Рита зажгла комфорку. Трепет и сомнения давно притупились. Она перестала гадать, есть ли в колонке вода, а в трубах газ. Бросила замирать, протягивая ладонь к выключателю.
Коммунальные блага чудесным образом не исчезли. Еда появлялась в пакетах около порога два раза в неделю, Рите даже не надо было ходить в магазин. Но иногда она выбиралась за чем-нибудь особенным, бродила по супермаркету и честно проходила с покупками через пустую кассу. Электронное табло высвечивало сумму, и женщина добросовестно оставляла купюры на блюде для сдачи.
Деньги у неё были. Ещё с мужем копили: на учёбу детей, на свадьбы, на своё здоровье. Да мало ли в жизни больших расходов! А теперь самый значительный расход — это книги. В букинистических лавках Рита бывает часто, потому что читает быстро. Она всегда любила литературу. Кто знает, может, стала бы учителем, поступи вместо замужества в университет. Об этом Рита думает равнодушно, без оттенка жалости об упущеном. Семью она обожала, лелеяла, вся жила для них. Ушла в восемнадцать лет из города на ферму и ни разу не захотела вернуться. Работы на плантациях было много, а развлечений мало; в городе наверняка наоборот. Но супруги не жаловались, днями трудились, а вечерами выбирались в поселение. Кино, танцы, по гостям ходили. Энергии у молодых хватало, свежий горный воздух и земля словно бы возвращали Рите силы, выложенные на них. Потом появились детки.
Хутор не сказать, чтобы процветал. Приземистый старый домик латали своими силами. Один из жалких островков сельского хозяйства на постсоветском пространстве, не дорушенный перестройкой. Лишились поддержки от государства, выживали теперь, как умели. Сбывали урожай на рынке, хранили запасы с огородов в освободившихся комнатах. Лачуга строилась с расчётом на три семьи, но Семёновы съехали сразу, как только сменилась власть. Через годок Караваевы убежали. Осталась Рита с малолетним сыном, мужем и его пожилыми родителями. Семейство Русовых. Консервативные, покорные, дружные, самодостаточные и сильные люди.
Рита очень уважала Русовых-старших. Их приверженность делу жизни не казалась девушке старомодной. Свёкры гордились сельскохозяйственными владениями, особенно прекрасной мандариновой рощей, обступавшей горную тропу на подходе к дому. Ритины дети любили играть среди плодовых деревьев.
Женщина наполнила турку водой, отмерила молотого кофе. Немного просыпалось на плиту. Но Рита не заметила, её взгляд был прикован к неподвижным ветвям за окном. Вот-вот, казалось, мелькнёт рукав футболки сына. Или светлые кудри дочери. Русова тряхнула головой, отвернулась. Нельзя поддаваться подобным играм фантазии. Разум подсказывал ей — нельзя, иначе можно и взаправду увидеть… Только это будет мираж, обман. Призрак, который сведёт с ума.
Их нет.
Вообще никого нет. Нигде.
Мир осиротел. Ни в одном городе ни одной страны не осталось живого человека.
Опустелая, безлюдная, медленно дичающая земля.
Рита, печально глядя под ноги, сварила и выпила традиционную чашку кофе. Накинула плащ — зимой в горах зябко — и вышла к колонке за водой. Серые облака устало отползали вверх по склону, к высокогорному шоссе. Возможно, днём появится солнце.
Ледяная вода хлестала из шланга, наполняя вторую бутыль. Внезапный утренний луч приласкал Риту. Она выпрямилась навстречу холодному свету, потянулась к нему. Что ещё имело значение? Лишь то, что прогоняло боль — порывы ветра, шелест травы, молнии у самой крыши во время грозы, чистота воды и тепло огня… И книги. А воспоминания — нет. Воспоминания жгли изнутри от того, что им не хватало места.
Почему она не умерла? Почему не исчезла? Почему не разделила судьбу близких и всех остальных людей? Рита думала последовать за ними, но смутное чувство остановило её. У всего есть причина. И она поняла. Любимая роща её детей нуждалась в материнской ласке, словно третий ребёнок. Позаботиться о ней, сколько хватит сил — в этом Рита увидела оправдание своей нерешительности. И осталась. Ведь кто соберёт урожай, которым уже обременены ветки?
Рита внесла полные канистры в дом. На столе лежала книга с загнутой страницей в середине, Русова захватила её и снова вышла. Возле завалинки стояло старое кресло, в котором женщина могла часами читать, изредка выныривая из воображаемых миров, чтобы смотреть на любимые деревья и думать.
У Риты была старшая сестра. Иногда она приезжала в гости и жаловалась на трудную жизнь. Родители, родители мужа, муж, начальник, соседи, люди, даже собственные дети — все лучше неё знали, как жить, и бедная сестра сбивалась с ног, чтобы им угодить. «Для себя не живу!» — Восклицала она. — «Только и делаю то, что надо другим, а с моими желаниями никто не считается.»
— Чего же ты хочешь? — Искренне сочувствуя, спрашивала Рита.
«Чтоб они все исчезли,» — Горько отвечала сестра. Конечно же, в сердцах. Конечно же, она этого не хотела.
— Что ж тогда? — Недоумевала Рита. — Чем ты займёшься, если все возьмут, да исчезнут?
Сестра веселела на глазах.
«Усну! — Азартно отвечала она. — И просплю двое суток. Потом возьмусь за рукоделие. Столько пропадает идей! Вышью маме коврик, тёте фартук…»
— Так нет их больше. Никого нет. — Тихо напомнила Рита. Её почему-то крепко зацепил образ земли без людей, захотелось докопаться до сути — как же это будет на самом деле?
Старшая внимательно на неё посмотрела.
«Ты серьёзно?» — С тревогой спросила она.
Рита собралась с духом и кивнула. Пусть ответит. Сестра же намного её умнее. Не только взрослее, но и высшее образование получила.
Старшая потёрла пальцами лоб и сказала:
«Ревела бы. Целыми днями. Потом успокоилась. Вышивание выбросила. Людей бы пошла искать.»
— А если бы… Не нашла? — С замиранием спросила Рита.
Сестра вздохнула.
«Не нашла, так не нашла.» — Неожиданно смиренно согласилась она. — «Вернулась домой, привела сад в порядок. Посадила побольше циний, и роз. Гуляла среди них, любовалась. Знаешь же, как я эту зелень люблю.»
Такой ответ Риту удовлетворил, она встала и пошла заваривать чай. В тот день на прощание старшая сказала: «А ты молодец, сестрёнка. Знаешь, я цинии действительно посажу. Должна же быть в жизни красота, а не только польза! Я поняла, как мне не хватает каких-нибудь роз… Видеть их каждый день… А там, может быть, и порисовать получится. Как в детстве, помнишь?»
Рита кивнула.
После того разговора старшая преобразила сад и неуловимо изменилась сама. Словно вырастила цветы не только на земле у дома, но и в своей душе. Больше ни разу не услышала младшая пожелания всем людям исчезнуть. Но беседа с сестрой так поразила её, что дословно запомнилась на всю жизнь.
Рита отложила книгу и бездумно скользнула взглядом по пышным кронам. Оранжевое пестрит на глянцевом зелёном. Время сбора урожая. Русова неуклюже поднялась, принесла из кладовки корзину и занялась ближайшим плодовым деревом. Вдруг материнское сердце споткнулось на ровном месте. Не обман ли зрения трепещется на ветру? Огрубевшие пальцы выпутали из листвы голубую ленту-ободок дочери. Озорница играла в зарослях, зацепилась волосами, и упругие ветки сорвали украшение с головы. Что-то отвлекло девочку-непоседу, и осталась лента одиноко качаться в ветвях.
Рита долго простояла с выцветшим лоскутом в руках. Бережно понесла к дому, чтобы припрятать. Но в носу защипало. Остановилась. Может, это дерева память? Не скучает ли сад по детям, как и она сама? Женщина вернулась и повязала памятную ткань на шершавый ствол.
Одна на земле. Одинёшенька. Ничего больше не сделать для родных, только образы сохранить. Но долго ли ей отведено помнить?
Рита с нежностью прикоснулась к коре. Они помогут. Надо лишь поделиться воспоминаниями, рассказать о жизни любимых. И последняя человечица тихо уйдёт, зная, что не будет забыта.
Деревья тоже скорбят.
…
— Кто отвезёт продукты бабушке? Лиза?
— Ну ма-ам! Машкина очередь! — Заныла сестрица. Она терпеть не могла подниматься в гору на велосипеде.
— Маша готовится к сессии. А у тебя каникулы. — Попыталась увещевать мать Лизку, вручая ей два пакета: — Это нам, это — бабуле.
Сестрица насуплено потащила мешок к холодильнику.
Я вгрызалась в дебри линейной алгебры в соседней комнате и вполуха слушала родственниц. «А не спасти ли Лизку?» — Мелькнула мысль. — «Будет должна.» На самом деле хотелось на пару часов спасти от математики себя.
Я отложила конспект и вышла на кухню.
— Поеду, растрясу свои старые кости. — Заявила, потягиваясь. — Где паёк для бабульки?
— Вон. — Ткнула в сторону порога сестра, глядя настороженно: что за безумный акт доброй воли?
Я снисходительно кивнула и направилась к выходу.
— Бабули! — Донеслось в след замечание матери. — Что ещё за «бабульки», Маша?!
Пфф. Никакая мне эта горная старуха не бабушка. Разве что двоюродная, если такие бывают. Моя мать ей племянница, ухаживает за отшельницей по душевной доброте и не имению той собственных детей. Лекарства возит, провизию. С недавних пор дочерей — нас с Лизкой — начала впрягать. Сестрица крутить педали с грузом ненавидит. Мне же не в тягость иногда в горы подняться.
Я выкатила из сарая велосипед и затолкала пакет в сумку, прилаженную к багажнику. Осторожно провела двухколёсного коня по садовой дорожке, чтобы не помять розы. Мама очень дорожит ими, потому что выращивает в память о моей родной бабушке, которая, похоже, была настоящей фанаткой цветов. Особенно роз и этих, таких цветных, пушистых.
Отличная погодка для января: солнце пробивается через тучи, лёгкий ветер перебирает листву. Я толкнула ногой асфальт и приземлилась в седло. Несколько поворотов в тесных улочках посёлка, серьёзный перекрёсток с шоссе и долгий подъём змейкой к цели.
Асфальт сменился грунтовкой, это значит, я вышла на финишную прямую. Вскоре покажутся насаждения мандаринов, от которых до отшельничьей хижины — рукой подать. И точно, в океане зелени впереди заплясали рыжие пятна.
Меня посетила замечательная мысль полакомиться урожаем, набрать домой. Только сделаю это выше, на окраине сада деревья больные. Кора покрыта пятнами, и плодов они не дают.
Я сбавила ход, остались считанные метры. Из-за поворота показался развалюха-дом. У крыльца, как всегда, восседала седая и растрёпанная безумная старуха. Мама запрещает её так называть, но из песни-то слов не выкинешь. Сумасшедшая, как она есть: ни с кем никогда не разговаривает, людей предпочитает не замечать. Как не приеду, она всё сидит. Я поначалу здоровалась, потом бросила это бесполезное дело: бабка даже головы ни разу не повернула.
Я выгрузила пакет, бросила на крыльцо. Сама занесёт. Мама говорит, отшельница как-то ведёт хозяйство, даже за садом ухаживает. Оно и видно: половина деревьев плесенью покрылись. Ещё эту ненормальную в городе видят иногда. Бродит по магазинам, как привидение, ни на что не реагирует, но деньги за покупки оставляет. Знакомые стремятся сообщать мне о таких случаях, принимая за внучку, но я эти разговоры решительно пресекаю. Бабуля умерла, говорю, а больше никаких старух знать не знаю.
В этот раз я не вспрыгнула на седло и не понеслась с горки со свистом ветра в ушах. Вел шуршал по гравию рядом, я катила коня за руль, высматривая крону побогаче. Вблизи дома урожай оказался снят — надо же, бабушка постаралась! Дальше вдоль дороги деревья болели. Придётся углубляться в рощу, где маячат желанные оранжевые плоды.
Велосипед остался на обочине, багажная сумка перекочевала на плечо. Я поднырнула под щетинящиеся острыми листьями ветви и через несколько шагов оказалась в чаще. Мне сразу не понравился мусор, разбросанный у стволов. Под ногами его было чуть, но дальше хлам валялся кучами. Что он тут делает вообще?!
Внезапная догадка до невозможности разозлила. И это называется любить природу? Ухаживать за садом, вот так его загадив? Ну, бабка!
Раньше я не задумывалась, как отшельница уничтожает отходы. Из порядка в доме и вокруг логично было предположить, что их кто-то вывозит. Наверное, моя мать. Но дело оказалось, в буквальном смысле, нечисто!
Я выпрямилась между деревьями. Прямо перед лицом свешивался детский слюнявчик. Я брезгливо попятилась. Тут и там в зарослях пестрели выцветшие тряпки, трепетали жухлые обрывки бумаги, болтались обломки предметов быта, тускло отражая солнечные лучи. Как ни странно, не чувствовалось помоечной вони, характерной для мест, куда выбрасывают всё подряд. Пахло забытым временем, увядшим прошлым и неизбывной, бескрайней, одинокой тоской.
Мне стало не по себе. Резко развернувшись, я бросилась к дороге, жадно глотая аромат зелени. Но не в обонянии было дело; бодрый мандариновый запах не заполнил космической пустоты в груди. Словно пробудились неизвестные древние рецепторы и впитали из воздуха чёрную тоску, память о чьём-то великом горе.
Я вскочила на вел и помчалась по склону, рискуя кувыркнуться и сломать шею. Сумка сползла с плеча на локоть, била по колену, но я подкручивала педали ещё и ещё. Только шоссе с грохочущими автомобилями заставило притормозить и повернуть к светофору.
Майка на мне промокла от пота. Я бросила вел у порога и ввалилась в кухню.
— Ты будто привидение увидела. — Захихикала Лизка. Она всё так же сидела в углу с книгой. Мать готовила ужин.
Я плюхнулась на табурет и под шипение котлет на сковороде рассказала о «чудесной» находке.
Мама выглядела озадаченной.
— Но я выбрасываю её мусор. Она аккуратно оставляет за домом в синих пакетах.
— Значит, не всё оставляет. — Язвительно заключила я. Бегство, похожее на помешательство, теперь казалось позорным. В оправдание я настойчиво твердила себе, что захламлённый сад попросту противен.
Мама безапелляционно решила, что беспорядок надо убрать. В ближайшие выходные наша троица села в старый «Москвич» и потащилась в горы.
Родительница шустро выгрузила гостинцы для бабули и нахмурилась в сторону нас с Лизкой: мы бестолково топтались возле машины. Пришлось брать мусорные пакеты, перчатки и плестись к роще.
— Вы что, соревнуетесь в медлительности? — Недовольно крикнула мать и, не дожидаясь нас, нырнула в дебри мандарина.
Сестрица закатила глаза и последовала за ней. Мне потребовалось усилие, чтобы справиться с подспудным беспокойством. Прошептав «Всё хорошо», я стала пробираться под ветками.
Хлам никуда не делся. Меня удивило, что мать с сестрой не запихивают его в мешки, а бредут по узкому проходу в зарослях. У Лизки вид совершено невменяемый, блуждает диким взглядом по деревьям и матери.
До меня долетел невнятный шёпот. Это же мама бормочет под нос! Я бросилась догонять родственниц.
— Восемьдесят шестой или восемьдесят седьмой? — Говорила мать еле слышно. — Седьмой… Алик родился. Его костюмчик. Да здесь все его вещи!..
Она шла дальше. Вдруг в несколько стремительных шагов миновала пару деревьев, застыла на секунду. Солнечный блик мелькнул в воздухе и оказался сжат в её кулаке.
Мама рассматривала кулон на побуревшей цепочке, который только что сорвала с ветки. Я положила подбородок ей на плечо и тоже любовалась маленькой фотографией в бронзовой оправе.
— Узнаёшь? — Как-то отстранённо спросила мать, приподнимая медальон, чтобы мне было лучше видно. — Это бабушка твоя. Родная…
По маминой щеке скатилась слеза. Она начала сдёргивать с дерева вышитый платок, но вдруг остановилась. Расправила цепочку из руки и аккуратно, приглаживая листочки, обернула украшением мандариновый побег.
Тенью следуя за матерью, я опознала кепку деда Коли, мужа отшельницы. Дед так редко снимал головной убор, что я даже цвет волос его назвать затрудняюсь. А кепку запомнила отлично. Надо полагать, вещи рядом тоже были его: галстук, трубка, удочка, рюкзак.
Вдруг осенило, кому принадлежал слюнявчик на первом дереве. Вот причём здесь Алик, старший сын безумной бабы Риты…
Догадка обожгла, но я не могла высказать её вслух. Казалось, начну говорить, и сама заплачу. В горле стоял ком от вида деревьев, хранящих вещи умерших людей. Каждое дерево — один человек, история от рождения до конца.
Обрывки семейной хроники неслись в голове дьявольской каруселью. Супруги Русовы пережили своих детей, которых я не помню: была слишком мала, когда нелепые случайности прервали юные жизни. После двух трагедий фермеры часто приходили к нам, а мы — к ним. Мама считала это необходимой моральной поддержкой. Наверное, была права.
Только вся поддержка оказалась бессильной после гибели деда Коли. Отшельница про других родственников просто забыла. Настолько, что перестала не только узнавать, но и замечать.
Я поняла, что комом в горле застряла жалость. И не к образам умершим, которые все разом пробудились в памяти. А к той, кого они нечаянно забрали из мира живых, но не взяли с собой в загробный. Вот в какой вселенской тоске ты живёшь, баба Рита…
— Так мы будем убираться или нет? — Нетерпеливо спросила Лизка. Она сидела под раскидистым деревом и ковыряла добытый мандарин.
Мама пошатнулась, словно очнулась от транса, поспешно подошла к Лизке. Сестрица неуклюже поднялась и с недоумением посмотрела на мать. Та приобняла дочь за плечи и ласково повела в направлении дороги. Я пробиралась за ними.
У самого выхода из рощи, когда осталось лишь поднырнуть под сплетённые побеги, мама обернулась и тихо сказала:
— Нет, девочки. Мы ничего не будем здесь трогать.
— Может… Бабушку заберём с собой? — Робко спросила я.
— Бабушке лучше здесь. — Мама улыбнулась.
— А убираться не будем, что ли? — Всё не верила в освобождение Лизка. Она так ничего и не поняла.
Мама только покачала головой. Её губы почти беззвучно, так, что я скорее догадалась, чем расслышала, произнесли:
— Пусть помнят…
