на галерке. Глянцевый ручей с потолка белых штор прятал экран, вверху играла негромко музыка. Зал потихоньку заполнялся. Зритель был в основном вечерний молодой, чаще парочками, неторопливый. Легкий шорох шагов и легкое потрескивание вафельных стаканчиков с мороженным приглушенным фоном плыли по залу. На дальних рядах, там где я сидел, почти никого не было.
Смех девицы я услышал, когда она была еще в фойе. Все также троицей, она и два летчика, они вошли в зал, и сразу стало шумно. Девица похоже уже определилась и шла под ручку с высоким, как дядя Степа, летчиком. Он рассказывал ей что-то веселое.
Правду говорят о вкусах женщин: пусть обезьяна, но обязательно выше чем метр восемьдесят.
Какое-то неясное предчувствие возникло у меня. Я оглянулся. И точно! Двумя рядами выше неторопливо пробирался к своему месту карлик. В руках он держал охапку мороженного — эскимо на палочке. Видимо мужчина в столовой был очень щедр. Уселся карлик точно надо мной.
» — Вот и вся кампания в сборе, » — почему-то с тоской подумал я.
Карлик с шумом разорвал фольгу и громко начал есть, не обращая внимания на изумление соседей. Когда он развернул второе эскимо, в зале погас свет. Шум стих, все приготовились смотреть фильм, и только вверху, где сидели я и карлик, с треском продолжали разрывать фольгу и по свински чавкали.
Минут через несколько на нас стали оборачиваться даже из первых рядов зала. И очень скоро я сообразил, что коротышку-карлика, пожалуй, никто не замечает и все на самом деле смотрят на меня. Не модель!…
Фильм был японский. Фильм начался словами:

«Что может быть мудрее камня, лежащего посреди бурного потока?
Воды, омывающие его, уходят, быстротечно сменяясь новыми.
Лишь камню суждено видеть закат будущего солнца».

Дальше фильм продолжался все в том же цветастом пересыпанном восточной символикой стиле. В сюжете напрочь отсутствовала динамика. Через двадцать минут встала и покинула зал молодая парочка. Потом еще, еще. Вскоре стал выбираться из зала к выходу и я.
По Невскому проспекту я неспеша направился к Васильевскому острову. Уже смеркалось и вот-вот должны были зажечься уличные фонари. Окончились, отошли до следующего лета белые ночи, и теперь по вечерам, повинуясь аккуратным фотодатчикам-реле, вспыхивали по всему городу тысячи ртутных люминесцентных ламп.
Как всегда на пути лежал Аничков мост. Что-то темное и неясное таилось на Аничковом мосту; и вздыбленные в ужасе кони по краям его были лишь подтверждением тому.
Я перешел через Неву на Васильевский остров и свернул на Университетскую набережную. Набережная была пуста, несколько одиноких фигур, и на ступеньках, спускавшихся к воде, жалась друг к другу парочка.
Напротив университета я остановился и, положив локти на каменное ограждение, стал глядеть на постепенно успокаивающуюся Неву, дворцы на том берегу. Мимо вверх по течению проплыл тупоносый буксир, потом, чуть погодя, промчался лихой катер на подводных крыльях. Но не было уже видно прогулочных белых легкомысленных теплоходов весь день разбрасывавших по берегам через мегафоны щедрые надежды и обещания. Выдохлись или кончился запас надежд?
Из-за Дворцового моста выглядывал верхним этажом Зимний. Поскучнел, днем он лучше смотрится. А вот Исакий, пожалуй, наоборот, на фоне серого неба хорош и очень смотрится в полумраке без деталей. Его достоинство в формах.
На набережной чуть поодаль у ступеней, спускающихся к реке, лежали лицом к лицу два древнеегипетских сфинкса. Их привезли на берега Невы из Египта, кажется еще в царствование Петра I. Я пошел к ним.
Вспомнилось, как летом семьдесят восьмого года я и Валерка Скоров, мой сослуживец, получив долгожданный дембель (служили мы под Ленинградом на станции Мга) и переодевшись в «гражданку», целых десять дней болтались по Питеру. Ночевали на вокзалах, на лавках, несколько дней в каком-то общежитии, а днем бродили по улицам, музеям. Перед отъездом мы в лотке у Зимнего дворца выбирали значок — символ Ленинграда. Я выбрал легонький кораблик , который, поймав в паруса ветер, мчался над куполом адмиралтейства, а тогда казалось, что над самим городом, над всей землей. Выбор Валерки был иной. Ему приглянулся кусочек зеленого малахита на котором была выгравирована физиономия сфинкса. Мудрая и загадочная.
Я подтянулся, встал на цыпочки и дотронулся до холодной лапы чудища. И вспомнил слова из фильма, который я час назад смотрел в компании еще одного «сфинкса», только маленького и носатого.

«Что может быть мудрее камня, лежащего посреди бурного потока?
Воды, омывающие его, уходят, быстротечно сменяясь новыми.
Лишь камню суждено видеть закат будущего солнца».

Пустые глазницы сфинкса смотрели где-то высоко, поверх меня, Невы, и даже лежащего перед ним города.
В чем его мудрость? В камне? В вечности? Он, что пример для подражания? Неужели самое мудрое для меня тоже улечься на берегу реки, этого «бурного потока», и запрокинуть в небо голову? Не получится. Заберут. А он (Вот он!) лежит, лежал и будет невесть сколько еще лежать. Для этого надо быть камнем.
Впрочем, не в нем же было дело. Мы с Валеркой выбирали символ Ленинграда. И каменный древнеегипетский сфинкс был, по трактовке Скорова, символом этого прекрасного загадочного города, выложенного в камне по берегам «текущих быстротечных вод» Невы.
С Невы пахнуло сыростью, прохладой; ночь приходила на город с реки, с каналов. Стало зябко в одной рубашке, пожалел, что не захватил с собой куртку или свитер.
С Дворцового моста на набережную выворачивал троллейбус, и я заспешил к остановке. Было уже поздно, меня давно ждала пустая комната в общежитии.

Распечатав последний символ текста, принтер передернул каретку и замер; закончился рулон с бумагой. Компьютер был достаточно мощный и позволял работу в параллельном режиме. Пока шла печать, М… работал над своими записями и теперь не торопился менять бумагу. Лапки муравья почти безостановочно отщелкивали клавиши.

Файл первый (продолжение).

На следующее утро совет продолжился. «Предмет» так и не приходил в себя. Не скоро, но разыскали в потемках нижних, самых глубоких и старых подземелий муравейника, давно заброшенных, старейшего из муравьев — то ли врача, то ли оригинала Лишайного Доктора. Прийдя, он оглядел «предмет» и, покопавшись в памяти, признал:
— Фигура шахматная. Фигуры существуют на клетчатых полях. Помню, в молодости доводилось прогуливаться по таким полям. Это было давно, там, на Большом озере в домике рыбаков. Старею, теперь мало, что могу вспомнить. Сейчас, судя по внешним признакам, фигура в беспамятстве.
В одной из зал муравейника обустроили больничную палату, куда и перенесли «предмет». Лишайному Доктору совет поручил лечение.
Затем исследовали место на лесной тропинке, петляющей меж сосен вниз к озеру, на которой обалдуи и нашли «предмет». Недалеко от места лежала накидка, вышитая лилиями, а также ридикюль, наполненный непонятными для муравьев вещами. Найденное отнесли в муравейник; М… велел показать находки Доктору. Лишайного Доктора больше всего интересовала накидка с лилиями. Поразмышляв, он, наконец, сказал:
— Я думаю, она из царственных особ. Королева.
— Так что же… Необходимы почести?
— По крайней мере, соответствующее обхождение.
Решили, что два обалдуя, сменяясь, по очереди, и окажут соответствующее обхождение. Молодые муравьи горячо возразили, что раз так случилось, то почести они будут оказывать бессменно, оба вместе. Совет не возражал. И оба муравья ушли вместе с Лишайным Доктором занимать пост подле королевы.

В хлопотах и обычных делах муравейника минуло три дня. М… посетил лечебницу. Лишайный Доктор врачевал старательно. Шел второй день, когда королева пришла в себя. Она была бледна, но кризис миновал. Сегодня она впервые поднялась с постели. Сидела рядом с приставленными к ней для обхожденья муравьями и заучивала их имена. Но необычные для королевы имена — Перебежчик и Рыжий Бронебойщик — давались ей с трудом. Точнее, она их, в особенности второе, не могла запомнить вовсе.
За беседой с королевой два муравья толкли в ступке корешки для настоек Доктора, которыми тот врачевал королеву.
М… решил представиться королеве. Подойдя к сидящей троице, он негромко покашлял, чтобы обратить на себя внимание, и осведомился:
— Как чувствуете себя, ваше… величество.
Королева быстро обернулась и долго разглядывала М…, пытаясь понять почему у него нет, как у других муравьев, рогов. Но, так и не найдя ответа, хихикнула:
— Фи, к чему официальность. Будь проще,.. старичок.
Более королева не стала задерживать внимание на М… и вновь обратилась к сидящим рядом муравьям с просьбой повторить их имена. Поняв, что представление не удалось, М… отошел тихонечко и занялся осмотром больничной залы. Его внимание привлекла стоящая у стены кровать над которой высился шатер из прозрачной и очень необычной ткани. М… уже протянул лапку и собирался потрогать заинтересовавшую его ткань, как от дверей залы раздался суматошный вопль Доктора:
— Это же плесень! Ни в коем случае прошу не трогайте.
М… отскочил от кровати с большим испугом. В муравейнике любой знал — прикосновение к плесени для муравья опасно. Не прикасаться к плесени и не ходить в нижние галереи муравейника было записано даже в древнем своде правил. Один Лишайный Доктор нарушал эти святые правила. Он спускался в эти зараженные галереи и каким-то образом собирал плесень, чтобы потом, чем-то обрабатывая, готовить из нее лечебные порошки. Именно поэтому его и звали Лишайным Доктором.
— Прошу прощения! Заранее я забыл предупредить, — суетился вокруг М… смущенный Доктор. — Плесень убивает вредные микробы, которые могут быть опасны для ослабленного организма королевы. Поэтому я устроил такую защиту — накидку сплетенную из нитей плесени.
— Но ведь…
— Нет, нет! Для королевы плесень безопасна, у нее иное, отличное от муравьев строение.
— Как у нее здоровье?
— Слабость. Провалы в памяти. Не помнит, что с ней произошло, — развел руками Лишайный Доктор.
— Как помочь? Каков официальный диагноз?
— Хроническое сотрясение. В головке, э-э,.. — промычал Доктор, вспоминая имя пациентки. — У королевы в голове все спуталось. Если говорить научным штилем, то королева помнит все от А до Я за исключением того, что в середине алфавита. В итоге цепь реальности разорвана. Лечение я провожу, но ей надо больше говорить. Речь при беспамятстве, особенно у женских особей, — наиглавнейшее лекарство. Память должна вернуться по ходу речи.
— И как же,.. ее речь, организовать? — удивился М…. Нетрадиционные приемы в лечении Лишайного Доктора в который раз уже озадачивали его.
Доктор поморщился и безнадежно махнул лапкой.
— Организуйте школу. Пусть она читает лекции. Подумайте…

Совет стал думать.
— Речь — это функция. Процесс несложный, но требующий слушателя.
— Функция есть правило, закон в высоких берегах.
— У функции есть аргумент, отображающий динамику.
— Как быть с соответствием?
— А если рассмотреть процесс, его закономерную последовательность прохождения?
— А в чем же смысл?
Все замолчали, М… почесался, решать опять предстояло ему.
Он вновь посетил королеву и рассказал о лечебном методе Доктора.
— Прочтите лекцию о чем угодно, возможно Доктор прав? Мы вам поможем вернуться, но вы должны вспомнить, где расположены поля из клеток.
Королева кивнула:
— Старичок, я согласна. Могу прочесть и даже не одну. Но только, где мой диктофон?.. У меня правило — фиксировать и подвергать анализу свои речи.
Вспомнили про найденный на лесной тропинке ридикюль. Принесли. Королева извлекла из него колокольчик и небольшую коробочку — диктофон. Проблема была снята.
Для королевы организовали лекционный зал. Соорудили высокую со ступеньками кафедру, расставили столы. Желающих слушателей было хоть отбавляй. Муравьям было скучно жить до одури, поэтому на объявленную лекцию все повалили скопом. Возбуждение среди публики царило схожее с тем, которое случается перед концертом мировой звезды. Впрочем, как оказалось позже, у королевы был драматический талант.
За первым столом в центре поближе к кафедре с важным видом сидели Перебежчик и Рыжий Бронебойщик. М… и Лишайный Доктор сели за самый дальний, последний стол. Доктор волновался. М… королева вручила колокольчик.
Когда пришло условленное время, М… позвонил, и в зал стремительно вошла Шахматная Королева. Зал был в восторге. Высокая прическа, накидка с золотыми лилиями делали королеву потрясающей. Она поднялась на кафедру.

Конспект первой лекции.
У королевы была проблема. Только поднявшись на кафедру, она сообразила, что готовилась к лекции не совсем правильно. Вернее вовсе неправильно. Весь предыдущий день она занималась платьем, сегодняшнее утро было посвящено прическе. И даже мысли не мелькнуло до сих пор, что прочесть лекцию — это не присутствовать рядом с королем во время речи в тронном зале. Однако, процесс был запущен и ждал развития. Королева включила диктофон.
— С тех пор, как я очутилась здесь у вас, меня не покидает впечатление случившейся во мне системной путаницы. Я предлагаю вам участие в эксперименте. Мне предложили прочесть вам лекции. Вы можете их слушать. И не судите строго.
Первые слова были найдены!
— Давайте подберем эпиграф. Определим границу темы.
Королева взяла кусочек мела и в задумчивости прошлась вдоль доски, висевшей на стене за кафедрой. С тех пор, как она очнулась, в голове не переставали стучать звонкие молоточки, которые мешали сосредоточиться; сегодня они были громче, чем обычно. Аудитория ждала движения. Наконец, отбросив упавший на щеку локон, королева решительно большими буквами вывела:
«Появляется маска. Маскарад никто не объявлял.»
Из зала из под лапок муравьев донесся шорох бумаги и дисциплинированный скрип перьев ручек.
Итак, теперь важно начало, оно должно задать темп, ритм и объяснить смысл происходящего. Королева сошла на две ступеньки с кафедры, подняла голову и обратилась с первыми словами будто бы не к аудитории, а к кому-то иному, будто бы со стороны наблюдающему и оценивающему. Получилось смешно, театрально. Кто-то фыркнул.
— Мы слушаем вечность. Мы проходим сквозь нее и упираемся в ее бока, чтобы раздвинуть нам путь. Так учимся мы познавать.
По убывающей интенсивности шороха пишущих перьев можно было догадаться, что в лекционном зале что-то происходит. В самом деле, шло обсуждение. Белая королева не была белой; щеки ее были бледными, но розово бледными. Румяными. И загадка, почему при таких щеках ее называли белой королевой, была сразу отмечена лесными огненно рыжими муравьями.
— Знакомо ль вам: проснуться и ничего вокруг не узнавать? Вероятно ли это? Вполне. Каждый припомнит что-то схожее из своей жизни. Нет, обычно, очень быстро мы вспоминаем все окружающее. Но, особенно в момент такого воспоминания, одолевает чувство удивления (если не изумления!), — а что же было то, откуда мы только вышли? Говорят: «То был сон». Сны мало изученная область бытия. Во снах мы проводим минимум треть жизни.
Королева поперхнулась, услышав вдруг перебранку, ведущуюся шепотом за крайним первым столом в лекционном зале.
— Кашлять вредно, когда ты не один.
— …..
И, кажется, вся аудитория вместе с королевой слушала шепчущихся.
Королева встряхнула головой, продолжила:
— Восприятие бытия во снах и наяву отличается. Когда мы говорим — «как во сне», то констатируем, что наше восприятие переключилось с одного типа на другой. Мы различаем эти типы. Вопрос о двух различных системах бытия, по крайней мере — технологический, открыт. Он не изучен; ни во взаимных связях, ни по отдельности в элементах.
Королева чувствовала, что молоточки в голове стали звонче. И этот звон имел теперь чуть слышный голосок, который читал одну и ту же фразу. «Призрак свершения был одинок, он не забыл завязать узелок».
— Жизнь во сне и наяву — это партия, ведущаяся в двух плоскостях. И только ль в двух?
Вопрос: «Что будет, когда одна система задумает сыграть игру на плоскости соседки?»
Еще вопрос: «А если две системы играют на общем поле?» «На чьем конкретно?»
«А не подвержены ли системы переключать поля?» «С какою частотой, в какой последовательности?»
«Так значит есть параметры?»
«И если бытие есть функция, то от параметра зависит… Каков тип функций и прочего, что определяет бытие?»
Королева на миг остановилась и обнаружила, что ее почти никто не слушает. На нее смотрели; ее внимательно изучали.
— Длинные ноги, гордая женщина! — услышала она авторитетный шепот.
» — Черные падки на белую масть, » — машинально, словно теннисный мяч, отпарировал голосок в голове королевы, и опять начал повторять фразу: «Призрак свершения был одинок, но не забыл завязать узелок».
— Нарушенная связь грядущего не помнит. Система спутала систему. Системная путаница ведет к безумию. План безумия так же хорош, как кошка на столе с обедом.
Аудитория продолжала обсуждать королеву.
— У кого тонкая талия — любят охоту…
— … это соотносится со словами и собаками.
Удивленная Королева подняла голову. Зал пожирал ее глазами. И королева вспомнила, подумала, что она красива, что это у нее тонкая и гибкая талия. Никто не собирался ее слушать, всех увлекло зрелище. Повинуясь женскому инстинкту, королева поправила волосы. Звенящий голосок в голове продолжал читать все ту же фразу, но только слово «призрак» заменил на «признак».
— Прогалина в памяти. Так стирается время. Оно идет, падает, дробится, стирается. Прошлого не вернуть, прошлого не забыть. Пройденный путь не дольше пути будущего. Он короче. Летящий меч подобен стреле, пущенной сбоку. Выстрел короче. Он быстрее. Поток несется. Время летит. Стрела падает. Закон Земли и земного притяжения. Впрочем, все это физика.
» — Боже, — уловив смысл произносимого ею, ужаснулась королева. — Что такое я несу?» Она замолчала. В голове ее проносился каскад фраз-формул: «Построение и форма». «Логика, стиль — понятия партии». «Нападение двойное». «Нападение комбинированное». «Начальное положение». «Начало». «Неправильное начало». «Неправильные защиты».
» — Стоп! — Поймала она мысль. -«Начальное…» Нет, — «начало».
— Начнем… Чтобы прийти к началу. Жизнь круг, заканчивающийся в исходной точке. Выйдя в путь из точки и, сделав полный оборот, необходимо опять сжаться до первоначала и уйти сквозь точку в иную плоскость.
М… не вытерпел и тряхнул кого-то рядом сидящего за рога.
— Помолчи и послушай хоть немного. Ведь и так весь интеллект сосредоточен у тебя в кулаке, зажатом под мышкой.
— Жизнь топчется по кругу, исходной точкой завершает путь. В кругу друзей, в кругу врагов смыкается круг нашего пути. Берем начало, ведем черту, приходим в точку. Уходим и возвращаемся одновременно. Мы убегаем от себя к себе. В том жизненный процесс. Спираль, раскрытая из точки, пульсирует. Пульсация организует жизнь.
Королева повернулась и стала по ступенькам подниматься на кафедру. Она увидела на доске эпиграф лекции, прочла его и сбилась. О чем же лекция?
— Где мяч тот, что в детстве мы могли гонять во дворе у дома все вместе?
Странно, но этот вопрос, случайно произнесенный королевой, остановил разраставшийся в зале хаос. Муравьи, казалось, задумались.
— И все-таки… Раз сняв Пифагоровы штаны, никто и ни за что их уже не в силах одеть вновь. Вы и ваше явление уже выросли из них, и более никогда не совместитесь.
И вдруг королева вспомнила! Она удивленными глазами обвела аудиторию и, заметив М… и Лишайного Доктора, с восхищением произнесла:
— Теперь я помню, что я Белая Шахматная Королева!
Лишайный Доктор был в восторге; от удовольствия он скреб себе челюсть. Озадаченный М… чесал затылок.
— Я буду учить вас шахматам. Этой великой игре, где случай так же закономерен, как строй системы, как ноты логики.
Объятая волнением, раскачивая тонкой талией, королева обходила столики учеников. И говорила, говорила.
— Шахматный бой — завидная участь. Пав героем, встаешь вратарем. Гонимый по клеткам король — печальная участь. Королева становится пешкой, подойдя к пределу доски. Клетки, как в жизни, белые и черные. Полированные, скользкие, отданные в распоряженье фигурам. Фигуры разные: колдуны, колдуньи, пешки. Побеждать боятся. Победителей судят.
Постепенно речь королевы стала убыстряться. Легкая лихорадка охватила ее; она страстно хотела рассказать все и сразу.
— Начало партии похоже на зачатие. Два цвета, два схожих мира складывают партию. Ходы поочередны, подчинены строжайшим правилам. Два мира, две системы, движимые свыше, сплетают хоровод, круг новой жизни. Он движется и развивается, приобретает неповторимое лицо. Процесс создания, отправленный во времени с нажатьем кнопки на часах. Отметьте, это важно, лишь потом (после нажатья кнопки) идет дебютный первый ход сторон! Дебют несет фатальность генов…
Лишайный Доктор, заметив в какое волнение пришла королева, забеспокоился.
— Игра — стиль жизни, загнанной в рамки математического правдоподобия. С движением, с мыслью рождается образ партии. Он разрастается в динамике, в корчах неудач, но и успеха, и славы также. Вы делаете ход и никогда не уверены, что он естественен и правилен. Вы напряжены, дрожите, ждете с трепетом ответа. И вот он следует тот неизбежный, неминуемый, что должен был прозвучать, который вы уже и сами вычислили. Все кончено, игра стремительно валится в безутешный эндшпиль. Король в бегах, остатки разметанной свиты уже не обращают внимания на божественный лик своей королевы и хаос, паника в предчувствии неизбежного. Партия сдана.
Королева все более напоминала входящую в резонанс машину. Казалось такие различные колебания внутренние и внешние, пронизывающие окружающую любого атмосферу, в королеве вдруг совпали по частоте и стремительно сходились по фазе. Из взволнованной речь королевы становилась все более сумбурной.
Лишайный Доктор лихорадочно разыскивал оброненный под стол колокольчик.
— Срединный гул костей под сводами великой залы. Бал на пиру, иль пир на бале? Мелькают платья веером. Смех сотрясает свод. Кругом клубится дым и льется черное, как кровь вино. То радость на костях. Безумство вышло в шахматное поле. Оно резво, довольно, смело. Считает барыши.
Поверженный король всем выставлен на обозренье, в него разрешено плевать. Плевок достоин колдуна, не пешки. Но поделом, на то и партия, чтобы играть.
Вынырнув из под стола, Доктор затряс колокольчик, оповещая этим, что время лекции вышло. Резонанс в королеве остановился на полуслове, словно прерванный аварийной кнопкой.
— Все. Лекция окончена. Ступенька первая нами пройдена… Как быстро пролетело время. Подведем черту… Легенда приходит и уходит. Мечта остается вечной и юной. Прикоснемся же к ней, чтобы набраться сил и укрепить волю, двигающую нас к познанию неведомого.
Королева взяла влажную салфетку и подошла к доске.
— Прошу записать… Тему следующей лекции.
После этого она решительно провела салфеткой по доске, словно очищая поле для новой партии.
— Записывайте. «Румянец щек — есть ребус. Загадка жизни и истории».
Ответственная лекция закончилась, М… с облегчением вздохнул. Расслабляясь, он подумал, что, пожалуй, легкие наполняются воздухом скорее, чем голова мыслями.
И, все-таки, дышать приятно!

Закончив с описанием лекции, М… расслабился, откинулся на спинку стула. Потом он встал и подошел к открытому окну. Ночь была черна, безлунна. Стояла тишина, лишь за спиной на столе в коробке компьютера шелестел вентилятор охлаждения.
Жаль было нарушать покой ночи, но работа есть работа. Старик установил в принтер новый рулон бумаги и нажал на кнопку управления. Из принтера пополз бумажный шлейф.

* * *
Эссе
У ПРИЧАЛА

Лестница, уходящая в небо:
подниматься по ней тяжело,
спускаться трудно, остановиться —
нет никакой возможности.

«Между фактом действительным и фактом художественным имеются существенные различия».
Из книги — Л.И. Тимофеев «Теория литературы»

Первая половина следующего дня прошла в хлопотах о билете на самолет. К обеду, отстояв длинную очередь, я купил его. Выйдя из агентства «Аэрофлота», я завернул на Невский проспект и направился к Васильевскому острову, чтобы на набережной сесть на тридцатый автобус и вернуться в общежитие на улице Детской, где собирался улечься с книгой в руках на койку и так, никуда больше не выходя, дождаться дня отъезда.
Накануне вечером, прогуливаясь вдоль реки возле каменных львов с человеческими головами, я уже попрощался с Ленинградом, и теперь считал, что все формальности перед отбытием соблюдены. Мысленно я был уже в дороге домой. Однако судьба (или опять шутки сфинкса?) уготовила сюрприз. До сих пор не понимаю, как могло такое случиться: Ленинград — огромный город, и только жителей «по прописке» в нем несколько миллионов. До сих пор мне кажется, что встреча, произошедшая в тот день, была все из той же области нереальности, чудес, загадок сфинкса. До сих пор предполагаю, что каменный идол подбросил тогда мне шанс, а я упустил его. Но, возможно, он вздумал в тот день только в очередной раз подшутить надо мной?
А еще, прерывая рассказ и забегая вперед, хотел бы сообщить, что после той самой встречи я не ем апельсины. Меня от них воротит. Но все по порядку; про апельсины позже.
Подходя к мосту через Неву, я еще не догадывался, что роль неудавшегося студента мною пока не доиграна до финальной точки; что занавес на сцене жизни уже вновь поднимается, чтобы явить новый акт действа…
При входе на Дворцовый мост стоял в грязных лохмотьях старик-нищий. Его фуражка лежала на асфальте, и проходившие мимо люди иногда опускали в нее монетки. Заметил я старика издали, поскольку подходил к мосту сбоку, со стороны адмиралтейства, и при этом разглядывал сверкающий шпиль над Петропавловской крепостью; нищий стоял точно по линии уходящей в небо позолоченной «иглы».
В то лето одна тысяча девятьсот восьмидесятого года Советский Союз принимал Олимпийские игры. В основном Олимпиада проходила в Москве, но и Ленинграду достался кусочек олимпийского «пирожка»: предварительные игры по футболу одной из подгрупп и, кажется, что-то по академической гребле. На время проведения игр всех попрошаек и бомжей из Ленинграда повыперли. Однако Олимпиада закончилась, и теперь жизнь в городе возвращалась «на круги своя».
Бюджет мой был скромен, поэтому мое решение было — пожертвовать пять копеек. Сунув в карман руку, я среди монет нащупал большой «кругляш», достал и опустил его в лежащую у ног фуражку. Когда моя монета улеглась поверх других, я понял, что подал нищему не пять, а пятьдесят копеек; в столовой на Васильевском острове, где я обычно питался, обед стоил чуть более рубля. Я огорчился и, видимо, чересчур откровенно. По выражению моего лица старик догадался о моей ошибке, ухмыльнулся, вытянулся, и, в точности стародавний гвардеец-вояка, громким прокурено — пропитым басом отрапортовал:
— Благодарствую! Премного благодарен, быть вам подполковником.
Скажи он, что быть мне полковником, да даже лейтенантом, то я смолчал бы и пошел своей дорогой. Но подполковником?! Какой-то подвох чудился в обещанном. Я остановился и решил тоже пошутить:
— Я по духовной части.
Старик тут же перекрестился:
— Тогда быть вам архиепископом!
Такой бойкости от нищего я не ожидал и вовсе растерялся, чувствовал, что краснею, но проигрывать не хотел. Не хотел и объяснять, что, говоря «по духовной», мыслил я себя всего — лишь только несостоявшимся студентом-гуманитарием.
— Не способен. Не карьерист я.
Но в старике жил истинно актерский дар. Он еще раз, теперь с поклоном передо мной, перекрестился:
— Тогда, дай вам бог, чин ангельский.
Крыть (разве что «чином»?) было нечем. Я шагнул на мост и направился к другому берегу Невы, долго еще испытывая на своей спине взгляд нахальных лукавых глаз.
«- Ангел… — размышлял я. — Полет ангела над Невой? Впрочем, нет. Я ведь по мосту иду; значит, ангел на спине несущий через переправу великую ношу».
Я вспомнил как во время службы в армии, когда с кем-то поспорил, зимой по глубокому снегу волок из тайги до палаточного городка срубленную на дрова березу. Тяжеленное дерево, казалось, прямо вдавливало меня в землю.
Я с опаской глянул вниз за перила на воду. Я переходил уже середину Дворцового моста, и провалиться под тяжестью груза в таком месте что-то уж очень не хотелось.
«- Помог бы кто?» — продолжал осваивать я одаренную мне роль; и даже ноги теперь у меня поднимались медленней и ступали шире. Люди, двигавшиеся навстречу мне, будто замечали, что я что-то несу и загодя уступали дорогу.
Я еще раз глянул на «иглу» Петропавловского собора. Впрочем, игла была не иглой, а стремительным вонзающимся в небо конусом. На вершине его стояла скульптура всамделишного из металла ангела-хранителя с крестом. Что за точку прикрывала собой открытая всем ветрам фигурка на вершине?
Я как-то был на экскурсии в Петропавловской крепости и помнил слова женщины, водившей экскурсию: «И одновременно с внешним движением вверх, шпиль колокольни собора таит возможность не менее мощного внутреннего, разворачивающегося из точки, движения вниз… »
Экскурсовод также рассказывала, что в 1756 г. в шпиль ударила молния, был пожар. Но после пожара все вновь восстановили.
Я донес свой груз почти до другого берега, когда и произошла та встреча. Она-то и была сюрпризом. Воистину, — все дороги в Ленинграде ведут на Невский. Еще метров за двадцать, а то и тридцать, я увидел идущую по мосту навстречу мою знакомку по прошлому году — Ирину и сразу узнал ее. Как выяснилось позже, она заприметила меня много раньше.
Я и она, познакомились мы в прошлом году. Ирина тоже тогда поступала в университет, была абитуриенткой. Ей в прошлом году повезло меньше, чем мне. Я пробежал всю дистанцию и не поступил; она не преодолела экзамена по истории: на этом самом непредсказуемом первом экзамене — истории, обычно, отсеивали почти половину абитуриентов.
После неудачи на экзамене Ирина не уехала домой, как это делало большинство «провалившихся», а жила в общежитии до конца августа, все время пока шли в университете приемные экзамены.
Каждый день, бывало по нескольку раз, я встречал ее в коридоре общежития. Небольшого роста всегда в одной и той же короткой клетчатой юбочке она смахивала на школьницу, но на самом деле ей было уже двадцать лет.
Ирина была общительным человеком. По вечерам она любила приходить в чью-нибудь комнату в гости. Моими соседями по комнате были хорошие компанейские ребята: Женя — шахтер из Воркуты и Виктор — рассудительный сталевар из Жданова. Как-то со своей соседкой по комнате, Ирина зашла и к нам в гости. Так мы познакомились.
Вскоре мои соседи, Женя и Виктор, «завалив» экзамены, уехали домой, но Ирина меня не забыла и продолжала иногда заходить по вечерам пить чай. Иногда я приходил к девчонкам в гости. Ирина мне сопереживала и искренне хотела, чтобы я поступил. Когда я сумел одолеть второй экзамен и предстоял третий — по английскому языку, она взялась меня тренировать английскому. Но просидев рядом со мной на кровати пару вечеров и так не сумев исправить моего произношения она напутствовала меня на экзамен словами:
— Сдашь! Ты переводишь хорошо…
Когда я принес с экзамена четверку, радовалась:
— Что я говорила?
И вот теперь я увидел как движется она мне навстречу. На ней была все та же клетчатая юбочка — колокольчиком, нижние края которой при ходьбе разметывались в стороны, что придавало походке Ирины подчеркнутую независимость. Я вспомнил, что в прошлом году глядя как развевается где-нибудь в коридоре общежития ее юбка, я всегда почему-то вспоминал фразу из Ремарка и сравнивал юбку Ирины со знаменем наголову разбитого, но не сдавшегося полка.
И вот мы сошлись на мосту.
— Я словно во вчерашний год вернулся… Здравствуй!
Я уже отвык, чтобы кто-то так радовался встрече со мной, а потому не знал что делать. Но я был тоже очень рад.
— Нам нужно обязательно поговорить.
— Пошли на Невский, посидим в каком-нибудь кафе.
— У тебя много денег?
Я достал из кармана портмоне и раскрыл его.
— Хватит, идем на остановку, доедем на троллейбусе. Я знаю одно местечко.
С этими словами Ирина, как дочка-школьница, ухватила меня за руку и повлекла стремительно за собой. Мы дошли до Васильевского острова и возле здания Биржи сели на троллейбус.
— Потом, потом, — отвечала на мои расспросы Ирина, пока по Большому проспекту мы ехали куда-то.
Место, куда мы стремились, оказалось небольшим одноэтажным павильончиком — кафе с интересным названием «У причала».
Как мне теперь помнится, кафе стояло одиноко, удаленное от других строений. Рядом с ним методично, как молот по наковальне, бухала копровая пушка, вколачивая в грунт длинную бетонную сваю.
Мы поднялись по ступенькам. В кафе было пусто; под потолком неярко, в основном только в центре и у бара, горел свет; один край помещения был вообще в полумраке; негромко играла музыка. Никого. Лишь в дальнем углу, где было потемней, сидели двое посетителей: мужчина и женщина. Командовала Ирина: мы устроились за столиком в противоположной стороне. Посередине нашего стола стояла большая ваза наполненная «с горкой» апельсинами.
— Иногда я и Вадим бываем здесь. Садимся там, — Ирина кивнула на парочку в темном углу. — Ты помнишь Вадима?
— Никогда не видел его, — пожал я плечами, — но, насколько помню, в прошлом году ты говорила, что он художник и что-то реставрирует на Валааме?
— Да, — кивнула Ирина, — все правильно. Что художник… Он и сейчас на островах. Не видела его уже больше месяца. Одержимо работает, но ему мало платят. Я собираюсь взять отгулы и навестить его.
— Это хорошо, когда человеку нравится работа.
Ирина мотнула головой.
— Ты не прав. Вадим просто бледнеет от злости, когда кто-нибудь называет его дело работой.
Что-то мне не очень хотелось обсуждать здесь в последние дни в Ленинграде какого-то Вадима, потому я обрадовался появлению возле нашего столика, вдруг откуда-то, официанта.
— Добрый вечер. Наше кафе радо видеть вас у себя в гостях, — ласково, с легким поклоном, пропел он и вручил Ирине расписание-меню. Мужчина был уже в годах, за сорок, в белой рубашке с коротким рукавом, при черной атласной бабочке под жирным подбородком.
Свое обращение официант адресовал исключительно Ирине. Меня он подчеркнуто «не замечал».
— Твой знакомый? — спросил я Ирину, когда официант отошел, давая нам время поразмышлять над выбором.
— Как раз нет, — ответила Ирина. — Его я здесь вижу в первый раз.
— Видеть и знать — не одно и тоже, — пробормотал я.
Ирина отложила книжечку меню и внимательно посмотрела на меня.
— Ты про что?
Я махнул рукой, достал сигареты и спички. Закурил.
— Ира, я который уже день, как не в своей тарелке. Несколько дней назад, еще перед последним экзаменом, купил небольшую книгу по архитектуре. Оказалось архитекторы — наипервейшие мыслители: пространство, время, плоскости, фигуры, линии… С того времени, как прочел книгу, боюсь что вот-вот «двинусь». Окружающее и окружающих теперь не иначе как взаимно воздействующие векторы каких-то сил рассматриваю. А в голове вместо своих слов сплошь цитаты чьи-то. Причем, знаю, что не мое, но автора слов, обычно, не могу вспомнить.
Вновь неожиданно появился официант, словно из — под соседнего столика выскочил. Ирина сделала заказ. Он, склонив голову, выслушал ее, кивнул, черкнул какую-то запись в блокноте и исчез.
— Так каким же вектором кажусь тебе я, — спросила Ирина.
— Пока не знаю. Но ты заметила, как кружит вокруг тебя наш «метр» с черной бабочкой? Мне так и кажется, что он желает схватить тебя и отсадить за какой-нибудь подальше от меня столик… Кстати, мне недавно сказали, что имена Ира и Ирина это разные имена?
— Да, я знаю, — кивнула Ирина. — Ира это сокращенное от Ираиды. Меня зовут Ирина.
— Вот, — засмеялся я. — Наконец-то, мы познакомились.
— Что-то ты грустный очень, — покачала головой Ирина. — Рассказывай свою историю.
И снова появился официант. Аккуратно из бутылки, обернутой полотенцем, он наполнил золотистой жидкостью бокал Ирины и через паузу, как одолжение, наклонил все-таки бутылку и над моим бокалом.
— Так расскажи свою историю.
— У меня нет истории. — развел я руками. — Я снова не поступил, снова остался в предысторическом состоянии. Я ничто, ниоткуда и вновь направляюсь никуда.
Ирина покачала головой:
— Ты и впрямь выпал в какое-то иное пространство.
Я засмеялся:
— Ладно, не буду ломаться и, раз ты настаиваешь, я возвращаюсь в этот мир и расскажу, что запомнил.
Долив из бутылки в бокалы, я хотел было достать из вазы большой апельсин, но Ирина остановила меня:
— У тебя мало денег. Апельсины в кафе очень дорогие.
Я начал рассказывать. Довольно коротко, по делу. Только ту информацию, что могла Ирине пригодиться. Как принимали экзамены. Что в этом году было нового. И, наконец, я подвел итог:
— В прошлом году контингент «абитуры» был самобытней. В нынешнем году всё почему-то выглядело и мельче, и скучней. Но, что самое главное, на экзаменах я не чувствовал того азарта, который был в прошлом славном одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году.
— Значит, я была права, когда решила не участвовать в гонке «восемьдесят», — констатировала с удовлетворением Ирина. — Я решила, что буду в следующем году поступать на «рабфак». На фабрике обещают дать хорошую характеристику.
Я знал о существовании в университете «рабфака»; так в просторечии по старинке называли подготовительный нулевой курс. И прошлой осенью я даже поступал на него, и даже вроде бы поступил. Но после того, как я сдал экзамены, мне объяснили, что вышла ошибка, согласно закона о высшем образовании зачислить меня не могут, поскольку раньше, еще перед армией, я проучился два курса в техническом институте. Но об этой истории вспоминать не хотелось.
— Да, правильно, год этот олимпийский, все лучшие заняты спортом и борются за медали, — кивнул я. — Одни такие вот как я, недотепы, по инерции вместо медали мечтают о дипломе.
— Нет, ты тоже достоин награды, — посочувствовала мне Ирина. — За настойчивость и верность идеалу.
— Спасибо, — хмыкнул я.
Я взял бутылку и наполнил фужеры. Опять с сожалением посмотрел на горку апельсинов в вазе. Не торопясь, по глоточкам мы пили вкусное вино. Теперь рассказывала Ирина. Начала свой рассказ она, как и я, сдержанно, но понемногу вино начинало согревать. Вскоре мы заказали у «метра» еще одну бутылку и даже плитку шоколада. Когда закончилась история Ирины, уже и во второй бутылке жидкости оставалось чуть на донышке.
У Ирины была типичная судьба «лимитчицы». В прошлом году после неудачной сдачи вступительных экзаменов в университете она устроилась работать на обувную фабрику «Скороход». Вот скоро уже год, как она пять дней в неделю «исправно» вставляет стельки в туфли и ботинки, изготавливаемые на фабрике «Скороход». В следующем году осенью будет поступать на «рабфак». На фабрике обещают дать положительную характеристику. Этой осенью характеристику дать не могут; говорят, что еще не пригляделись к Ирине.
— Я уже скоро год как дисциплинированная, старательная. И, вообще, я уже профессионально вставляю стельки: почти автоматически вкладываю в правый ботинок правую стельку, а в левый ботинок — левую. И теперь очень редко ошибаюсь.
Я опять хмыкнул:
— Интересно?
— Прямо жуть, — кивнула Ирина и показала на пустой бокал.
Я мысленно «прикинул» сколько денег осталось в моем бумажнике, и заказал еще бутылку.
Неторопливо, потягивая глоточками вино, на третьей бутылке мы начали пьянеть. И наши неустроенные судьбы перестали казаться нам серыми и монотонными. Мы все более стали различать что-то светлое, что уготовила нам судьба впереди. И появилось желание сейчас же разглядеть это будущее.
— Господи, — вздохнула Ирина. — До чего одиноки люди. Для каждого мир поделен на «я» и «остальных».
Я кивнул. И мы в знак согласия отпили из бокалов.
— Ты не хотел бы остаться в Ленинграде, устроиться где — нибудь работать? Так легче будет поступить в университет. Допустим электриком на нашу фабрику? Завтра я работаю во вторую смену, могу прийти с утра к тебе. Обсудим твое положение, потом сходим на фабрику. Или, если ты того хочешь, я поговорю с Вадимом. На Валааме нужны были подсобные рабочие.
Нет, оставаться я не хотел. Я уже распрощался с Ленинградом, и начинать гонку за очередной химерой я не желал.
Я покачал головой:
— Нет, хотя теперь я и в чине ангельском, но, думаю, реставратор из меня никудышный. Пусть монастыри восстанавливают те, которые способней. А ты приходи, это хорошая идея. Я буду рад тебе.
Поскольку Ирина, услышав о моем чине, удивилась и вопросительно посмотрела на меня, пришлось ей рассказать о встрече с нищим у моста.
— И после этого мы с тобою встретились. Что бы это значило?
— Знаешь, — вспомнила Ирина, — Вадим как-то говорил, что при постройке свай Дворцового моста применялся гранит с Валаама. Тебе это ни о чем не говорит?
Я пожал плечами.
Ирина подумала немного и принялась расшифровывать.
— Ты двигался к стрелке Васильевского острова. Ты на перепутье. А я, — Ирина засмеялась, — твой маяк. Перед тобою несколько дорог. Возможно, только две. Выбирай…
С выбором дороги, наверно, еще можно было повременить, а вот из кафе выбираться было в самый раз. Прежде я никогда не поверил бы, что с нескольких бутылок сухого вина на двоих можно так сильно опьянеть. Поэтому я поднял руку над столом и постучал пальцем по циферблату часов и повернулся в поисках официанта; оказалось «метр» стоял за моей спиной. Счет он вручил все-таки мне. После этого он мгновенно переместился на противоположную сторону стола к Ирине, которая достала из моей пачки сигарету и пыталась зажечь спичку. Ловким движением «метр» извлек из кармана зажигалку, и узкий высокий язычок пламени выскочил из пухлого кулачка перед покачивающейся в губах Ирины сигаретой. Я стал доставать из кармана портмоне, а «метр» бесцеремонно, вполоборота, опершись локтем на стол, уселся на стул рядом с Ириной. Я чуть не икнул от неожиданности и злости.
— Сегодня скучный день выдался, — пожаловался официант, обращаясь к Ирине. — Вам не кажется? Такое безлюдье бывает раз в году. Вам не повезло.
Ирина глубоко затягивалась, выдувала к потолку струйку дыма и соображала; похоже, и для нее поступок метра был неожиданен.
— Кафе небольшое, но доходное, — ворковал, подперев щеку, «метр». — Приходите чаще. Обычно у нас много посетителей. И очень весело. Бывает даже очень шумно.
Ирина бросила на меня быстрый взгляд и стала тщательно тушить в пепельнице сигарету.
Я уже не в шутку обозлился и подтолкнул лежащие на столе денежные бумажки метру.
— Держите ваши, сдачи не надо!
Метр лениво обернулся и с нисхождением посмотрел на пододвинутые к нему деньги. Ловким движением коротеньких пухлых пальцев он подцепил их, со вздохом сожаления поднялся со стула и, не проронив более ни слова, неторопливо пошел в темный угол, где сидели мужчина и женщина. Зажигалка «метра» осталась лежать на нашем столике.
Я поднялся, подвинул стул, помогая Ирине выбраться, и… застыл от неожиданности. Прежде чем уйти Ирина взяла со стола зажигалку и преспокойно положила ее в карман своей юбки. После этого она посмотрела на меня и сказала:
— Мы уходим. Вечер продолжается.
Насчет продолжения вечера я не стал возражать. Мы направились к выходу. Уже в коридорчике перед выходом из кафе Ирина достала зажигалку и протянула ее мне:
— Держи. У тебя в коробке заканчиваются спички.
Чужое никогда не впрок. Но я подумал, вспомнил, что помимо всего прочего официант не отдал мне сдачу, и забрал у Ирины зажигалку.
Когда мы вышли из кафе, на улице было темно. Вокруг ни души. Тихо, тепло. Вероятно, был поздний вечер; впрочем, в Ленинграде в конце августа темнеет рано. Почему-то горело очень мало уличных фонарей, поэтому над входом в кафе особенно ярко светилась неоновая вывеска с названием.
— Уф, «вектор», проклятый, — сказала Ирина. – Скажи, за кого это он меня принял?
Я сделал вид, что думаю, и запрокинул голову: в темном небе было полно звезд.
— За звезду. Он посчитал, что ты вот такая, — я ткнул пальцев в верх, — яркая самая крупная звезда.
— Тогда ладно, бить не будем, — подобрела Ирина; звезда, на которую я показывал, похоже ей понравилась. — Пошли, там остановка троллейбуса.
Мы стали спускаться с лестницы. Заглядевшись на небо, Ирина шагнула мимо ступеньки, и я едва успел подхватить ее под локоть.
— Головы не было у архитектора, который придумал эту лестницу, — ворчала Ирина, поправляя слетевший туфель. — Подняться по ней без проблем, но вот спуститься…
Мы пошли к остановке. Тротуар качался и уплывал. Плыли в голове туманные, клубами, облака; и нельзя было понять и различить: то ли пьяный угар, то ли присутствие рядом женщины кружили и выбивали землю из под моих ног; но у Ирины под ногами земля кружилась, похоже, с не меньшей скоростью. Она двумя руками держалась за мой локоть и прижималась щекой к плечу.
Я повернулся к вывеске кафе и спросил:
— Ирина, где мы находимся сейчас: «У причала», — предлог в слове я произнес с ударением и выдержал паузу, — или у причала?
— У причала, — согласно кивнула головой Ирина, — здесь совсем недалеко гавань.
И мне показалось, что я действительно у причала. Я развернул Ирину к себе лицом и поцеловал ее. Весь вечер в кафе я только и думал об этом. Ирина замерла, подумала и сказала:
— Я собираюсь к Вадиму на острова.
На троллейбусной остановке стоял жестяный павильончик; возле него, на столбе, мигала, словно стробоскоп, неисправная ртутная лампа уличного фонаря. Во время вспышек света было видно, что за павильончиком вдоль тротуара идет высокая кирпичная стена и в ней темнеют под массивными полукруглыми арками, как два пролома, ворота и калитка. Калитка была заперта на замок, но одна из створок ворот была полуоткрыта и словно звала войти.
Я подтолкнул Ирину, и мы вошли. Что было там, не помню. Было очень темно. Возможно, кроме пустоты ничего и не было?
— Что ты задумал? — поинтересовалась Ирина.
Я притянул ее за плечи к себе и поцеловал. На этот раз Ирина мне ответила, и поцелуй получился долгим.
— Тогда, в прошлом году, когда мы сидели на кровати и занимались английским языком, ты хотел меня? — спросила Ирина.
— Догадайся сама, — ответил я и моя рука скользнула вниз.
— Только не здесь, — попросила Ирина. — Я утром приду к тебе.
Как оказалось за воротами если и была пустота, то не абсолютная: крапива (и это я почувствовал своей рукой) росла в ней самая, что ни на есть, злющая. Тут я сообразил, что Ирина без чулок и в короткой юбке стоит посреди зарослей этих жгучих растений.
— Согласен, — хрипло ответил я. — Но только ни на какую фабрику мы не пойдем. Все это лажа.
— Ты не прав, но это мы завтра обсудим. Кажется, нам пора на остановку?
Действительно, издали послышался и стал быстро нарастать шум электрического мотора.
Едва мы вышли из ворот, как к остановке подкатил наполненный ярким светом троллейбус. В потемках плохо освещенной улицы он походил на нечто праздничное, и я мысленно сравнил его со свадебной каретой. Словно услышав и испугавшись моих мыслей о карете, Ирина заторопилась; она подтолкнула меня к двери и, поскольку я мешкал, запрыгнула на ступеньку и за руку втащила меня внутрь стальной громадины на толстых резиновых колесах. Поспешные действия Ирины в тот момент походили больше на действия медсестры скорой помощи, но никак не невесты.
Войдя в троллейбус, я попытался вернуть инициативу. Думаю, что именно тогда я сделал главную ошибку в тот вечер. Салон был пуст, никого не было, и я вообразил, что если сесть на сидение расположенное за кабиной водителя, то можно будет целоваться. Стекло за спиной водителя было залеплено плакатом со схемой метро, а через его обзорное зеркало это сидение не просматривалось. Но не тут то было!
До поцелуев дело не дошло уже по одной той причине, что сразу на следующей остановке вошел пассажир. А после того, как быстроходная машина проследовала еще несколько остановок, стало и вовсе многолюдно. Почти на всех местах теперь кто-нибудь сидел. Пересаживаться было уже поздно. Поскольку все сидения, кроме того, на котором устроились я и Ирина, были расположены по ходу троллейбуса, то мы оказались как на сцене, а все прочие стали зрителями. В окна, за которыми было темно, никому смотреть было не интересно. Наше положение усугубилось еще тем, что совсем некстати действие хмельного вина начало неожиданно быстро заканчиваться; причем на лицах у нас все еще читалась мера нами выпитого, но головы наши уже работали так, что замечали – мы в центре внимания, нас оценивают. Других пьяных в троллейбусе не было. Можно догадаться, какое выражение было на лицах трезвых зрителей, вынужденных разглядывать счастливых «актеров».
Похоже, Ирина и здесь была «звездой»: большинство взглядов доставались опять ей. Старушка на первом сиденье, сбоку от нас, просто – напросто повернулась в нашу сторону и не отводила глаз от моей девушки. В глазах пожилой женщины застыло выражение похожее на отчаяние.
Именно тогда, в троллейбусе, для нас отсчет времени нынешнего вечера поменял свое направление. Как в море две парусные лодки, плывущие встречным курсом; время для них течет по разному, когда они движутся навстречу друг дружке и когда они, сравняв борта, уже обменялись приветствиями, и после этого расходятся в противоположных, данных курсом, направлениях.
Ирина как-то странно (может быть задумчиво?) взглянула на меня и уткнулась, прячась от посторонних взглядов, в окно. И связь между нами прервалась. Вдобавок, возникло ощущение, что меня будто бы застали врасплох, и сижу я перед всеми голый…
Пока ехали, почти весь долгий длинный путь, мы играли немую сцену. Я то принимался с вызовом разглядывать старушку, то опускал глаза и тогда видел цветок, вышитый широкими стежками на кармане ирининой юбки, который казался отчего-то похожим на цветок из сказки Андерсена «Дюймовочка».
С большой радостью я вскочил и стал пробираться к дверям, когда Ирина сказала:
— Нам пора выходить.
Мы сошли с троллейбуса в точке встречи (или на пересечении?) трех проспектов: Невского, Литейного, Владимирского. И зашагали к перекрестку.
— Как в сказке, — сказал я своей спутнице. — Место трех дорог. Прямо, влево, вправо. Какую выбираем?
Ирина улыбнулась.
— Нам на Литейный.
Мы свернули. Людей на проспекте было мало. Проезжали мимо нас полупустые автобусы; изредка, таинственно бликуя стеклами и шурша шинами, проносились легковые автомобили. Звонки трамваев и стук их колес по рельсам далеко разносились по каменному коридору улицы. Жизнь в городе до утра замирала, готовилась ко сну. В домах уютно светилось множество окон.
Разрушенное в троллейбусе настроение этого вечера так и не склеилось обратно. Я пытался рассказывать что-то смешное, но получалось не очень. Ирина выглядела грустной и усталой, в основном молчала. Так шли мы минут десять или пятнадцать, потом свернули под арку, похожую на низкий темный тоннель. Пройдя под тяжело нависающей толщей дома, мы оказались в небольшом зажатом стенами дворике, формой смахивавшим на колодец. Во дворе ничего не было: ни деревьев, ни лавочек, ни мусорных баков. Воистину, сегодня у меня был вечер изучения пустотных форм.
— Пришли, — сказала Ирина и, помолчав, добавила, — Вот здесь я живу. Отсюда каждый день я отправляюсь на работу. После работы захожу в магазин и возвращаюсь. Так каждый день кроме выходных. Представляешь?
Я даже очень хорошо это представлял, прожив два месяца в основном один в пустой комнате с голыми металлическими сетками соседских кроватей.
— А теперь надо прощаться. У меня хозяйка сердитая. Спать ложится рано и не любит, когда я поздно прихожу. Давай, я тебя поцелую. И все, теперь я убегаю.
А я не хотел ее отпускать.
— Мы ненадолго расстаемся. Завтра я работаю во вторую смену, утром пораньше приду к тебе в общежитие, — обещала Ирина.
А я не мог расстаться. Мне казалось, что ее слова звучат не как утверждение, а как вопрос.
— Я приду. И готовься, мы все еще раз обсудим, примем решение и займемся твоей судьбой.
Я покачал головой:
— С нетерпением буду ждать тебя, но на фабрику мы не поедем.
Ирина сжала мне ладонь, словно приказывала замолчать.
— Пора, а то нас скоро начнут, как кота и кошку, разливать водою.
С трудом я подчинился.
— Пока, — Ирина еще раз быстро поцеловала меня в щеку, на прощание тряхнула мою ладонь.
Я смотрел вслед Ирине, на силуэт удаляющейся фигуры, которая пересекала сумеречный квадрат дворика, и снова думал, что ее вызывающе раскачивающаяся юбка даже в темноте напоминает знамя наголову разбитого, но никогда не сдающегося полка.
Ирина открыла дверь подъезда, повернулась, взмахнула рукой и исчезла в беспросветном проеме.
Я еще несколько минут постоял, словно чего-то ожидая, затем достал из кармана зажигалку, повертел ее, сжал в кулаке, повернулся и вошел под арку. Все тем же туннелем я вернулся в каменный коридор Литейного, остановился, соображая в какую сторону мне идти, и зашагал по направлению к месту встречи трех проспектов.
Иногда линия Литейного перечеркивалась другими маленькими линиями — улицами. Проспект напоминал линейку с нанесенными масштабными делениями. Я шел неторопливо по нему, отмеривая ногами расстояния неведомых масштабов. Впрочем, обычно измеряют не линейку, а линейкой. Кто есть кто, и что есть что? Модель никогда не отразит всех реалий. Она есть только описание закона возникновения явления.
Но, да простят мне, такой бред в голове был, конечно же, не от ума, а от вина, в излишке выпитом в тот вечер, и от того, что мои ладони еще помнили прикосновение к женщине. Похоже, именно руки, полные предвкушений, как уже завтра рано утром они будут обнимать женщину, руководили тогда мной. Глаза увидели уличную палатку, из которой запоздалые торговцы переносили в грузовой автомобиль ящики с апельсинами; своевольные пальцы достали из кармана деньги; и вот я уже вышагиваю с большой коробкой апельсинов на плече.
Я дошел до места, где то ли встречались, то ли расходились три проспекта, три пути и только теперь сообразил, что на самом деле это было место не трех, а четырех дорог. Четвертой была та, что вела обратно от перекрестка к Васильевскому острову.
Пока тридцатый автобус вез меня до общежития, я разглядывал на коробке этикетку, где был нарисован оранжевый фрукт, и предавался размышлениям, что апельсины похожи на пушечные ядра. Я хотел, чтобы скорее прошла ночь и наступило утро. Придет Ирина. Мы будем снова пить вино и при этом закусывать апельсинами. Все повторится, будет как сегодня, но только будет утро, а не вечер.
С таким настроением, с такими мыслями я вернулся в общежитие. Бухнул на стол коробку, открыл окно. Окно моей комнаты выходило на улицу Детскую. Часы показывали время — полночь. Вдруг на улице где-то рядом заверещала девчонка:
— Ты же меня упадешь! У меня даже позвоночник болит.
Я на какое-то время замер посреди комнаты, пытаясь понять услышанное. Но мне нельзя отвлекаться! У меня была цель. Я должен выспаться, чтобы утром быть в отличной форме.
Я сбросил с себя одежду, лег в кровать и почти сразу уснул.
Утром я проснулся рано: кто-то в коридоре, в шестом часу — ни свет, ни заря, с жутким грохотом уронил кастрюлю. Я выбрался из постели, сходил в умывальную комнату; побрился, почистил зубы. Когда часы показали восемь, я ненадолго отлучился в ближний гастроном, где выпросил несколько бутылок вина (спиртным в магазинах начинали торговать только после десяти утра).
Я ждал до обеда, но никто не пришел; вероятно, в лучах солнечного света все выглядит иначе.
Я вывалил из коробки на стол апельсины и выставил на него бутылки с вином. Бутылки были похожи на заводские трубы. Бутылок было много, однако после подсчета оказалось, что на стакан вина приходится по два с половиной апельсина.
На полу возле кровати лежала зажигалка метра, я поднял ее и попытался прикурить. Но пламя, как ни старался я, так и не появилось. Когда я посмотрел на свет, то оказалось, газа в ее прозрачном пластиковом баллончике нет; резервуар был пуст. Плохой клапан? Или хитрец-метр и оставил свой «подарок» на нашем столе только потому, что заканчивался газ? На ее боках была нанесена олимпийская символика: с одной стороны на корпусе — выгравирована башня со звездой, с другой пять сцепленных колец. Зажигалка походила на погасший олимпийский факел. Как насмешка, она напоминала, что мои личные «олимпийские игры» тоже завершились. Я чувствовал себя ветераном, пора было думать об уходе из «спорта». Мой вид спорта — вечный абитуриент.
Я сел за стол. Налил первый, до краев, стакан вина и стал очищать корку с первого апельсина.
Где тот тайный смысл, который держала в уме судьба, когда знакомила меня и Ирину в 79 году? Зачем привела нас на Дворцовый мост теперь в 80 году? Что замыслила она, когда сводила нас? Загадка… Где ключ к ее раскрытию? Суждено ли нам когда-либо встретиться еще? Вряд — ли…
«- Дай бог тебе хорошего любовника», — вспомнил я, как несколько дней назад у входа в общежитие благодарила цыганка молодую девчонку, выпросив у нее двадцать копеек.
Какая карусель!

ред. 21.03.2008 г.

* * *
Эссе
ВОСТОЧНЫЙ ФАКУЛЬТЕТ

Восток крутил железный шар…

Бросить якорь в тихой гавани мечтают все корабли, много дней прорезающие зыбь океана. Но даже дивные лагуны в конце — концов надоедают. И снова хочется в море, под свирепые удары волн, расшатывающие самые стальные переборки, разбивающие в конце — концов самые твердые корпуса. Ибо, предназначение кораблей — плавать, а женщин ждать, бессчетно изменяя между встречами. Таков порядок. Такова морская жизнь.
Катя Белова — дредноут. Это одно слово описывает и определяет ее. Есть шустрые миноносцы, есть крепкие изящные крейсера, но цвет, краса и гордость любой эскадры, а в особенности ее сила — это линейные корабли (ныне это, наверное, авианосцы). Громадные, с перекаченными мускулами они олицетворяют мощь и независимость, победу и, наконец, реальность осуществления любой мечты. Такова Катя Белова.

В шесть вечера я сидел на кровати, придвинутой к столу, стоящему по центру моей комнаты в общежитии. И еще держал в руке стакан, из которого только что залпом выпил кислого, до судороги в челюстях, молдавского вина — «Каберне». Вот в этот момент незапертая дверь в комнату открылась и вошла Катя Белова. Ее прихода я ждал меньше всего.
— Привет, — сказала Белова. — Я думала, ты уехал не попрощавшись.
Я промолчал. Виделись мы в последний раз почти месяц назад. Я думал — она уже и забыла обо мне.
Катя прошла к окну и прислонилась к подоконнику.
— Ты пьяный?
— Нет, Катя, я в тоске…
Я поставил, наконец-то, пустой стакан на стол, на котором высились стволы пустых бутылок, и который весь завален апельсиновыми корками.
— Что ж, понимаю. Не поступил… Я ненадолго, мне скоро на работу. Сегодня в ночь дежурю по редакции. Когда ты уезжаешь?
— Завтра. Утром.
— Ты, что корки апельсинов собираешь?
— Нет, я весь день с утра ел апельсины.
— Один? Так много?!
— Моя любимая еда.
— Шикарно живешь. Присесть можно?
— Да, прости. Сядь на кровать, я только приберу малость.
На единственном в моей комнате стуле на газете тоже горка оранжевых корок.

Познакомилась она со мной сама. Постучала в дверь моей комнаты и вошла. Вместе с ней была Лена Апраксина — ее сокурсница. У Лены, как вскоре выяснилось, была проблема — она решила, что в этом году должна обязательно выйти замуж; кандидата пока не было…
По ряду обстоятельств этот год был для меня или-или. Или я поступаю в ЛГУ, или «берусь за ум». Так обещал я своей матери. Поэтому, для достижения цели — поступить, я придумал приехать в Ленинград на месяц раньше. Вступительные экзамены Восточный факультет университета проводил с пятого июля, а Философский на месяц позже, в августе. Способностей к языкам, тем более восточным, у меня не было, однако я подал документы на отделение «Афганский язык»; с одной лишь только целью — потренироваться. Провести, так сказать, генеральную репетицию перед экзаменами в августе. Предметы, по которым проводились вступительные экзамены, на обоих факультетах совпадали; за исключением истории, вместо которой на Восточном факультете сдавали русский язык устно.
Общежитие Восточного факультета, в котором я по приезду на экзамены поселился, располагалось на западной окраине Васильевского острова недалеко от Смоленского кладбища. Район по прошлому году мне знакомый; только тогда я жил в расположенном поблизости общежитии Философского факультета. Построенные, похоже, в один год еще в сталинские времена общежития были как близнецы братья. Так что комната, в которую я вселился, в точности напоминала ту, в которой я жил в прошлом августе, когда впервые пробовал по¬ступать в ЛГУ. На какой-то миг даже показалось, будто я не уезжал. Четыре голые сетки металлических кроватей, облезлый стол, да шкаф, встроенный в стену, — вот все убранство. Как и раньше в патроне под потолком не было электрической лампочки.
Не успел я еще распаковаться и застелить постель, как в дверь комнаты постучали. Пришли знакомиться Белова и Апраксина.
У меня осталось впечатление, что студенты, жившие в то лето в общежитии, будто бы выполняли летнее задание по практике общения. Впрочем, я могу и ошибаться. Восточный факультет все таки. Восток дело тонкое…

(ВСТАВКА — ПРОДОЛЖЕНИЯ)

Файл первый (продолжение).

После лекции королева долго рассказывала совету то, что вспомнила. Выходило, искать шахматные поля, как и предсказал Лишайный Доктор, надо было на озере, где на берегу стояли бревенчатые домики-избушки рыбаков.
— Александр Иванович каждый год во время отпуска приезжает на две недели рыбачить на озере… Во время перехода на тропинке от железнодорожной станции до озера от тряски шахматная доска открылась и я выпала через дыру в днище рюкзака. Дальнейшее вам известно.
— Добраться королеве до озера поможем. Но путь неблизкий, необходима подготовка, — констатировали муравьи. В этот же день и приступили к подготовке.
Ожидая, и чтобы не бездельничать, королева прочла еще несколько лекций. Каждый день по одной.
Лекции ее день ото дня становились все занимательней. Теперь муравьи на лекции королевы ходили не только «смотреть», но «и смотреть, и слушать». В Королеве просыпался дар педагога.
Лекции шли по правилам неведомым рыжим муравьям. Одна лишь королева знала тайные тропы, взрывающие сознание очарованием истиной. Она вела своих слушателей по кручам и склонам, взбиралась на самые вершины, чтобы затем опуститься в уютные непродуваемые ветрами лощины знания. Всегда и везде она касалась макушек темы и позволяла заглядывать в ямы, однако не спускаясь в те из них, в которых не было видно дна. Ибо она твердо помнила из теории, что недостижимо недосягаемое.
Уверенность королевы постепенно передавалась ученикам, и вскоре некоторые стали пытаться осваиваться и сами. Выдумки белокурой красавицы подхлестывали лишь к этому. Она позволяла петь и раскачивать головами. Слушать с заткнутыми ушами, а заснувших никогда не позволяла будить. Те, кто угадывал сказанное ею лишь по движенью губ, — были ее любимыми учениками.
У нее были любимчики, но не любимых не было никого.
Она видела и слушала. Постигала и передавала. Ее лекции были смесью теории и выдумки, послушно растворявших друг дружку.
Но то были лекции рушившие строй системы нагроможденьем иных инородных элементов.
Качели раскачивались на столбах не установленных на фундамент. Магия цифр в умах муравьев перебегала тропу логики. Подробности топили главное. Осыпавшиеся листья скрывали корни, а ствол дерева уходил в бесконечное небо.

Помимо лекций королева помогала исследованиям Доктора. Тот делал важную работу. Доктор исследовал плесень и искал способ, как избавить муравейник от нее.
Поскольку плесень для королевы была не опасна, она в сопровождении приставленных для обхождения муравьев прогуливалась по старым галереям и собирала образцы. В ридикюле нашлись резиновые перчатки и маска для плавания. В таком странном виде (не доставало только ласт для плаванья!) сразу после лекции королева спускалась в катакомбы. Каждый раз она выбирала новый маршрут. У Лишайного Доктора сохранились еще схемы старых подземелий муравейника.
После прогулки, рассортировав собранные образцы и составив этикетки, королева усаживалась за микроскоп и подолгу разглядывала в окуляр изумрудные нити плесени.
Перебежчик и Рыжий Бронебойщик бессменно были рядом, влюблено глядели на королеву, но на предложенья королевы заглянуть в окуляр микроскопа отвечали отказом. Им нравилась королева, но плесень у них вызывала ужас и отвращение.

На лестнице за дверью послышался шелест платья и стремительные шаги. М… узнал их сразу. Он заспешил, нажал на клавишу, сворачивая файл первый, и встал, но дверь уже открылась, вошла без стука королева.
— Бодрствуешь, старичок? — спросила королева, прошла и села в кресло М…. — Встречай пол-ночницу. Готово?
— В общем, да, — ответил М…, передавая королеве распечатанные листы. — Осталось подготовить концовку.
— Поторопись.
Королева быстро просматривала распечатанное. М… наблюдал за ней. Она теперь мало была похожа на ту, о которой М… писал в файле первом. Что ж, годы они никого не делают моложе. Заметив, как королева, болезненно поморщившись, потрогала лоб, спросил:
— Сварить кофе?
— Нет, пожалуй, если у тебя найдется, то лучше рюмочку.
М… достал из шкафа рюмку и графин.
— Вчера, по случаю победы в партии в узком «своем» кругу был прием. Король сходил с ума от радости. Всех заставлял пить. Вот и перебрали.
После рюмки головная боль похоже отпустила и королева расслабилась. Глянула на компьютер:
— Ох, эти компьютеры! — утомленно взмахнула она рукой. — Так и не смогла я их никогда освоить. Вечно в них попадают какие-нибудь вирусы; нужно то и дело лечить, возиться, ухаживать. А тут еще светская жизнь отнимает время.
М… давно интересовал один вопрос. Помявшись, он его задал.
— Зачем все это вам? — спросил он, указывая лапкой на свежеотпечатанные листы.
Королева быстро взглянула на М…. Она не хотела открывать этот секрет, потому попыталась ответить неопределенно:
— Сам видишь, жизнь то какая, старичок! В одну щеку чмокнут, в другую плюнут.
Королева замолчала, но выпитое похоже действовало, и она, не удержавшись, призналась:
— В то время, как я потерялась, Александр Иванович завел другую королеву. Он и теперь с ней не расстался. Я видела ее как-то в ящике его письменного стола. Она моложе и похоже нравится ему. Приходится крутиться. Быть нужной. Так-то!
Невольное признание смутило королеву, и она заторопилась:
— Я забираю подготовленное, покажу утром Александру Ивановичу. А ты поторопись, старичок.
Взяв отпечатанное, королева удалилась.
М… убрал рюмку и сел в кресло в котором только что сидела королева. Он подумал немного и выбрал из коробочки дискету с пометкой «1977 год», вложил в дисковод и включил вновь печатающее устройство.
» — Жизнь круг, — вспомнил старый муравей недавно сочиненное им. — Что ж вернемся и мы к ее началу, исходной точке. Впрочем, не к исходной точке жизни, а к истоку идеи. В истоке и поищем завершающую идею дневников мысль «.
Принтер, как трудолюбивая пчелка, вновь зажужжал.

* * *
Эссе
БЫЛА ЛИ ТРОЯ?
(Черновик письма)

Здравствуй, Валерка.
В прошлом письме я писал, что прочел в «Ленинградской правде», что подле города Ломоносов строят новые корпуса Ленинградского университета. Я обещал, что в следующее увольнение обязательно съезжу посмотреть, что представляет собой новый ЛГУ.
Съездил. А что увидел, читай…
Выбрался я 3 октября в воскресенье, наконец-то, в увольнение. Было уже около 11 часов дня. Утром я не ходил на завтрак (гладил шинель) и теперь был голоден, как волк. Полк стоит в Старом Петергофе, почти рядом отличная столовая. Но вот от того, что она рядом, я и не стал в ней обедать; сел на автобус и поехал в Новый Петергоф.
В Новом Петергофе я забрался в кулинарию, накупил всякой всячины и отлично поел; представь, слопал вкусный пирог с мясом, выпил три молочных коктейля и съел пару сладких булочек. Наконец, сытый, довольный выбрался я на улицу и пошел на станцию.
Через полчаса я уже сходил с электрички на платформу остановки «Университет». Платформа с обеих сторон была окружена лесом. С левой стороны вдалеке за лесом были видны макушки нескольких высотных зданий и больше ничего: железная дорога, по обоим сторонам ее лес, две платформы, верхушки зданий и все. Это было несколько неожиданно; когда я ехал сюда, то думал, что увижу большой студенческий городок. В действительности вышло совсем не так; лес, пустая платформа.
Людей сошло мало и все молодежь. Я поймал на себе несколько удивленных взглядов; видно воины СА не частые гости студентов. Я давно уже научился не стесняться и в этот раз тоже расправил под шинелью грудь и зашагал вслед за студентами. Они сошли с платформы, прошли немного вперед и тут разделились: одни пошли вправо по широкой, посыпанной щебнем дорожке, другие влево, где за поредевшим лесом видно было безобразное нагромождение из стекла и бетона, более похожее на заводские корпуса, чем на здания университета.
Я остановился, раздумывая, в какую сторону идти мне. Наконец, пошел вправо, в лес, по дорожке. Почему, все-таки, вправо в лес, а не влево к университету? Во-первых, потому что я подумал, что раз студенты пошли вправо, то значит за лесом что-то есть. Вид студентов был самый деловой, видно было, что в лес они отправились не для прогулки. И это неведомое нечто, скрытое лесом подстегивало воображение и манило. Во-вторых, (и это была, наверно, главная причина), у меня была нужда; большая и нестерпимая. Я зашагал в лес.
Теперь несколько слов о лесе, т.к. все дальнейшие действия будут разворачиваться именно в лесу.
Лес под Петродворцом красив и, не в пример карельскому, здоров и сух. Породы деревьев: часто встречаются ели, сосен почти нет, много дубов, старых и черных, раскоряченных лип и, конечно, березы. Листья все опали, лежат толстым, светлым слоем на земле. Деревья, кроме елей, голые; кой-где, как светлое пятно, забывший упасть желтый листок. Такой лес тих, не слышно шелеста падающих листьев (отшелестел уже листопад), улетели птицы. Вот такой лес.
Итак, я ступил на тропу в ожидании увидеть нечто неожиданное. Тропа петляла, с обоих сторон сжимал ее лес; щебень, которым была посыпана тропа, был хорошо утоптан и покрыт зеленым мхом. Все манило вперед, но… Проклятая человеческая сущность! Она вечно мешает нам, причем часто в самый неподходящий момент. Именно она заставила меня свернуть с тропы, забраться поглубже в лес, а потом расположиться под толстым дубом.
Но через десять минут я снова был на тропе, но теперь безлюдной. Как охотник я попытался взять след.
Несколько шагов и я увидел первый след нашего баламошного, беспутного, рас…дяйского студенчества. На тропе лежала бутылочная пробка! Старая…
Я пошел дальше и вскоре новая удача — новый след. Он указывал на то, что наше студенчество беспечно и верит в возможность случайного счастья — я увидел на дорожке лотерейный билет. Двойная удача окрылила меня, и я заспешил вперед.
Где-то в лесу зачирикала неизвестная мне птичка, пение которой походило больше на скрип новых солдатских сапог. Где-то вдалеке завизжала баба. Голос был молодой. Я прибавил шагу.
Перешел гнилой мостик через ручей, пошел мимо тихой речушки с темной заваленной листом водой.
Но лес все не кончался. Он по-прежнему скрывал от меня свою тайну. Где-то залаяла собака… Смолкла. И тут тропка разбежалась. Я остановился. Поразмышляв, я выбрал самую утоптанную дорожку и двинулся вперед. И минут через пять тропа вывела меня к старинному, облупившемуся особняку, вокруг которого стояла искусно сделанная, но полуразрушенная ограда. Я несколько минут любовался особняком, потом двинулся вдоль ограды. На дверях особняка висела голубая табличка. Я подошел и прочел ее. «Лаборатория экспериментальной микологии». Ровно ничего не поняв, что же означает слово «микология», я двинулся дальше.
Обойдя дом я увидел автостраду. За особняком был обрыв и далеко внизу мокро поблескивало сквозь голые ветви деревьев асфальтированное шоссе.
Посчитав, что эта лаборатория экспериментальной микологии лишь первая ласточка, я решил идти дальше, вперед. Но как-то нужно было сойти с обрыва, он был достаточно крут, чтобы я не решился так запросто спускаться по нему. И тут я увидел полуразрушенную лестницу, которая нисходила от особняка вниз к шоссе. Плиты лестницы были большей частью разрушены, обросли толстым слоем мха, но кое-как сползти по ним было все-таки можно.
Я спустился и перешел автостраду. Проезжавший мимо на красненьком москвиче какой-то майор дико посмотрел на меня, и даже притормозил. Видно здесь еще ни разу не ступала нога солдата.
Я все-таки шел вперед, перебрался через попавшуюся на пути глубокую канаву и тут снова услышал собачий лай. Он был рядом, был громкий и злой. Я задумался. А что если собака без привязи? Сожрет ведь пожалуй! Нет… И я стал обходить собачий лай.
Через несколько минут слева я заметил красную кирпичную трубу, формой очень схожей с бутылкой из под кубинского рома. Потом появилась из такого же красного кирпича котельная. Я так и не понял, что же здесь в лесу отапливает эта котельная. А за котельной серой полосой растекался Финский залив; недалеко сквозь дымку виден был Кронштадт, а у берега мрачно темнел силуэт ржавого, с ободранной краской катера.
Полюбовавшись Финским заливом, который, правда, я едва видел из-за густого камыша, и вспомнив о главной цели, я повернул назад, но уже по другой тропе. Углубившись в лес, я вдруг споткнулся о консервную банку. Из под кильки. Пошел дальше, и снова банка из под кильки. Если это след, то он указывает лишь на то как нище наше студенчество.
А потом я наткнулся на нечто потрясающее. Это была редкая, дикая удача. Я увидел берлогу. Да, да, берлогу, только человеческую. В яме (то ли это старая воронка от авиабомбы, то ли что еще — только таких ям здесь очень много) была устроена берлога. Несчастное студенчество — сколько перед ним проблем, и вот как они решают одну из них — немаловажную — проблему жилья. Берлога была заброшена, но все говорило, что здесь жили долго и покинули сие жилище сравнительно недавно. Яма была прикрыта листом ржавого железа, внутри стояла печка — буржуйка, на полу лежал камыш, прикрытый ситцем в голубеньких цветочках. Вероятно — здесь было недурно жить, но только до тех пор, пока осенние дожди не стали заливать яму.
И вновь я перешел автостраду. И сразу наткнулся на ржавые обломки кирогаза. Студенческий? Занятый ответом на этот вопрос, я не заметил и забрел на болото. Кое-как выбрался и стал подниматься на обрыв. Вверху сквозь деревья я увидел купол церквушки, окруженной со всех сторон реставрационными лесами. Поднявшись, я увидел и всю церковь.
Но прежде чем говорить о церкви, скажу об другой находке, которая ждала меня наверху обрыва. На большом камне была разостлана газета и на ней остатки завтрака: бумажный пакет из под кефира, огрызок огурца и черный сухарь. Новая проблема. Сколько студентов уносит из этого университета помимо знаний, еще и язву желудка. Я с грустью посмотрел на соленый огурец. Но, может быть, отчасти потому, что и сам уже хотел есть.
А вот теперь я перейду и к церквушке. Даже полуразрушенная, с немногочисленными остатками украшений она говорила о своей былой красоте. Но говорила она и о варварской войне, которая не пожалела ее. У церкви были только стены и крыша. С чувством благоговения я подошел к церкви. На разрушенных ступенях цветным мелком была нарисована ромашка. Я поморщился, но, Боже, куда ж ты смотришь!, что значила ромашка по сравнению с тем, что покрывало стены церкви внутри. Если посчитать, то количество слов, выгравированных на стенах церкви, соответствовало, наверно, количеству слов толстенного страниц в пятьсот романа.
Аршинными буквами красовалась на всю стену надпись: «Юра, нет больше Трои». Да, правда, нет больше ни Трои, ни Троицы. Нет больше и того, что не успела разрушить война, но не пощадила рука, рука стольких сотен людей, которые безжалостно ставили на старинных фресках свои росписи. Неужели они думали, когда делали это? Честное слово сердце стыло от возмущения при виде:
«Хата занята»
«Саша. Ярославль. 14/VI 77г.»
Неужели и это наше студенчество? Нет, не хочу верить.
Но что я увидел в следующем зале, чуть не заставило меня осквернить сей храм божий. Изумленный, я достал папиросу и чуть не закурил. Все таки вовремя спохватился. Все стены церкви были покрыты росписями голых баб.
Одна огромная, с огромным черным … этим, с недорисованной головой занимала целую стену. Другие, их уже и не помню сколько, но много, были вырисованы чьей-то поганой рукой полностью, с деталями и даже заманчиво.
Да, Юра, действительно, нет больше Трои.
Я уже собирался уходить, когда в церковь вошли два парня и цветущая баба. Впрочем, молодая и красивая. И поперлись в зал с росписями.
Я уж не стал смотреть на эффект и вышел. А навстречу шел папа с сыном и что-то возвышенно говорил сыну об этом храме забытом богом. То-то дойдут слова папы, когда сын росписи увидит. Я пошел лесом к железной дороге.
Вышел к платформе и посмотрел на бетонные здания университета по ту сторону «железки». Хотел было пойти к ним, но хотелось есть, и я устал. Подумал и поднялся на платформу. Стал ждать электричку.
Что ж в следующий раз, будем надеяться, я все-таки увижу универ поближе, и расскажу тогда о нем тебе.
Пиши. Прощай.
24 октября 1977 г.
г. Петродворец

Всё, порученная работа была завершена. Наступало утро. За окном уже светало.
М… разрезал бумажный шлейф на части и, сложив стопочкой распечатанные листы, переключил полностью компьютер на «Файл первый»

Файл первый (окончание).

Весь муравейник стремительно влюблялся в королеву. Сам М… был давно уже не равнодушен. Что же говорить о молодежи? Королева, поглощенная чтением лекций, а более всего исследованием плесени, не замечала происходящих в отношении к ней перемен. М… все больше волновался, как бы не приключилось что-нибудь. И волновался он не зря…
Лишайный Доктор сплел еще одну занавесь из плесени для входа в залу, где обитала королева. На ночь королева задергивала занавесью вход. Но она была беспечна и иногда забывала это сделать.
Однажды, проснувшись ночью, она увидела стоящего столпом подле ее кровати Рыжего Бронебойщика с туманными от любви глазами. Более часа он стоял не двигаясь и наблюдал блаженное состояние, которое истекало из ее неприкрытых расставленных на белой простыни ног.
— Эндрюс?! — удивилась королева. Поскольку она так и не смогла запомнить имя Рыжего Бронебойщика, она придумала это имя и звала его так.
— Кажется, я еще не одета, — пробормотала королева.
Этикет был нарушен. То был скандал, но королева нашла выход.
— Эндрюс, вы, шалун! — хихикнула королева. — Впрочем, это неважно. Все равно, вы второгодник, и я давно собиралась устроить вам дополнительное занятие.
Рыжий Бронебойщик боднул от неожиданности головой и угодил рогами в тюлевую плесень над кроватью. Пока он выбирался, королева уже вскочила и сметала со стола шитье и кружева и доставала ручки, диктофон и прочее из классных принадлежностей.
— Садитесь здесь, вот вам ручка. Мы начинаем писать диктант, — беззаботно щебеча, она подталкивала неудавшегося «шалуна» к стулу. — Полно, вам! Я провела исследования. Плесень ничуть не страшна, но это только говорю вам и по секрету. Очень большому секрету! Не проболтайтесь никому. Муравьям не рекомендуется прикасаться к плесени лишь во время ее цветения.
Королева усадила наконец Рыжего Бронебойщика и, чтобы успокоить, смотала в клубочки с панциря обомлевшего от страха муравья прилипшие ниточки плесени.
— Итак, вы будете писать диктант. Прошу внимания и выдержки, — делала она обычную вводную урока, укладывая тем временем клубки в глубокий ридикюль.
Слова из уст королевы выливались сами по себе и, как обычно, записывались на диктофон. Рыжий Бронебойщик, затравленно оглядывался на шевелящиеся плесенные нити над кроватью, не сопротивлялся, и урок под страхом тюли был дан. «Диктант в три мили», как назвал он его потом, был написан им в ту ночь кривым, испуганным почерком и запечатлелся в памяти дословно на всю его недолгую оставшуюся жизнь, которая оборвется вскоре в три пополудни дня за Днем рождением муравьиного идола — Циркона.
Диктант был прост по замыслу и не подходящ по форме, как посчитала позже королева, прокручивая на диктофоне запись.

Файл второй.
ДИКТАНТ В ТРИ МИЛИ

Считан и записан с диктофона.

Ветер обгонял себя самого.
Ренессанс начался.

«Одно толкование, что предстоит встреча с Божьей матерью; по другой версии, предстоит встреча с самим Сатаной. Две крайности, увиденные в одном и том же».

«И если сатана изгоняет сатану, то, значит, он враждует против себя самого. Как же устоит царство его».
Гл.12, (026)

Рухнувшие медвежатники, бредущие с краю дороги. Порывы ветра достигают гигантской силы. Летит пыль. Медная сухая горячая. Склочные женщины пытаются заткнуть щели в окнах. Но не тут-то было.
Премьера еще не началась. Нет дирижера. Ничего необычного. Попробуй добраться и не заблудиться в таком бурном мареве, что несется за окном. Впрочем, оно и к лучшему. Все из залы поднимаются наверх, в свои комнаты и сразу кидаются в ванные. Жара и песок, пропитывают все вокруг. Нет никакой причины расстраиваться, что вместо погружения в звуки музыки вперемешку с пылью, удается упасть и погрузиться с головой в теплую маслянистую воду.
Вода и жизнь сплетены в единую молекулу.
Вчера утром ничто еще не предвещало урагана. Симпатично выкатывалось над горизонтом солнце, блестела мокрая асфальтовая дорожка, радуга сияла над шлангом поливавшего асфальт дворника. Усатый почтальон, как всегда чуточку невыспавшийся, разносил вчерашние письма.
Жизнь расцветала к новому дню, но к обеду в чистом небе сверкнула молния и гром от нее не затихал до вечера, перекатывался с чердака на чердак от одного к другому дому и так , долго, по очереди, по кругу .
Когда стемнело, уже под завыванье ветра, в гостиницу вселился симфонический оркестр.
И расторопный директор ресторана при гостинице, в тот вечер будучи изрядно под шафе, впрочем, сам в прошлом конферанс, уговорил проезжих музыкантов дать концерт. Один единственный, на следующий день, в обед и только для гостиничных жильцов. Но не приехал дирижер. Он не прибыл ни в ночь, ни утром. В обед, когда уже вовсю и бушевало, и мело, свистело, и все, кто не решился выйти на улицу, собрались в высоком ресторанном зале на объявленный концерт. Но дирижер не появился. Концерт был перенесен на восемь вечера.

Дирижера все не было. Оркестранты, которые уже раскаивались, что накануне в отсутствии дирижера дали себя уговорить, наотрез отказывались играть без дирижера. Даже упоминание о том, что в качестве аванса они вчера бесплатно ужинали в ресторане, не смогло сломить их. Причем платить за ужин, возвращать аванс, они также не собирались, ссылаясь на форсмажорные обстоятельства. Получалось, что директор ресторана «на халяву», за свой счет, накормил ораву неблагодарных музыкантов.
К восемнадцати часам положение стало критическим, а точнее, безвыходным. Впрочем, директор ресторана быстро не «ломался» и так не считал. По его мнению, всегда во всяком деле есть две стороны: «белая» и «черная». Весь фокус, чтобы разглядеть ту, что посветлее, и максимально раскрутить ее.
Прихватив бутылочку сухого вина, он явился за конторку к администратору гостиницы.
— Анечка, выручай! — попросил директор администратора, когда в подсобном помещении они в компании с кассиршей допили вино. — Времени в обрез. Получается музыканты, хреновы, «кинули» меня. Через час с небольшим на меня ляжет пятно позора перед всем трудовым коллективом ресторана!
— А-а! — захохотала администратор, — то-то, я думаю, неспроста в такой ранний час вино. Только, голубь, чем помочь тебе? Дирижеров у меня никогда в знакомых не было.
— Глянь карточки проживающих, ведь у тебя огромная гостиница; неужели никого не подберешь — директор молитвенно сложил руки перед администратором.
К удивлению, но только не директора ресторана, «подходящий» отыскался. Оказалось сегодня на седьмой этаж («Седьмое небо») вселили паренька — студента музучилища.
— Нормалек, сгодится и такой, — лихорадочно бормотал директор, — Звони дежурной по этажу. Лишь бы студент был на месте.
Пока администратор связывалась по телефону с дежурной седьмого этажа, директор не находил себе места и лихорадочно барабанил пальцами по всему, куда ложил руку.
— Я этих музыкантов… Будто они без дирижера не могли сыграть. Могли. Но неблагодарные они люди. Пусть теперь попробуют отвертеться. Лишь бы студент никуда не ушел.
Студент был у себя в номере.
— Постой, есть проблема, — остановила кинувшегося к лифту директора администратор. — Он не один. Похоже с девицей.
— Что за девица? Из «наших»?
— В том-то и дело, что нет. Какая-то пигалица. Прошмыгнула мимо дежурной. Похоже до утра твой студент будет занят. Но был бы он один, он что обязательно согласится?
— Нет! Дудки! После концерта я ему любую куплю, — взревел возмущенно директор ресторана и стал накручивать телефонный диск.
Через десять минут в фойе вошли три знакомых милиционера из наряда дежурившего на патрульной машине.

(ВСТАВКА — ПРОДОЛЖЕНИЕ)

М… спал весь день до вечера. Вечером его позвали к королеве.
— Собирайся, старичок,- сказала Королева. — Мы едем путешествовать. Он, — Королева кивнула в сторону окошка дворца, — купил уже билеты на круизный теплоход. Его идея устроить на борту теплохода презентацию своих мемуаров. Мы ему нужны для компании, в качестве зрителей.
— А что такое презентация?
— Это чтение с водкой. Ты будешь читать, а он, старый алкоголик, пить.
М… почуял, что королева раздражена, но не понимал по какой причине. Однако, вскоре королева все объяснила..
— Представь, старичок, Александр Иванович берет с собою и ее!
— Кого ее?
— Ту, розовощекую простушку, которую он держит в ящике письменного стола!.. Зачем она ему?
М… не знал, что ответить, и лишь пожал плечами.
Королева ходила по залу из угла в угол и в бешенстве сжимала пальцы. Чтобы прервать молчание, муравей спросил:
— Когда мы едем?
Королева долго не отвечала. Потом устало опустилась на стул и, положив ладонь на край стола, задумчиво сказала:
— Знаешь, когда молодость не позволяет чувствовать движения времени, когда ты всем нужна, то над такими случаями некогда размышлять. Мысли о стратегии и тактике, о том какое платье надеть на очередную партию занимают все твое время от утра до вечера. Но жизнь идет, и ты стареешь…

Теплоход «Путь Ильича» отвалил от берега. Белая с черной полосой труба коптила как сумасшедшая. На палубе волновались люди. Они махали руками и шляпами и что-то все разом кричали тем, кто остался на берегу. Но понять их слова уже было нельзя; туман, клубившийся над водой, проглатывал звуки.
Вскоре, минут через пятнадцать, пристань скрылась за поворотом берега, и люди постепенно стали уходить с палубы в каюты. Было еще раннее утро и многие из пассажиров решили доспать часик перед завтраком. Круиз по городам Волги для них начался.
Нос теплохода уверенно разрезал зелено-серую воду.

Конец первой части

октябрь 1999 г. – февраль 2000 г.

ред. 27.03.2008 г.