История одного адюльтера (письмо к женщине)

«Каждый человек носит в глубине своего «Я» маленькое кладбище, где погребены те, кого он любил».

Ромен Роллан

Некоторые размышления. Когда тебе задают вопрос: «Почему ты пошел на эту связь: ты ведь был много лет женат, у тебя ребенок. Ты знал, что не уйдешь из семьи?» ‒ прежде, чем отвечать, внимательно посмотри на задающего вопрос, вспомни, что о нем знаешь (биография, возраст, семейное положение, поступки) – и только потом (если захочешь и сможешь) отвечай.

Недавно в своих архивах я нашел одну тетрадь, фактически короткий дневник, который я когда-то решил писать, сопровождая наши отношения с одной женщиной, чтобы подарить его ей когда-нибудь потом, когда разойдемся (в чем я был уверен; почему – поймете, читая). Теперь бы я его назвал его назвал так:

«Поздняя любовь, или письмо к женщине, ею потерянное»

«У некоторых женщин, а больше девушек, с которыми меня столкнула судьба, безвозвратно остались мои стихи. Я об этом не жалею. Но это стихи, а эта тетрадь – моя исповедь тебе. О нас. О себе. О тебе. Я так ее и называю «С тобой и без тебя».

Итак, если ты помнишь (а ты уже вряд ли помнишь), был ноябрь, и я тебе подарил первые стихи о тебе, о нас. Только что прошла демонстрация, где мы разошлись в разные стороны. Я испытал первую ревность, мне было очень плохо. Родились стихи о встрече и разлуке. Я их читал на ежегодной встрече с друзьями. Они не поняли. И не могли понять, поскольку все очень личное:

Есть в каждой встрече горечь расставанья.

Познать ее всем любящим дано.

Грядущей болью в корке подсознанья

изнанки счастья крутится кино.

Не приходи, раз нет у сердца дрожи.

Раз видишь: здесь мы – сплав, не уходи.

Как лгут глаза, не дай нам видеть, боже,

ты есть иль нет,- не дай, не посвяти.

Десятки, сотни встреч – скупая пища сердцу.

Но есть две – три, всего две – три из них.

В них безнадежность: никуда не деться.

В них – оправданье всех обид других.

В своей любви мы беззащитны с детства.

Нет в наших судьбах ни судов, ни страж.

Из всех богатств любви, доставшихся в наследство,

детей и седины несем с собой багаж.

Помятых писем лжи не дай статут реликвий.

Воспоминанья – жалкий жанр могил.

Но если жить «потом» – уйду из всех религий

стать тенью в тех глазах, что в жизни так любил.

Да, были в моей жизни женщины, которых я любил (прости, что им здесь нашлось место), но ни к одной, кроме тебя, я не могу, точнее, не мог бы отнести последней строки.

Но твои глаза я любил (я говорю «любил», ведь это письмо – прощание. Если ты ушла – это значит моя любовь стала твоим прошлым. Если я ушел – это тоже прошедшее время: покойный любил жизнь, а не загробное нечто).

Любовь наша и связь развивались. Но другие о ней еще только начинали догадываться, а ты еще не верила. Только, как говорят, любовь, что огонь либо что кашель: от людей не скроешь, что мы вскоре и почувствовали.

Родились другие стихи. – Помнишь?

Снег или дождь в мои окна стучит, не поймешь.

Это снег или дождь опять тротуар пошел заметать? – Не понять. Как тебя не понять.

Кто ты – снег или дождь?

Сквозь снежинки и дождь не поймешь.

Лединишь, будто снег, но, как дождь,

Вдруг согреешь опять. И что ж –

Дождь пройдет – так и ты пройдешь?

Может, поле безмолвья, снег,

Одинакова ты для всех.

Но один слезы льет, а другой

В лыжном беге находит покой,

И тебя другой знает другой?

Может, солнцем сияющий луг,

когда ты расцветаешь вдруг,

бережешь от друзей и подруг,

чтоб пройдя свой положенные круг,

стать собой навсегда, не друг?

Я – твой друг. Но желанный друг?

Как это часто бывает, наше прошлое нагло, по-хамски вмешивалось в наши отношения. Я видел, как ты иногда вдруг куда-то пропадала. Я понимал, что это – прошлое. Мне становилось страшно, не почувствовала ли ты вдруг некий аналог отдельных моментов в наших встречах с тем, что было, что ты (я понимал это) хотела забыть. Во всяком случае не вспоминать.

Когда я неосторожно просил тебя рассказать о своей любви, я думал, что ведь это – первое чувство, это – ты, почему бы не вспомнить. И только потом осознал, что ты именно первую любовь не хочешь вспоминать. А что было потом и вспоминать-то, в общем не о чем. Я это знал.

Ты меня щадила. Но ты и не догадывалась, как я могу фантазировать. Ведь хоть я неудавшийся писатель, но умение сопереживать есть, и я пережил твое прошлое вместе с тобой, хотя и не знал деталей, хотя со сдвигом во времени, большую часть твоего прошлого. И радостные моменты (с ревностью) и тяжелые (с болью). Из того, о чем намекнула, о чем догадался, что интуитивно понял.

С этим надо было что-то делать. Это мешало. Надо было снять тяжесть с наших плеч, освободиться.

Очень помогли стихи. Ты их начала читать, улыбаясь, а потом задумалась. Вот они:

Нет-нет, да всколыхнет. Нет-нет, напомнит.

Замрешь на миг, уйдя куда-то в даль.

И вижу я, как всю тебя наполнит

тревога прошлого и прошлого печаль.

И вспомнишь поцелуи, чьи-то руки

и опыт в ласках. Уж в который раз –

жар губ и слов «потом» обманы-звуки…

И привкус горечи на утра час.

Квартир чужих и потолки, и стены.

Хрусталь, библиотеки, пыль ковров –

аксессуары надоевшей сцены.

И сердца боль: «Не то, не то, не то…»

Слов холодок по телефону тише.

Опять одна, но знаешь – завтра вновь

знакомства, рюмки, танец. Губы губы ищут,

постель, усталость. Только не любовь.

О, сколько вас, красивых, юных, стильных,

кидается в магнитофонный гам

и за ожог на первом чувстве сильном

пошло-поехало по опытным рукам.

О, сколько нас, о светлом спевших тризну,

скуливших в унижении щенком,

от боли воющих, в дальнейшей жизни

ломало вас ландрином за щекой.

Зачем вы так? – любовь кричала годы.

Я мог бы, веселясь с другими, знать,

что рядом бьют тебя, и ты считаешь годным

любовь свою и жизнь спокойно раздавать.

«Я мог бы раньше быть» Но в прошлом рыться поздно.

Его не зачеркнуть, не изменить.

Но есть любовь, и оправданье просто –

любить и верить. Преданно любить.

Да, я был жесток. Но эта жестокость нужна была мне. Я ощущал прежде всего себя. В тебе же меня трогала именно чистота, сохранившаяся глубоко-глубоко, твоя доверчивость, привязанность.

Мне было хорошо и тревожно (семья).

Мне было трудно удержать твою любовь по понятным причинам: я не мог обещать тебе будущего с тобой. Да и ты была уверена, что я не уйду от семьи. Но ты была права: я был твой, хотя это может быть и звучит непонятно для других. Но эта тетрадь – для нас двоих. Я старался не думать, что ты уйдешь, хотя был уверен в этом.

Меня всю жизнь интересовали любовные отношения мужчин и женщин. И всю жизнь я пытался разрешить для себя этот неразрешимый вопрос – а имеет ли право на такое женатый мужчина, замужняя женщина. Естественно, я знал, что такое часто бывает в жизни, что женщины, оставшиеся после этого одни или с ребенком как памятью об этой, как ее называют, «краденой» любви, часто с теплотой вспоминают этих мужчин, подаривших им частичку счастья, иногда более памятного и сладкого, чем иной долгий брак. Они их помнят, и не в претензии.

Не имея ответа ни из своего опыта, ни из чужого, я знал только одно оправдание себе: я любил тебя, я дорожил тобой, я делал все, чтобы тебе было хорошо. И я казнился своими воскресными днями, когда ты оставалась одна. Я знал, как это тяжело. Но я не знал, что тяжелее – так или если бы меня не было вообще. Я зал, что был бы другой. Но вот кто другой и лучше ли ‒ это я так тогда и не понял.

Получалось так: в предыдущих стихах я был прав – это когда идешь против себя. А что лучше?

Оставьте, не валяйте дурака,-

не все уложишь в русло слов банальных.

У жизни свой тариф – не стоит так

все гнать в разряд поступков аморальных.

Я б оправдаться на суде не смог.

Суровый суд, а было ль преступленье?

Кто скажет, в чем мораль и где порог?

…Тебя любил я – в этом искупленье.

Это маленькое стихотворение родилось у меня в метро от «Щукинской» до «Тушинской». А следующие стихи – в электричке. Но место могло быть любое: я же говорил, что ты постоянно была со мной. Я тебя любил, ревновал, скучал радовался о тебе, грустил о тебе, болел с тобой.

Были сказаны слова,

были сделаны дела.

И осталось подвести лишь итог.

И глядят в меня глаза

без слезы, но все – слеза.

И вопрос твой: «Почему ж ты не смог?»

Поцелуям нет числа.

Но трава уж проросла

на тропиках, где оставили след.

Синевой твоих глаз

одурманен я сейчас.

Но стоит в них твой вопрос. – Где ответ?

Ведь тебе я все отдал,

что еще не потерял

в поединках встреч пустых, на денек.

Только ночью снова ад:

«Виноват»! Виноват!!

И вопрос твой: «Почему ж ты не смог?»

Не забыть, не разорвать…

Значит, что – тоска опять?

Виноватых, как во всем, не сыскать.

Коврик, может, и постлал,

Только жесткий пьедестал –

два колена, что б с повинной стоять.

И не этою одной

неподсудною виной –

всею жизнью заплатил за любовь.

Только вот – твои глаза

без слезы, но все – слеза.

Расставанье, одиночество вновь.

Я переписал эти стихи в тетрадь и подумал: скоро год от первой встречи, более 9 месяцев от первого свидания, а как же далеко мы ушли. Ты вошла в меня, как может войти родная женщина. Об этом много написано, но не поймешь, пока сам не пройдешь.

И еще. От первых стихов этой тетрадочки звучит лейтмотив разлуки. Говорят — «трудное счастье». Какое оно – трудное? Вот у нас – легкое? запретное? краденное? Чего только люди не напридумали. Вроде, все было на Земле, но в каждом поколении все переживается вновь. И ни одна проблема не разрешена. Вот так-то, господа моралисты.

Тетрадочка такая же недолговечная (чуть не сказал хрупкая), как человеческая жизнь. Ее можно скомкать, разорвать, сжечь, выбросить в мусоропровод, завернуть жирные пирожки, селедку. Но здесь я, моя часть. Поэтому думаю (может быть, наивно), что она сохранится.

Если мы расстанемся просто потому, что так было задумано в начале, я буду скучать по этой тетрадочке, как о тебе, тосковать, как о тебе. Ведь в этих стихах беседа с тобой. Они памятны только тебе, ведь не все сказано в комментариях, да и в стихах.

Мое письмо, по мере продвижения, все больше походит на своеобразный дневник наших отношения (историю любви), фиксирующий все взлеты и отступления. Вчера мы встретились после трехдневной разлуки. Я нервничал: тебя не было, а ужин приближался (мы жили в профилактории). Я стоял на балконе, высматривая тебя среди подходящих, а ты, оказывается, уже пришла. Мой сосед Валерка тебя предупредил, ты тихонько подошла сзади и сказала самые дорогие для меня слова: «У, ты мой хороший». И мы встретились! Сколько доброты и тепла соскучившегося человека! Мы стояли и целовались, как после долгой разлуки, а Валерка так по-доброму смеялся, глядя на нас. Когда тебе говорят: «Мой хороший»,- трудно удержаться от соблазна быть таким, действительно таким стать.

А сегодня при расставании утром я опять увидел по твоим глазам, как что-то пробежало между нами. Что в них – разочарование, грусть, сомнения? Скорее всего все вместе. Это было или осознание пропасти, нас разделяющей, все-таки нас разделяющей, или тревогою за мое внешнее равнодушие, что было ничем иным, как усталостью. Или ты вдруг увидела во мне что-то такое, что заставило уйти тебя от других мужчин. Я думаю, они были «на уровне», ибо мог достаточно убедиться в твоей разборчивости. И все-таки ты ушла. Неужели и мне суждено встать в ряд твоих разочарований?

Мысленно я опять возвращаюсь к тому же: доверие. В чем оно?

Когда тебе под 30, а тем более под 40, у тебя обязательно есть прошлая личная жизнь. Интимное прошлое. Любовь, совместная жизнь, пусть мини-периодами, без регистрации в загсе.

Что из этого стоит рассказывать? И стоит ли рассказывать вообще? Не здесь ли проявляется действительная глубина чувств к новому объекту, будь он женихом, мужем или любовником. Я говорю не о мимолетности, а о людях, ставших дорогими для тебя.

Что свидетельствует о большей степени любви – то, что все утаяно или то, что все рассказано?

А. Куприн в «Колесе времени» ругал нашу русскую интеллигентную привычку копаться в чужом прошлом. Именно, копаться. Насильно.

Но есть и другое:

А про нас если кто-нибудь спросит,-

Объясни. Все, как есть, объясни …

Я просил тебя рассказать о твоей любви, хотя и видел, что именно об этом ты по каким-то своим причинам рассказывать не хочешь.

Мучило меня другое: твой постоянный уход от многих вопросов, касающихся тебя, но не связанных с тем, о чем только что говорил. Это может быть только одно из двух: или боязнь, что я «не так пойму», и это «причинит мне боль»; или недоверие ко мне, недоверие в смысле осознания меня как временного, хотя и очень близкого человека. Мысль о том, что что-то вспомнить или о чем-то говорить тебе постыдно, я отметал.

Но пример с разозлившим тебя звонком, когда ты, чтобы я отстал, сказала, что звонил отец, а потом забыла об этом, показал, что что-то мне по ряду причин не полагается знать.

Неведение – соль на рану (опять вспоминается Куприн). Ты, очевидно, не знала об том.

Это было темой. И пока не складывались стихи о большой проблеме, я написал об этом Может быть, в этих стихах не было глубины, как и в остальных, но они точно зафиксировали момент, чувство. Этап отношений.

Вот эти тихи:

Ты «замолчала» мой вопрос,

ответив: «Не скажу».

В плечо уткнула теплый нос,

хоть видела, что жду,

что бьюсь в сомнениях, боюсь

боль ощутить опять.

Неужто шаток так союз,

что нечего сказать?

Сведя все к шутке, подсластив

объятьем горький ком,

и нашей близи лейтмотив

«потом, потом, потом…»

О счастье писать не хочется: оно как один мазок. Многолико и говорливо на бумаге лишь горе, боль, печаль. Они очень хорошо прорастают на нашей Земле.

Если одной фразой изложить все, что было у нас за этот год, то для меня это: счастье с червоточинкой горя. Горя разлуки. Недаром первые стихи я буквально выплакал

Кто виноват? – Никто. Разлука была в генах нашей встречи. Может, это и красиво звучит, но очень больно.

Стал ли я тебе самым близким человеком? Наверное, нет. Ты все время держала меня около. Внутрь себя не пускала. Очевидно, ты права. «Когда даешь себя приучить, потом случается плакать» (А. де Сент-Экзюпери. «Маленький принц»). Это стало рефреном на всю мою жизнь. А ведь гораздо более сильно «Мы в ответе за тех, кого приручили». Хотя я и следовал этому принципу, но помнил прежде всего первый.

Больно и обидно: одну не сделал счастливой на всю жизнь, другую – на часть. Об остальных и говорить не след: я им не был так нужен, как тебе.

Через три недели мы встретимся на юге. Будет ли это последняя встреча ли мы все-таки побываем и в горах? Хватит ли тебя?

Когда люди видят трещину в семейной жизни, они заслоняются детьми и заботами. Так велика сила привычки. Обыденного союза. Любовь невосполнима, она беззащитна. Ей не за что спрятаться, поэтому-то она такая тонкая нитка.

А что потом – боль? память? горечь? неустроенность души? одиночество в компании или новая связь все затмит?

Я думаю, что был прав, когда говорил, что такая женщина, как ты, не может остаться одна. Господи, только не ан юге! Это хуже всего – тянуть срок, зная, что ты – лишний.

Одна общая знакомая неожиданно сказала мне: «Ты человек эмоциональный и сильно расстраиваешься. Так вот: ты не расстраивайся. Твое счастье скоро кончится. Каждой женщине нужно что-то свое. Хоть плохонькое. Это я знаю по себе. Ты расстроишься, и это отразится на всем. Так вот я тебе давно хотела сказать; ты не расстраивайся». Очевидно, наша история всем слишком хорошо видна, кто знает изнутри. В сказанном сквозит истинная доброта. Только чем залечишь боль, кроме времени. Я уже раньше писал, что, если неудачная любовь – истинная, она будет сидеть под сердцем всю жизнь. Тихо. Не трогая. Если сам не тронешь. А вот тогда не обессудь.

Любовь не проходит. Проходит влечение, самообман.

Эти строки я написал, пробродив по берегу канала, увидев, что тебе плохо. Плохо от меня. От нашей неустроенности. Ты смолчала. Ты еще надеешься. Ты меня щадишь.

Потом был поход, в котором я думал и скучал о тебе. Писал стихи и конечно посвящал их тебе. Вот они:

Как тебе рассказать о речной тишине,

О симфонии лета, рассветах, закатах?

Это голос артиста, звучащий за кадром,

Что решает дилемму о жизни и сне.

Для чего этот мир, многотрудный и сложный?

И чего же здесь больше – тоски и мечты,

или трепет разбитого сердца заложен

в шелест листьев, травы и знакомства «на ты».

И разлук неизбежность, и боль от обиды

и восторг и мученье. Но все же опять

обновляется жизнь, всюду бросив флюиды,

и, как солнце, встает из-за леса опять».

… С нами случилось, что случилось: чья-то подлость, моя семейная катастрофа, для тебя – реальная надежда на изменения в статусе. Жизнь пошла по новому руслу.

«Вчера мы праздновали день рождения твоей подруги, и она, не ведая, ударила в самое больное место: она тоже считает, что ты ошиблась. «Ты ее еще не знаешь» (она о тебе). Да нет, знаю. Ты, как две капли воды похожа на мою самую сильную двадцатилетнюю любовь. Только та была другой во многом, о чем умолчу, а вот в отношении к мужчинам, ко мне – то же.

Моя судьба с тобой – как у этой тетрадочки: читала – приятно, а прочла – забыла. Ты ведь о ней (когда зачем-о я дал тебе прочесть) даже потом ни разу не вспомнила.

Я действительно тебя любил, раз так трезво смотрю сейчас. Больно сознавать, но конец близок. Но подруга ничего не поняла. Ведь это как в песне: «Просто встретились два одиночества». Ты меня не любишь, я уже говорил. Вернее, любишь не меня, а мое отношение к тебе. Нас объединяет ситуация. У меня это было давно с женой. И, как ты знаешь, союз не спасло. Будешь ли ты меня вспоминать с теплотой или я тоже буду «за номером»? Все-таки любопытно, каким?

Как больно видеть слезы на глазах,

когда ты знаешь, что ты – их причина.

Предвидеть боль и видеть счастья крах,

и седину, и ранние морщины.

Знать, что в улыбке – лишь тоски оскал,

что в смехе – крик, что сердца боль — в молчанье…

И ласки, что в любви отдал и взял,-

ступеньки лишь на лестнице прощанья.

Ты, конечно, помнишь, что с нами случилось. Такое не проходит даром, отольется сединой и болями. И застынет в стихах или прозе.

… То, как с кровью и мясом от меня старались оторвать подростка-дочь, как преследовали нас два года по съемным квартирам, как слали родителям телеграммы соболезнования в связи с твоей, ими придуманной смерти, как разводили по телефону мать, когда она хотела разменять квартиру. не простится ни бывшей жене, ни ее подругам, чьими умами она мыслила …

Началась наша совместная жизнь, и ты вдруг заскучала о новых стихах о тебе, посвященных тебе. После пережитого они долго не складывались. Но вот сегодня шел от «Рижской» на платформу и, наверное, мартом повеяло: сложилось первое четверостишие. А дальше пошло легче: настроение было схвачено. Может, стихи оказались не очень глубокие, но один из душевных мотивов это времени был схвачен. Да, мы столкнулись с громадной человеческой подлостью. Но рядом была и доброта других людей, сочувствие друзей. И главное – тяжелую зиму мы пережили. Вот она, весна. Вот она, надежда:

Снова снег на солнце тает.

Значит, жди в полях цветы.

Их все меньше: не хватает

в этом мире доброты.

Март капризен: то оттает,

то поземкой заметет.

Лед холодный покрывает

склоны, где трава растет.

И метель – не тишь прелюдий. —

Разбери весны мотив!

Мир, как поцелуй на людях,

показушен и фальшив.

Но дождемся солнца мая –

и опять растает лед.

Значит, и душа, оттая,

добротою зацветет».

На этом — конец «письма».

Дальше была другая жизнь, похожая на миллионы других.

Одна картинка. Как-то я молодой, но уже начавшей слегка увядать жене рассказал якобы историю, как одного мужика спросили, хотел ли он когда-нибудь развестись с женой, и он ответил: «Убить – да, развестись – никогда». Типа анекдота. Жена почему-то решила, что это меня спросили и я ответил, и прокомментировала так: «Как наши желания совпадают …»

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Я не робот (кликните в поле слева до появления галочки)