Отпущение грехов. Продолжение

(Начало здесь: Отпущение грехов)

— 18 —

Без десяти три в дверь тихо постучались. Анжела спала уже почти час, доверчиво прижавшись ко мне и возложив на меня ногу — красивую, но нелегкую. Стук в дверь ее нисколько не потревожил. Это было неудивительно: свои яростные любовные этюды мы перемежали с винными посиделками, так что ко времени отхода ко сну девушка была ну оч-чень навеселе. Меня данное обстоятельство вполне устраивало: я не хотел, чтобы она была в курсе моего ночного отсутствия. Чем меньше она будет знать, тем лучше. Для нее же самой.

Осторожно сняв с себя сначала ее руку, потом ногу, — при этом она даже не проснулась, только как-то уж очень по детски причмокнула губами, опухшими от страстных поцелуев, — я встал, подошел к двери и открыл ее.

На пороге стоял Ружин. Увидев меня в одних трусах, он недовольно поморщился.

— Ты что, еще не собран?

— А что, долго собраться, что ли? — огрызнулся я. — Сейчас оденусь. Нам в центр только к четырем.

— К тебе в три твой медвежатник приехать должен, — напомнил он.

— В курсе, мать писала, — успокоил я. — Если ты не будешь сейчас отвлекать меня разговорами, то я вполне успею и одеться, и встретить их.

Ружин недовольно поджал губы и скрылся в своем номере. Я, конечно, весь вечер разговаривал с ним грубо, и у него были основания вот так поджимать губы, но это была моя маленькая месть за его откровения в самолете. Там он безо всякого зазрения совести смешивал меня с дерьмом, причем делал это, не ограничивая себя ни временными, ни пространственными рамками, так почему бы ему и самому не испытать, каково это — когда тебя поливают дерьмом.

Я его, к слову, не обманул. Через пять минут постучался в его дверь в полной боевой готовности. Ружин вышел, и мы в полной тишине спустились вниз.

Дежурный спал, а дверь была закрыта. Старинный советский обычай: жить полнокровной жизнью разрешается только до одиннадцати часов ночи. Но мы этот обычай безжалостно нарушили. Ружин дважды громко стукнул по фанерке, которой было прикрыто окошко администратора и, когда в проеме нарисовалась заспанная физиономия служителя гостиницы, бесцветным голосом попросил:

— Открой дверь, любезнейший.

— После одиннадцати часов в нашей гостинице… — начал было тот.

— Я в курсе, — перебил его Ружин. — Это в вашей гостинице. А я хочу покинуть вашу гостиницу. И я это сделаю. За деньги или бесплатно. Для тебя будет лучше, если я сделаю это за деньги.

Дежурный посмотрел на Ружина и решил, что тот прав. Тем более, что в руках у моего напарника уже шуршали — призывно и очень развратно — две купюры достоинством в десять тысяч рублей каждая. Немного, но за такую небольшую услугу, как открывание дверей, вполне хватит.

Недовольно сопя, администратор выпустил нас наружу. Мы вышли, даже не удостоив его прощальными взглядами. Это был какой-то новый тип, я видел его впервые. Ружин, думаю, тоже. И нас с ним ничего, кроме двух только что потраченных червонцев, не связывало, поэтому мы и не стали размениваться на такую мелочь, как стрельба глазами с целью проведения разведки боем.

Кошмарное творение Лозецки уже поджидало нас у края тротуара. Стоило нам выйти на крыльцо, и дверцы гроба на колесах распахнулись и выпустили в ночь две фигуры. При довольно тусклом свете неона в одной из фигур я узнал самого Лозецки. Вторая была мне неизвестна.

Я спустился к ним.

— Вот, — сказал Лозецки, — то, что ты просил.

— А он сможет? — я с сомнением посмотрел на дебильную физиономию кандидата в медвежатники.

— Конечно! Это мой внучатый племянник. Глуп, как пробковое дерево, но руки золотые. Домой двести баксов принесешь, понял? — властно сказал Лозецки, обращаясь уже к недоразвитому представителю своего рода.

Тот пролопотал что-то невразумительное и, засунув в рот три пальца одновременно, принялся с увлечением обсасывать их. Все. Сразу.

— Хорошо, — устало согласился я. — На безбабье и кулак — блондинка. — Впрочем, тут я немного покривил душой. Все складывалось, как нельзя более удачно. Во всяком случае, дебил с гениальными пальцами устраивал меня куда больше, чем гений с пальцами дебила. Я не имею в виду Ружина. Хотя и его тоже.

— Ну, давай! — Лозецки взмахнул рукой, сел в свою погремушку и умчался в ночь. Мы остались втроем на пустынной улице. Внучатый племянник по-прежнему обсасывал пальцы.

— Что-то он странный какой-то, — с сомнением сказал Ружин, имея в виду нашего нового помощника. Я согласно кивнул. С ним было трудно не согласиться. — Эй! — мой напарник решил напрямую обратиться к малохольному гению. — Ты хоть знаешь, сколько будет дважды два?

Тот выплюнул пальцы, задумчиво посмотрел на Ружина и сказал:

— Ме-е-е-а!

Это было вообще черт знает, что. Я сплюнул и сказал:

— Вот что значит несоблюдение техники безопасности! Если бы его родители воспользовались презервативом, в мире было бы одним идиотом меньше.

— Ладно, — Ружин вдруг смягчился. — Главное, чтобы он помог нам. А там пусть остается идиотом. Пошли, — и он направился к автостоянке. Я — за ним, а идиот — за мной, дыша мне прямо в затылок. Я не стал возражать, хотя приятного в этом было мало.

Ружин выгнал машину, и мы с внучатым племянником устроились на заднем сиденье. От нечего делать я еще раз решил протестировать его умственные способности. Хотя бы на предмет того, соображает ли он, что ему говорят. Лозецки вроде сумел добиться взаимопонимания с ним, когда приказал доставить домой двести баксов. Наступила моя очередь находить с ним общий язык. Иначе по прибытии на место окажется, что мы перли с собой ненужный балласт.

— Так ты его внучатый племянник? — спросил я.

Он вытаращил глаза, что-то соображая, и от его умственного напряжения мне самому сделалось плохо.

— Дя-а-дя-а! — наконец проблеял он.

Я вздохнул.

— Парню всего восемнадцать лет, а родственники успели его таким внучатым племянником наградить.

— Игра природы, — заметил Ружин. — Всякое бывает. Хотя, конечно, иметь таких племянников — приятного мало.

Всю остальную дорогу мы молчали. Я и Ружин боролись со сном, шизик сосал пальцы. У него через это дело, наверное, была куча глистов — готов спорить на штуку баксов. Но его это мало печалило. Он и его глисты вполне мирно сосуществовали. Никаких взаимный претензий. Лепота!

У границы четырех заштрихованных кварталов Ружин остановил машину, достал из бардачка карту и принялся сверяться по ней.

— Нам нужно пройти метров пятьдесят вправо. Там жилой дом стоит. Обыкновенный, типовой. Но Козодой вышел именно оттуда, из второго подъезда. Значит, не совсем обыкновенный. Я почти на сто процентов уверен, что они подземные ходы прорыли. Другого объяснения у меня нет.

— Значит, будем искать подземный ход, подытожил я, выбираясь из машины. — Полагаю, это в подвале. Я пойду первым, через десять минут вы — за мной. Возражения есть? Возражений нет, принимается единогласно.

Может быть, у Ружина и были возражения (у идиота их точно не было — он вряд ли вообще понял, о чем речь идет), но он не успел их высказать. Я просто не дал ему такой возможности, захлопнув дверь и зашагав в указанном направлении.

В самом деле, так лучше. Если там есть охрана, то пусть она лучше сперва повстречается со мной и с моим инстинктом убийцы, как его обозвал Ружин. Я захватил с собой пистолет с глушителем, и я чувствовал себя вполне в состоянии без раздумий нажать на курок. Сомневаюсь, чтобы Ружин мог сказать о себе то же самое.

Я толкнул дверь и вошел в подъезд. На меня пахнуло запахом сухой известки и мочи — не самая приятная смесь. Но мне было не до эстетства. Вынув из кармана фонарик, я включил его и нарисовал перед собой круг пучком света. Дверь в подвал располагалась рядом с лестницей. Стандарт.

Я подошел к ней и осмотрел. Незаперта. А могли бы и запереть, чтобы еще более обезопасить себя. Скажем, от случайности. А ну, как какой-нибудь подросток с пакетом «момента» на голове залезет в подвал и обнаружит подземный ход? Но сектанты этого, кажется, не боялись. Отсюда можно было сделать только один вывод: вход в подземелье был хорошо замаскирован. Ну что ж, будем искать. Тем более что я успел краем глаза заглянуть в ружинскую карту и знал, что ход где-то в западной части подвала. Немного, но лучше, чем ничего.

Выключив фонарик, я толкнул дверь, надеясь, что петли смазаны и она не заскрипит. Надежды мои, однако, не оправдались. Дверь заскрипела, да еще как! Если кто-то из охранников секты и был в подвале, то теперь он осведомлен о моем прибытии не хуже, чем если бы я самолично позвонил ему на сотовый и сказал: во столько-то и во столько-то я буду там-то и там-то. Ожидай, дорогой. И не забудь прихватить с собой что-нибудь убийственное. Например, молоток.

Такие мысли нагнали на меня тоску. Чтобы слегка развеять ее, я встряхнулся и шагнул в подвал. Почти физическое ощущение замкнутого пространства, усиленное непроглядной тьмой — думаю, при таком освещении даже кошка себе шею свернула бы — навалились на меня, как наваливается утреннее похмелье на только что проснувшегося пропойцу. В ответ на это мой организм на полную мощность врубил все защитные системы.

Вынув из-за пояса пистолет, я стал осторожно спускаться вниз. Раз ступенька, два ступенька… В темноте их было не так уж сложно нащупывать — все-таки обыкновенный лестничный пролет, то же самое, что и в большинстве домов на большей части страны. Ничего нового.

Сложность заключалась в том, чтобы вдруг не зашуметь. Но мягкие подошвы кроссовок помогали мне идти тихо, как мышке. Единственное, чего я опасался — своей левой руки. Я сжимал в ней фонарь и одновременно опирался о стену. И запросто мог задеть что-нибудь, со стены свисающее. В наших российских подвалах этого добра хоть пруд пруди.

Но мне везло. Я спустился до самого низа, так и не издав ни единого звука. Нащупав край стены, я остановился и осторожно выглянул из-за него. Перестраховка, как оказалось, совершенно лишняя. Тьма была все такой же кромешной. Можно было тысячу лет ждать, пока глаза привыкнут к такой темноте, но за это время на земле вымрут белые медведи, а увидеть все равно ничего не удастся. Мне это было на руку — и в то же время не совсем на руку. С одной стороны, отсутствие света не позволяло противнику — если он, конечно, тут был — увидеть меня (со всеми вытекающими отсюда последствиями), но с другой — темнота мешала и мне, потому что многократно увеличивала возможность того, что я вляпаюсь во что-нибудь звонкое и наделаю-таки шума. Кроме того, при таком освещении нечего было и думать отыскать подземный ход. Проще было на ощупь поснимать всех блох с паршивой собаки.

Я призадумался. На моем месте любой бы призадумался. Потому что ситуация требовала этого. А если ситуация требует, отказывать ей никак нельзя.

Облокотившись о стену, я прислушивался — не шевельнется ли что-нибудь во тьме. Это, пожалуй, был самый верный способ выяснить, есть тут кто-нибудь, не подвергая себя при этом никакому риску. Все равно рано или поздно нервы у противника не выдержат и он зашевелится. В этом отношении за себя я был спокоен — в случае надобности смогу простоять в такой позе хоть целый час. Но проблема в том, что у меня не было такого запаса времени. Я сказал Ружину, чтобы через десять минут он шел за мной, а значит, на все-про все мне отводилось именно десять минут. Любо я ликвидирую опасность, либо она серьезно попортит нам кровь.

Поэтому я решил перейти к радикальным мерам. А именно — включить фонарь и быстрым шагом пройти в западное крыло подвала. Если в темноте меня кто-нибудь подкарауливает, то он постарается воспользоваться моментом. Но я надеялся, что реакция у меня получше, чем у этого кого-то. План, конечно, был рискованным, но зато он был в состоянии расставить все по местам буквально за пару минут. И я решил, что в данном случае овчинка стоит выделки. И рискнул.

Но, к жестокому моему разочарованию, в подвале никого не оказалось. Только пара влюбленных крыс, которые при моем приближении исчезли в ближайшей дыре. В остальном — тишина. Чтобы удостовериться в этом, я пробежал по всему подвалу, светя фонариком в каждую коморку, но по-прежнему никого не обнаружил, кроме все той же парочки крыс, которые на сей раз обругали меня, надоедливого, матом, но убегать уже не стали.

Такой безалаберности от «Белых детей Христа» я, если честно, не ожидал. Они меня разочаровали. Я готовился к бою, а они сдали мне первую позицию под честное слово. Несолидно.

Перебравшись в западный сектор, я принялся за поиски замаскированного входа. Или выхода — это уж на вкус. Переходя из каморки в каморку, я обшаривал фонариком каждую из стен, наблюдая, не мелькнет ли что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее замаскированную дверь, и спешил дальше. Потому что не мелькало.

Я даже растерялся. Ежику понятно, что Козодой попал в этот дом через подвал. Другого варианта быть не могло. Как еще можно устроить потайной ход? Я таких способов не знал. Но подвал был чист от подозрений. И это еще более усиливало мою растерянность.

Остановившись посреди угловой комнатушки, я принялся думать. Лучше было, конечно, поручить это дело Ружину, — у него голова для раздумий больше приспособлена, — но Ружина под рукой не было, он торчал сейчас в машине, отслеживая, как секундная стрелка отмеряет свой предпоследний круг из условленных десяти. Так что предстояло выкручиваться самому.

Впрочем, рассуждения оказались достаточно простенькими. Для начала: ежели потайной ход может начинаться только в подвале, значит, он здесь и начинается. Значит, я просто хреново смотрел. Но ведь я смотрел не хреново, я обшарил фонариком все стенки, но так ничего и не обнаружил. Значит, надо было смотреть не на стены. А на что в таком случае надо было смотреть? А смотреть надо было на пол.

Логично? Более чем. И еще одно: если люк расположен в полу, значит, запачкаться, спускаясь в него или выбираясь наружу, проще, чем скушать кусочек пареной репы, которая, между нами говоря, и вовсе на любителя. Но у меня имели место быть большие сомнения относительно того, что сектанты состояли в родстве со свиньями и любили на досуге поваляться в грязи. Нет уж; их интересы лежали в совершенно иной плоскости. Они были чистюлями, а для того, чтобы оставаться чистюлей, нужно было убрать всю грязь вокруг люка. А еще лучше — во всей каморке, чтобы кусочек чистоты не особенно бросался в глаза.

Это было уже что-то. У меня на примете как раз была одна такая комнатушка. Находилась она на два отсека левее того места, где я стоял. Меня еще при первом посещении поразила чистота, царившая там. На фоне окружающей грязи она была почти нереальной. Но я тогда не придал этому значения. В коморке имелся продавленный диван и с пяток пустых бутылок водки, так что я решил, что это место облюбовала для своих посиделок местная шпана, по каким-то своим причинам сохранившая нездоровую тягу к порядку. Может, мутация, может, еще какая хренатень — кто знает?

А оно, оказывается, вон в чем дело. Теперь я был на все сто уверен, что и диван, и бутылки — не больше, чем маскировка. Причем, ловкая маскировка. От набегов подростков сектантам, при их-то безжалостности, избавиться было нетрудно. Зато прикрытие они себе обеспечили — лучше не придумаешь.

Промаршировав в подозрительную коморку, я остановился на пороге и принялся придирчиво высвечивать на полу каждую пылинку. Под диван заглядывать я не собирался, потому что даже у таких чокнутых фанатиков, как «Белые дети Христа», наверняка хватило бы ума, чтобы обойтись без лишних сложностей: передвигать диван каждый раз, когда возникнет необходимость воспользоваться подземным ходом — весьма утомительная процедура.

Люк я все-таки обнаружил. И не так уж здорово он был замаскирован.

Хотя, конечно, если не знать о его существовании, случайно вряд ли наткнешься. Но я-то знал.

На полу валялось нечто вроде циновки. Старый, истертый миллиардами ног половик квадратной формы со сторонами полтора на полтора. Он был весь запуленный, но на одной половине пыли было заметно меньше, чем на второй. Хотя, опять же, если специально не приглядываться, то и внимания на этот ничем непримечательный факт не обратишь.

Откинув более чистую половину циновки в сторону, я и обнаружил то, что искал. Обыкновенный четырехугольник, совершенно непритязательного вида. Хотя, поразмыслив немного, я решил, что разочарование мое, по меньшей мере, глупо. Трудно, в самом деле, ожидать, что сектанты выставят у этого лаза лакеев в белых ливреях, которые будут выкрикивать имена посетителей. Это бы свело на нет всю секретность их предприятия.

Впрочем, назвать их тайник обычным пережитком детства тоже было нельзя. Главным образом потому, что он был технически куда более совершенен. И основное усовершенствование в этом смысле — сам люк, крышка которого не просто топорно откидывалась вверх, но сдвигалась в сторону на полозьях. И полозья эти были, по всей видимости, прекрасно смазаны, потому что, стоило мне поддеть крышку ногой, как она отъехала назад безо всякого с моей стороны усилия.

И сразу началось светопреставление. Я жаловался, что сектанты не выставили охрану и оставили меня без противника — теперь у меня не было в них недостатка. Правда, поначалу я даже примерно не представлял, сколько их на самом деле. Луч фонаря выхватил в колодце лаза нечто, весьма напоминающее человеческую голову, причем не саму по себе, а совместно с туловищем и прочими деталями тела. И прежде, чем я успел сообразить, чем же мне это открытие грозит, мой мозг послал мое тело на пол. В следующее мгновение я обнаружил себя лежащим на полу и с напряжением вслушивающимся в недалекое будущее.

А оно оказалось на редкость громким. В отличие от меня, «христовы дети» не обременяли себя поисками глушителей, а потому их приветственные залпы показались мне просто неприличными, учитывая, что на дворе стояла глубокая ночь, а грохот был усилен эхом замкнутого пространства.

Две пули ударились в потолок, срикошетили и унеслись в неизвестность. Я поблагодарил свой мозг, что он даже не дал мне времени подумать и сделал все так, как сам считал нужным. Получилось, как нельзя лучше. Мое падение и выстрелы разделяли считанные доли секунды, так что тому — или тем? — кто стоял внизу, трудно было понять, жив я или застрелен. Второй вариант был для них более предпочтителен. Как бы там ни было, а они должны были удостовериться в том, что я больше не опасен.

Поэтому я даже не стал выключать фонарь, и уж тем более старался не шевелиться, изображая из себя безнадежно мертвого.

Секунд пятнадцать спустя над люком показалась голова. Не целиком — ровно настолько, чтобы глаза могли обозревать помещение на уровне пола. Я оказался прав. Они решили удостовериться в моей смерти и хотели сделать это, как можно более осторожно. Хотя со стороны проверяющего умнее было бы сразу выскочить из люка и откатиться в сторону. Тогда бы у него, по крайней мере, оставался шанс. А то, что делал он, было совершенно безнадежным предприятием. Я пошевелил только одним пальцем — указательным — и ТТ разнес в черепки голову любопытного.

И сразу на меня навалилась куча дел. Во-первых, я выключил фонарик, во-вторых, нырнул в люк, и в-третьих, постарался упасть одновременно с только что подстреленным мною телом, причем так, чтобы оно загораживало меня от возможного обстрела.

Дальнейшее оказалось не таким сложным, как могло показаться. Все-таки, охранники секты не были такими уж крутыми профессионалами. Стоило мне затаиться за трупом, как из темноты раздался встревоженный голос:

— Сема, ты жив?

Сразу вслед за этим вспыхнул фонарь, в направлении которого я и всадил три пули из расчета, что человек с фонарем — правша, но в правой руке он держит пистолет, а потому фонарь сжимает в левой, подняв его на уровень пояса.

Оказалось, что в своих расчетах я прав, поэтому, когда пистолет в моей руке успокоился, на пол упал фонарь, погасший при ударе, а потом и тело.

Но и это было еще не все. Секунду спустя прогремело с десяток выстрелов подряд, такие же громкие, как и первые два. Стреляли явно не из одного ствола, потому что порой звуки накладывались друг на друга, так что дуэль мне предстояло выдержать еще ту.

И я вышел из нее победителем. Потому что, если я и не был умнее стрелков, то уж, во всяком случае, опытнее. Пока они соображали, с какого боку ко мне подобраться, я сделал то, что как-то — уж не помню, где, кажется, в Корсунь-Шевченковском котле, во время Великой Отечественной успешно проделал с немцами маршал Жуков, а именно: включил полную иллюминацию и пошел в атаку.

Вся моя иллюминация, правда, состояла из одного фонарика, но фонарика довольно мощного. Презент неутомимому борцу с религиозным фанатизмом от местного отделения госбезопасности — работающий от аккумулятора и имеющий галогенную лампу (лампы галогеновые). В общем, по глазам лупит — что надо. Благодаря этому моя атака имела полный успех. Ослепленные «белые дети» вжались в стену и автоматически прикрыли глаза — сделать в стене ниши при рытье подземного хода они не додумались, поскольку не ожидали такого поворота событий. Да и трудно предвидеть такое. Сам Нострадамус спасовал бы, а уж он-то знал толк в предвидении.

Я выстрелил дважды. Расстояние было небольшое — метра четыре, полтора из которых я прошел, светя фонарем, так что особого напряжения от меня не потребовалось. Я опустил руку с пистолетом, наблюдая, как оба фанатика, напрочь мертвые, сползают на пол по стене.

На душе была полнейшая опустошенность. Что бы там ни думал про меня Ружин или его знакомый полковник госбеза, а стрелять в людей, все время сохраняя на губах холодную циничную усмешку я не мог. Даже десятилетний опыт работы в должности киллера не научил меня этому. Конечно, попадались мне типы, ликвидацию которых я почитал за честь для себя и после ее осуществления довольно потирал руки. Возможно, это довольно серьезный изъян в моей душе, не спорю, но он, если хотите знать, не особенно велик — такие типы попадались через девять заказов на десятый. Остальных я убирал, не испытывая при этом ничего, кроме того, что мне надо выполнить свою работу. И это при том, что все мои крестники вполне заслуживали смерти, и в любой нормальной цивилизованной стране их бы давно поставили к стенке. Так что я не считал себя совершенно испорченным типом.

Но эти четверо… Я ничего не знал об их прошлом и я совсем не был уверен в том, что они заслуживали смерти. Возможно даже, они были праведниками во плоти, и будь у меня возможность, в данной ситуации я бы предпочел обойтись без смертоубийств. Но вопрос стоял так: либо они меня, либо я — их. Я предпочел второе, и мое мнение пересилило.

Сзади послышался звук шагов, и я клацнул зубами. То ли от страха, то ли от неожиданности, я и сам толком разобраться не успел. Сверху раздался голос Ружина:

— Чубчик, это ты стрелял? У тебя все в порядке?

— Нормально, — ответил я. Стахановскими темпами и ежовскими методами справившись с дрожью в голосе.

По лестнице спустились две фигуры, я на всякий случай мазнул по ним фонариком, но это действительно были Ружин и недоразвитый напарник Лозецки, и я направил луч фонаря в землю.

— Ого! — сказал Ружин, приближаясь ко мне и с удивлением оглядываясь. — Ну, ты, брат, даешь! Хорошая работа!

— Спасибо, — буркнул я.

— Сложно было? — он задал совершенно глупый вопрос, но я ответил на него, правда, внеся поправку.

— Страшно было. Ладно, кончай базарить. Пошли дело делать.

— Пошли, — кивнул Ружин. — Только осторожно. Там могут быть еще охранники. Кто-то ведь сегодня встречал Козодоя.

— За мной держитесь, — проворчал я и двинулся вперед. Ружин крякнул и пошел следом. Сзади поплелся, привычно держа пальцы во рту, гениальный идиот.

Тоннель был длинным. Метров сто, не меньше. В самом его конце я увидел другие ходы — очевидно, норы, ведущие в другие дома, что и позволяло сектантам собираться и расходиться относительно незаметно. Однако меня восхитил размах, с которым они действовали. Для того чтобы незаметно выкопать такую подземную сеть, нужно было задействовать такую кучу народа и потратить столько времени, что любо-дорого. Но за этим дело, как видно, не стало. Собственно, рабочих рук им ведь действительно хватало. Вот только как они избавлялись от земли?

Подземный ход выходил в кочегарку. Небольшое закопченное помещение с густыми паутинными шторами по углам. Кочегаркой, по всей видимости, не пользовались лет десять. Но кто-то за ней явно надзирал: вдоль правой стены стояли вполне жилого вида топчан и стол с разбросанными по нему незапыленными доминошками. Однако самого смотрителя здесь не было. Может быть, он лежал сейчас у входа в тоннель, убитый мною? Кто знает?

Но кочегарка была пуста, и это было хорошо. Ружин развернул карту и удовлетворенно кивнул:

— Здесь школа. И кочегарка принадлежит ей. Значит, жучок сделал свое дело.

— Это прекрасно, — согласился я. — Школа — это просто здорово. Только где они здесь собирались? В актовом зале? Или в кабинете пения?

— Давай-ка я пойду вперед, — сказал Ружин. — А то ты что-то уж больно нервный. Спать хочется? Потерпи немного.

Я ничего ему не сказал. Просто пропустил его вперед — пусть тропит, если такой умный.

И Ружин потопал вперед, время от времени сверяясь с картой, а потом трогая пистолет на поясе — он его, оказывается, тоже взял. Но главным его достоинством была все-таки карта. Похоже, путь Козодоя он отследил безошибочно, потому что ни разу не сбился с шагу, ни разу не остановился, раздумывая, куда свернуть. И привел нас к кабинету директора. Где остановился, смущенно крякнул и сказал, зачем-то отведя взгляд:

— М-да. Вот так.

Директор — так директор. Я, в отличие от Ружина, не ностальгировал при слове «школа». Шагнул вперед и толкнул дверь. Та, понятное дело, оказалась заперта. Тогда я подтащил к ней идиота и сказал:

— Поколдуй.

Тот недоуменно посмотрел сначала на меня, потом на дверь. И с силой стукнул ногой по замку. Дверь распахнулась. Сильное заклинание. Я только понадеялся, что против сейфов в его арсенале имеется что-нибудь более существенное.

Мы вошли вовнутрь и попали в кабинет секретаря. Никаких сейфов здесь не было, но на столе стоял компьютер.

— Ага, — сказал Ружин и, вынув из кармана дискетницу, направился к нему. — Я пока с этой техников повоюю, а вы, парни, загляните к директору. Может, у него что интересное найдется.

Я не стал возражать. В компьютерах я не специалист. Родственник Лозецки, судя по всему — тоже.

Открывая директорскую дверь, я уже не стал прибегать к его услугам. Такими методами я и сам владел в совершенстве. Мы вошли в директорский кабинет. Здесь было аж четыре сейфа, зато ни одного компьютера. Я подергал дверцы всех бронированных ящиков, но все четыре оказались заперты. Я поманил идиота пальцем и, указав на сейфы, сказал сакраментальное:

— Поколдуй.

Как ни странно, идиот радостно заулыбался и, лопоча себе под нос что-то бессвязное, почти любовно — а может, и без «почти» — приник к ближайшему сейфу. Я с удивлением смотрел на него. Его действия были безупречны. Ну надо же! Никогда бы не подумал.

Пока он возился с любимыми железяками, я прошвырнулся по ящикам письменного стола, но, как и ожидал, ничего интересного не нашел. Один из них, правда, был заперт, но, следуя заведенному сценарию, я просто взломал его, однако и этим ничего не добился: кроме двух дохлых тараканов внутри вообще ничего не было. Наверное, ящик был заперт еще прежним директором. А может, и нет. Трудно судить о том, чего не знаешь.

Из-за стены донесся радостный возглас Ружина:

— Есть! Чубчик, я нашел! Тут около сотни файлов!

— Забирай их все, — сказал я, и Ружин довольно и немножко глумливо рассмеялся. Наверное, я ляпнул что-то не то.

Но заострять на этом внимание я не стал. Просто времени не было — за моей спиной гнусавый голос идиота произнес:

— Откыий!

Он действительно оказался классным специалистом по сейфам, хоть и был по жизни богом обижен. За полчаса разобрался со всеми четырьмя шкафами, и я, сначала в одиночку, а потом вместе с Ружиным, по уши закопался в бумаги. Разобрались мы с ней только к шести, набили четыре пакета разной макулатурой, которая показалась моему напарнику интересной и отправились в обратный путь, правда, уже почти нормальной дорогой, выбравшись на улицу через окно, а дальше, к машине, как все нормальные пешеходы — по тротуару.

Я к этому времени уже почти ничего не соображал, зверски желая спать — сказался нервно проведенный день, выпитое вино и бумажная пыль, которой я вдоволь наглотался в кабинете директора школы. Но у меня все-таки хватило сил отсчитать двести баксов и отдать их идиоту — он честно заработал их.

Но стоило мне сесть в машину, как сон буквально задавил меня. Ружин был бодреньким и веселеньким, и я ему несказанно завидовал. Он каким-то образом сумел выжать из идиота адрес, по которому того надо было отвезти, и, высадив нашего временного помощника, направился к гостинице.

— Здорово! — сказал он. — Мы почти закончили это дело.

— Почти? — сквозь сон удивился я. Мне-то казалось, что мы сделали все, что было предусмотрено договором. Ан нет.

— Сейчас рассортируем трофеи, сообщим в ФСБ. А там уж им решать, оставаться нам в деле или нет. Я, кстати, звонил им вчера ночью на счет твоих проблем. Они должны были перезвонить в шесть, но если меня не окажется на месте, будут перезванивать каждые два часа. Все будет нормально, Чубчик! Я боялся худшего.

— Слышь, Ружин, пробормотал я. — Не пойми меня неправильно. Сортировка бумаг, мои проблемы с гаишниками — все это завтра, хорошо? Я дрыхнуть хочу, как бобик.

-Да? — удивился он. — Ну, ты даешь! Тогда спи.

И я провалился в глубокий сон.

Часть II

КАРТ-БЛАНШ

— 19 —

Умаялся я, видно, здорово. Более чем. Совершенно не помнил, как переместился с заднего сиденья автомобиля в кровать в своем номере, под теплый бок любвеобильной Анжела.

Но когда я проснулся часов в десять, то оказался именно в постели, вполне раздетый и обнимающий теплое и податливое женское тело. Тело не спало, с каким-то непередаваемо-раздумчивым интересом разглядывая меня. Поначалу мне стало не по себе — не люблю, когда на меня, спящего, глазеют. Известно — самое беззащитное состояние человека — во время сна. Даже с горшка он может моментально сорваться, а вот мгновенно проснуться — этого еще никому не удавалось. Но, здраво рассудив, что от Анжелы нападения ждать не приходится (разве что в интимном плане), а потому ничего страшного в том, что она черт знает сколько созерцала мою безмозглую спящую физиономию, нет. Меня только смутил ее взгляд. Почему-то сразу пришел на ум старый японский самурай, сидящий в весеннем саду перед сакурой и наслаждающийся видом цветущего дерева. Хотя, конечно, сравнивать себя с цветущей сакурой я не собирался, но анжелины глаза были точь-в-точь глаза самурая. Черт ее знает, может, она действительно любовалась.

— Привет, — сказала она, заметив, что я проснулся.

— Привет, — согласился я, против воли расплываясь в улыбке. — Который час?

— Десять.

Я удивился. Спал я, получается, недолго — чуть больше трех часов, но этого времени мне вполне хватило, чтобы восстановить силы. Чувствовал я себя не то, чтобы молодым воробушком, готовым летать с места на место не ради поисков пищи, а ради собственно полета, но все равно был способен на многое.

— Как ты? — спросил я.

— Замечательно! — она вложила в это слово столько смысла, что я даже зажмурился. Но что именно она имела в виду, я так и не понял. Вернее, понял не до конца.

— Ты на работу не опоздала?

— Нет, — она помотала головой. — Я сегодня в ночь, так что до вечера свободна. Могу располагать собой, как хочу.

— Да? — удивился я. — А муж не обидится?

Анжела хитро прищурилась и повергла меня в совершеннейший шок, заявив:

— Никакого мужа у меня нет. Просто бедная девушка решила позаигрывать, пробудить к себе повышенный интерес.

— Зачем? — не понял я.

— Догадайся, — сказала она.

Но я не мог. Я не психолог, и я не женщина. Поэтому провести сравнительный анализ женской логики, в которой логика отсутствует, как составляющая, было для меня трудновато. Вместо этого я честно сказал:

— Не знаю.

— Дурак ты, Вадька! — внезапно оскорбилась она и даже попыталась сбросить с себя мою руку, но я удержал ее.

— Тихр-тихо-тихо-тихо! — Именно так, четыре раза, чтобы лучше дошло. — Я не понимаю, но я хочу понять. Потому что ты буквально бальзам на мою душу пролила.

— Да неужели? — Анжела все еще сердилась на меня, поэтому в ее голосе явно проступало ехидство

— Вот крест на пузо, — заверил я. То ли от того, что чувствовал себя таким неожиданно посвежевшим, а за спиной у меня при этом была удачно выполненная ночная операция, а впереди маячила беззаботная жизнь, в которой никто не будет напоминать мне о моем прошлом, а рядом со мной лежала обнаженная женщина, которая мне активно нравилась и у которой, как оказалось, не было мужа, а может, и по другой причине, осознать которую я не мог, мною вдруг овладело желание пооткровенничать. Это был серьезный признак влюбленности, но об этом, чтобы не расстраиваться, я не стал думать. — Я, честно, рад, что у тебя нет никакого мужа. Потому что ты мне нравишься. А после того, как ты вчера сказала, что готова обмануть своего благоверного, у меня в отношении тебя не самые лучшие мысли появились. Но если мужа нет, то и вопросов больше нет — они снимаются.

— Что ты этим хочешь сказать? — удивленно спросила она.

— То, что готов побороться за твое сердце, раз оно не занято.

Слова сорвались с моих губ прежде, чем я успел подумать, о чем буду говорить. Мозг снова сыграл со мной ту же шутку, что и в подвале, когда в открывшемся потайном ходу мелькнула человеческая фигура. Ночью мозг был прав на все сто. Но, поразмыслив слегка, я решил, что он и сейчас не ошибся, выдав на-гора именно то, что было нужно.

Глаза Анжелы округлились. Возможно, она просто не ожидала от меня такой цветистости речи. Но скорее, ее поразил сам смысл сказанного. Она вдруг потянулась ко мне и почти целомудренно — что, после горячки постельных баталий, имевших место завершиться не далее, чем восемь часов назад, выглядело почти издевательством — поцеловала меня в губы. Потом подумала и сказала, явно тщательно подбирая слова:

— Вадим, честное слово, мне понравилось то, что ты сказал. И я хочу сказать тебе одну вещь — мое сердце не свободно, оно занято, — и, прежде, чем я успел возмущенно хрюкнуть, что совсем собрался было сделать, добавила: — Но бороться за него тебе не придется. Потому что оно занято тобой.

Посреди горла у меня встала какая-то хоренатень и, когда я попытался заговорить, ничего хорошего из этого не вышло.

— Й-э-э-э… — проблеял я и, перехватив ее эстафету, мучительно покраснел.

— Что? — удивилась она.

Я чувствовал себя осел-ослом. Возможно, милые дамы и тушуются, когда им предлагают руку и сердце, но знали бы они, как тушуются мужики, когда их предложение принимают. Наверное, потому, что в душе каждого из них живет глубоко закопавшаяся надежда — в которой они сами себе отчета не дают — получить отказ. А значит, сохранить свободу действий, возможность возвращаться домой в любое время и в любом состоянии. Возможно, конечно, все не так просто, но что-то заставляет меня думать, что я прав.

Но я постарался не ударить в грязь лицом. Я собрал все свои оставшиеся моральные силы, еще не растраченные в бурных житейских схватках, и сказал:

— Это правда? Ну, то, что твое сердце… И так далее?

— Ну конечно, — ответила она, — правда; поэтому я тебе вчера и сказала, что у меня есть муж и что он будет встречать меня после работы. Я хотела заинтриговать тебя и чуть не упустила. — Она вдруг смущенно хихикнула: — Это было не очень назойливо, когда я тебя окликнула? Ведь девушки обычно сами не назначают свидания, да?

— Нормально, — успокоил я. — Вчера я, правда, удивился, но сейчас говорю тебе: нормально.

— Ну, вот и хорошо, — она умиротворенно прижалась ко мне и, доверчиво поглаживая мелкую поросль на моей груди, сказала: — Когда ты вчера вошел в отель, я сразу решила — ты будешь моим. Мне на мужиков никогда не везло, да у меня их и было-то всего трое, но я всегда ждала такого, как ты. Знаешь, наверное, каждая девчонка ждет своего Прекрасного Принца на Белом Коне, представляет его по ночам. Так вот, мне вчера ужасно повезло: мой Прекрасный Принц оказался очень похож на тебя.

Я с удивлением выслушал эту исповедь. Конечно, я и раньше слышал подобную чушь о мечтаниях многочисленных Золушек, но никогда не держал ее за правду. Может быть, это лишний раз доказывает, что я полный профан в области женской психологии, но от этого никуда не денешься. К тому же я вполне готов признать свою неправоту, раз уж Анжела подтвердила — да, такие мечты вполне имеют место быть.

— Я так рада, что у нас с тобой все получилось, — Анжела начала нести ахинею, от которой, наверное, никуда не денешься и которую рано или поздно начинают нести все счастливые новоиспеченные обладательницы чьей-нибудь руки и сердца, и мне стало скучно ее слушать. Мне захотелось спать и я добросовестно продремал с открытыми глазами минут десять, потом одна-единственная ее фраза заставила стряхнуть с себя остатки сна, более того — чуть не выбросила из постели, как пружиной. А сказала Анжела буквально следующее: — И я так испугалась, когда проснулась ночью, а тебя не было рядом. Куда ты уходил?

Я растерялся. Сказать ей правду — так не поверит. Нет ничего менее правдоподобного в этом мире, чем правда. И в этом ее прелесть. Но придумать с ходу правдоподобную ложь было еще труднее, чем ей — поверить в мою правду. Поэтому я начал плести совершенную небылицу, рассчитывая на то, что она поймет, что я вру, как сивый мерин, а поняв, сообразит, что мне не хочется говорить о своем ночном походе. Я на это надеялся, во всяком случае.

Моя небылица была такой дикой, что я сам едва не ржал, рассказывая ее. В ней было намешано всего понемногу — и наша с Ружиным конспирация, и моя на него злость, и секс-ураган, обрушившийся на мои берега вчерашним вечером. В общем, отвратительное ассорти.

— Помнишь того парня, что нам вчера помешал, моего делового партнера? Так вот, он мне не только деловой партнер, но и сексуальный. Вернее будет сказать, я его трахаю. Потому что он — гом, а я — нет. Но я мужик, и у меня стоит даже на ослика, если ослик шевелится. Только ты не подумай чего такого, я действительно не голубой. Просто я его должник. Вот мы с ним и заключили джентльменское соглашение, что я трахаю его три года, когда он пожелает. После этого мой должок считается уплаченным. Осталось еще три месяца — и мы в расчете. Так что вчера я уходил к нему.

Кошмар, люди. Облейте меня мазутом, вываляйте в пуху и выпустите в нагишом на Красную Площадь в момент большого праздника. Анжела мне поверила. Она поверила каждому слову, вылетевшему из моей лживой глотки. Я был настолько обескуражен этим фактом, что даже не стал раскрывать карты.

— А он чистый? — спросила она. — Я имею в виду СПИД или сифилис?

— Мы завсегда с презервативом работаем, — вздохнул я, гадая, отчего она так легко проглотила мою байку. То ли от того, что такая наивная дурочка уродилась, то ли любовь ко мне ее ослепила? Я бы. конечно, предпочел второе, потому что провести остаток жизни с дурочкой — приятного мало. А Анжела поставила меня в совсем уж неловкое положение, восхищенно заметив:

— А ты гигант! Сколько раз мы с тобой вчера перепихнулись? Пять? И после этого у тебя еще и на него встал!

— Я же мужик, — скромно заметил я.

— Знаю-знаю, — весело перебила она. — Только осликов, пожалуйста, не трогай, а то мне не очень приятно будет.

— Да я, собственно, про осликов пошутил, — успокоил я ее. — Зачем мне ослики, когда рядом такое богатство? — я осторожно помассировал пальцами бордовый сосок и, когда он затвердел, провел рукой вниз по животу, к ногам, которые раздвинулись передо мной, открывая доступ к самым сокровенным тайнам женского организма, и я принялся ласкать ее быстро набухшие половые губы, острый мысок клитора, истекающее соком влагалище, до тех пор, пока она не стала возбужденно извиваться, стараясь захватить пальцами головку моего члена, и глаза ее не закрылись в сладкой истоме. И тогда я спросил: — И ты думаешь, что после этого у меня встанет на какого-то бедного усталого ослика?

— Маньяк! — прошипела она, опрокидывая меня на спину и осторожно нанизываясь на возбужденный член. — У тебя — встанет!

И мы снова любили друг друга, долго и неистово, пока через два часа не выбились из сил и не почувствовали зверский голод. Мы перепробовали чертову уйму позиций, но закончили в той же, в какой начинали. Она устало скатилась с меня и, взглянув на часы, обессилено сказала:

— Ого! Уже час дня!

Я закрыл глаза и слабо вздохнул. Только сейчас я вспомнил, что у меня с Ружиным есть куча совместных тем для разговоров. Но с ними теперь придется повременить неизвестно доскольки: из-за стены уже как минимум час доносился заливистый ружинский храп.

— 20 —

Ружин перестал храпеть только к трем. За полчаса до этого я проводил Анжелу до дверей, поскольку она тоже была, как бы это поточнее высказать, живой человек, и ей тоже надо было заглянуть домой перед тем, как пойти на работу — успокоить родителей, переодеться, отдохнуть, в конце концов. Я ее вполне понимал, потому что и сам был изрядно вымотан нашим подзатянувшимся секс-творчеством. И, когда она ушла, грешно сказать, даже испытал облегчение. Правда, при этом вполне понимал, что вечером захочу ее опять, голую и истекающую желанием, в свою постель. Но это будет только вечером, а вечером она будет на работе, к тому же мне пока хватало и других проблем.

Одна из них — разговор с Ружиным. У меня была еще одна веская причина радоваться своевременному уходу Анжелы — то, что я наплел ей о наших с Ружиным отношениях и, главное, во что она с такой готовностью поверила. Если их встреча каким-либо образом состоится (но только не при моем содействии, это я знал точно), то греха потом не оберешься. Я буду виноват со всех сторон. Ружин оскорбится на меня за то, что я нагородил про него с три короба, Анжела — за то, что я обманул ее.

Я решил спустить ситуацию на тормозах, надеясь на то, что с окончанием дела, которое фактически состоялось нынешней ночью, Ружин уедет из города, навсегда оставив меня с Анжелой, и ни тот, но другая так никогда и не знают о моей маленькой и, по большому счету, невинной тайне. Ведь, собственно, вреда я никому не причинил — при указанном выше раскладе их встреча в будущем практически исключалась. Поддерживать приятельские отношения с Ружиным по окончании операции я не собирался, поскольку уже сейчас не числил его в приятелях, сразу отметая упреки моей высокоморальной совести в том, что я фактически предал друга, очернил его до совершенно африканского цвета в глазах невинной девушки. Друга я не очернял, поскольку уже давно понял, что даже при самых благоприятных обстоятельствах друзьями мы стать не сможем — он считал себя стоящим неизмеримо выше в общем развитии, я же, на его взгляд, едва-едва возвышался над неандертальской ступенью. Так что, получается, я просто выставил в дурацком свете своего коллегу. Который тоже имел на своем счету подобного рода подвиги. Вот и вся наша с Ружиным взаимная любовь.

Но наши личные отношения никого не касались. Даже, как это ни смешно звучит, нас самих. Ровно до тех пор, пока от ФСБ не придет официальное послание, заключающееся примерно в следующем: все, ребята, отвоевались, берите шинели — и по домам. Вот тогда мы сможем, если еще будет желание, выяснить отношения.

А пока я оделся и, ноги нараскорячку, отправился в его номер поговорить на деловые темы.

Ружин открыл буквально через секунду после того, как я постучал, словно, простите за избитость выражения, стоял у двери и ждал моего прихода. Хотя, наверное, у двери он и в самом деле стоял, собираясь в душ. Иначе зачем ему полотенце и сменные трусы? Он выглядел небритым и весьма помятым, как я прошлым утром, и я слегка позлорадствовал: все-таки и его может пробрать усталость. К тому же было и еще кое-что, в чем я никогда не был замечен, по крайней мере, самим собою. У него, знаете ли, потухли глаза. Таких тухлых глаз я не имел даже с самого великого бодуна.

— Ты? — буркнул он, разглядев гостя. — Наконец-то.

— Это ты наконец-то, — возразил я. — Я заколебался ждать, когда ты храпеть перестанешь. А будить — великий грех. Кто способен разбудить спящего — тот способен на любую подлость. Это не про меня.

— Угу, — просопел он. — Заходи.

Я вошел. Он тоже временно раздумал идти в ванную и вернулся в номер. Там бухнулся в кресло и устало сказал:

— Черт, Чукбчик, я вымотался, как презерватив после третьей прогонки.

— А выглядишь — как после четвертой, — с самым серьезным видом возразил я.

— Издевайся-издевайся, — усмехнулся он. — Могу тебя обрадовать: я рассортировал в с е. Сидел до двенадцати дня, пока ты дрых за стенкой. Но сделал. Осталось только передать все это добро в госбезопасность и дождаться от них ответа. И на этом, думаю, закончим. Аминь.

— И с дискетой разобрался? — удивился я.

— Не-е, — он помотал головой. — Компа-то у меня нет. Но это фигня, с дискетой они сами разберутся. Вот передам — и разберутся. Главное, что бумаги теперь в порядке. Спасибо твоему идиоту.

— Он не мой, — возразил я. — Я, кстати, до самого последнего момента сомневался, справится ли он с сейфом.

— А я не сомневался, — с чувством превосходства заявил Ружин, снова пробудив во мне раздражение. — Я слышал, что у некоторых идиотов необычайно сильно развита способность к подражательству. Какой-то негр в Штатах, говорят, способен был на слух воспроизвести целые концерты Моцарта, и публика при этом плакала, как будто это какой-то великий пианист играл. А сам негр, между прочим, в музыке был ни ухом, ни рылом. Ни нотной грамоты не знал, ни самих нот. Он вообще ложкой в рот не всегда попадал, потому что идиот был. Наш паренек, видать, из таких же. То ли по телевизору увидал, как с сейфами работают, то ли наживую сподобился где — и смог повторить. Их, идиотов, кстати, поэтому поводу частенько с гениями путают.

— Ну да, — кивнул я. — Буквально не отличишь. Одно лицо. И пальцы точно так же обсасывает. Ты лучше скажи, было в тех бумагах что интересное или нет?

— Было, — подтвердил он. — Там целый банк потрясающий сведений. Но мы о них с тобой позже поговорим. А пока я тебе советую взять ноги в руки и дуть в милицию. В ГАИ, то есть. Утром позвонили из ФСБ, сказали, чтобы ты явился туда за документами. Дело, в принципе, улажено, с пострадавшим расплатились. Гаишники к тебе претензий не имеют.

— Черт! — сказал я. — Совсем забыл.

— Давай, — подбодрил он. — А я пока душ приму.

И я покинул его, помятого и небритого, и отправился по своим делам — в ГАИ, где мне должны были вернуть мои кровные, без папы-без мамы нажитые, документы. Мне они были нужны, как воздух, потому что, хоть ФСБ и гарантировала мне полное отпушение грехов, смену фамилии-имени-отчества и пластическую операцию, они, как всякая бюрократическая машина, вряд ли станут это делать, пока я не предоставлю им прежние бумаги. При том, что выбора у меня, строго говоря, не было — либо я отдаю им старые ксивы, либо остаюсь вообще без оных, а они умывают руки, делают честную физиономию и заявляют, что, дескать, сам виноват.

Оно, конечно, верно, я не спорю. Спасибо еще, что помогли мне вернуть документы. Хотя я сразу был уверен, что помогут — партнеры, так партнеры. Хоть и в разных весовых категориях.

Они свое дело сделало, теперь наступила моя очередь, и я поспешил в городскую ГАИ, даже не зная, где она находится. Но это было неважно — важно было то, что я собирался как можно быстрее разобраться со всем этим делом. Найти городскую автоинспекцию для меня было все равно, что вколотить очередной — один из последних — гвоздь в крышку гроба секты, еще один шаг в новую жизнь, и этот шаг я намерен был сделать по возможности более быстро. Просто не в моих интересах было затягивать существование в прежнем статусе, так скажем.

И я выскочил на улицу, решительный, как спелое яблоко, которому пришла пора упасть с ветки на землю. Остановив первую попавшуюся машину, я засунул морду в самое окно, оказавшись нос к носу с водителем, и поинтересовался у него:

— Где городская ГАИ — знаешь?

— Ну, ясно, — важно кивнул он — толстый дядька в мышиного цвета футболке, даже не прикрывавшей его пупка. — Я там каждый год техосмотр прохожу. Интересное совпадение, а?

Я не обратил на его шутку никакого внимания. Может быть, и остроумно, конечно, да вот меня в последнее время дефицит чувства юмора совершенно затрахал. Никак мне не смеется.

— Довезешь? — спросил я вместо того, чтобы упасть на землю и валяться, держась за животик.

— Ну, ежели за отдельную плату… — раздумчиво протянул он.

— Ну, ясно, — кивнул я. — Это и ежик уяснит. Ну, так как?

— Садись, — бросил он. — Пока ты тут треплешься, мы бы уже там были.

Тут он, конечно, слегка загнул. ГАИ была слегка подальше. Но ненамного. Так что преувеличение шаровика было не сказать, чтоб ужасным. А главное — я успел. Когда приехали, часы показывали половину четвертого.

Ворвавшись в фойе, я подбежал к окошку дежурного и поинтересовался у него:

— Где у вас тут главный заседает?

Дежурный даже головы не поднял, делая вид, что что-то пишет на чистом листке бумаги, может быть, даже заявление об увольнении, так что отрывать его от этого дела никак нельзя, а то решимость иссякнет. Но на самом деле — я-то видел — он рисовал зайцев. Причем отвратительных: они получались у него, все, как один, похожими на ослов. И таких ослов на многострадальном листке набрался уже целый табун.

Я собрался было повторить свой вопрос. Я весь изнывал от нетерпения, моя нога, как у боевого мустанга, рвущегося в бой, билась в пол, ноздри раздувались, а в голове громоздились многочисленные нелестные эпитеты, которыми я мог бы наградить этого ослятника, и я выбрал пару-тройку покультурнее, когда он все же соизволил избавить меня от необходимости переходить к оскорблениям.

— По какому вопросу вы хотите его видеть?

Голос был холодным и до жути официальным. Словно и не он сидел сейчас передо мной и награждал зайцев ослиными ногами. Мичуринец сраный. Впрочем, ему что; перед ним ежедневно проносятся табуны автолюбителей, и все чего-то требует. Кто-то — главного начальника, кто-то не очень главного, но все равно начальника. Кроме них тут сновали многочисленные представители госавтоинспекционного племени, и каждый норовил отмочить какую-нибудь глупость. Все это я прекрасно понимал, потому что и сейчас фойе городского управления больше напоминало пчелиные соты, по которым туда-сюда снуют рабочие пчелы и трутни. Но мне нужна была матка; а вот ее-то, потряхивающую задницей с цель отложить десяток-другой тысяч яиц разумного-доброго-вечного, здесь как раз и не было.

— Товарищ из автоинспекции, — мягко и очень вежливо начал я. — Даже дорогой товарищ. Я — некто Капусов. Если вам это ни о чем не говорит то наберите номер…

— А-а! — с радостью узнавания в голосе протянул он. — Капусов! Что же вы сразу не сказали? Скромность человека, конечно, украшает, но я сомневаюсь, чтобы это правило действовало в данном случае.

— Нет правил без исключений, — согласился я. — Так что вы имеете мне сказать?

— Сказать — ничего, — возвращаясь к своему монотонно-официальному голосу, сказал он. — А вот передать — имею. Полагаю, вы за этим явились? — и он выложил передо мной пакет с ксивами, которые сутками ранее прибрал его коллега.

— Верно, — согласился я.

— Тогда всего хорошего.

Он, падла, так и не оторвал взгляда от своих мутантов, так и не подарил мне возможности полюбоваться его четным лицом законченного служаки. Наглый тип — и очень скользкий. Я таких на уровне подсознания раскалываю.

Постояв возле его будки еще с пяток секунд и налюбовавшись напоследок жиденькой шевелюркой, я направился к выходу, по ходу рассовывая документы по карманам.

Смешно — боссы городской ГАИ очень не хотели унижаться. А передача мне моих документов их главным начальником в глазах его окружения безусловно выглядела бы унижением. Потому что потребовала бы помимо простых обменов любезностями еще каких-то речей, то ли обличительных, то ли извинительных, а каждому известно, что у больших боссов с таким добром напряженка. Хотя, на мой взгляд, можно было бы найти и вполне достойные слова для такой ситуации. Но они решили не рисковать. Даже больше — они решили унизить меня, и документы были переданы мне дежурным, ихним дворецким. Получается, что входить в этот замок я был недостоин. Но я не унизился. Я просто сэкономил время.

Теперь нужно было забрать «волгу» оттуда, где я ее оставил. Если, конечно, ее еще не перетянули на арестплощадку. Но, клянусь богом, платить я им в любом случае ничего не буду — ни за постановку, ни за те часы, что они продержали там машину. Однако сперва надо было сгонять на — я вынул из бумажника клочок квитанции, на котором вчера записал адрес — Дубовую, 73. Может быть, «волга» еще там и я совершенно напрасно теряю время и нервы, готовясь к бою с обитателями арестплощадки.

В дверях я обернулся и еще раз посмотрел на негостеприимного мента-дежурного. Что-то заставило меня это сделать. Может быть, настоятельная потребность увидеть то, что он так тщательно от меня скрывал, а именно — его лицо.

И я его увидел. Ничего особенного. Невыразительное и бледное, как задница у осьминога. Я берусь подтвердить это даже под присягой, потому что хорошо рассмотрел его — когда я обернулся, мент пялился прямо на меня, что-то торопливо говоря в рацию. Очевидно, докладывая по инстанциям, что клиент свое получил и теперь сваливает. Но — странное дело — стоило мне обернуться, как он стушевался, почти отбросил рацию и снова уткнулся в свой стол. Производитель ослозайцев, иначе не назовешь.

Я усмехнулся и вышел на улицу. И застыл, подняв лицо к небу. Странное чувство посетило меня — словно я, на какое-то мгновение выбившись из потока времени, вновь вернулся в него, но уже совсем в другом месте, причем сразу не разберешь — будущее или минувшее. Чувство, в какой-то мере оправданное — не спал всю ночь, сон сместился на утренние часы, когда я привык бодрствовать. А после того, как проснулся, черт знает, сколько проторчал в номере гостиницы, света белого не видя. Поэтому, понятно, запросто можно было перепутать вчерашний день с сегодняшним, а сегодняшний — с одним из последующих. При почти одинаковой погоде. Будь я пьян, я бы точно все перепутал.

Но я был трезв, а потому, постояв немного у парадного с запрокинутой головой, попугав прохожих своим видом водосточной трубы, я решил, что пора проявить некоторые признаки активности. Тем более что все шло просто отлично.

Как всегда — только до определенного времени. Стоило мне сойти с крыльца, как это время с визгом закончилось. Визжали протекторы. Машина, стоявшая у дома напротив, сорвалась с места, сорвалась с места, пересекла дорогу и, выскочив на тротуар, понеслась прямо на меня.

Понятно, я застыл с вытаращенными глазами и неприлично отвалившейся челюстью — все происходило слишком быстро даже для моего, правда, изрядно перегруженного напряжением последних суток, мозга, который вчера дважды продемонстрировал ну, просто отменную реакцию. Теперь он отдыхал. И я тоже готовился к отдыху. По его милости, к вечному.

Но черт подери эти последние мгновения жизни: как все в них становится ярко, почти нереально. Запахи; цвета; звуки; все — почти ощутимо на ощупь.

Самое смешное — я узнал того, кто сидел за рулем. И я был бы идиотом вроде давешнего внучатого племянника Лозецки, если бы не узнал его. Потому что не далее, как вчера утром я самым старательным образом пытался запомнить его физиономию. В то время, как он своей вечной струей обсыкал шасси готовящегося к вылету самолета.

Это был Засульский собственной персоной. Действительно, рыжий, как черт и реальный аж до нереальности. И я вынужден был смотреть, — потому что ноги мои приросли к асфальту, а в голове не было ни одной, даже самой дрянной, мыслишки, — как он приближается ко мне, такой маленький в таком большом, пахнущем железом и смертью, автомобиле.

Жуткое зрелище, но у меня даже обмочиться времени не хватало.

Автомобиль надвигался на меня, словно с экрана кинотеатра. Не было ни страха, ни даже любопытства. Только оторопь да оцепенение. Своим враз гипертрофированным зрением я рассматривал серые поры на розовом, словно у поросенка, носу Засульского, и каким-то сверхслухом слышал скрежет его зубов. Жить мне оставалось доли секунды, когда сильнейший тычок в спину сбил меня с ног и бросил на проезжую часть.

И словно выключатель повернули. Мир снова вошел в привычные границы измерений. Все стало прежним — способность двигаться и скорость движений, резкость изображения и громкость звуков. Вот только цвета куда-то ушли, став тусклыми — более тусклыми даже, чем до включения предсмертного восприятия.

С жестоким, неприятным визгом мимо меня, даже не задев, промчалась машина с Генрихом Засульским за баранкой. Через долю секунды завизжали тормоза с другой стороны. Я повернул голову и поднялся. В полуметре от меня все еще покачивался «ленд-круизер» допотопной модели, неплохо, однако, сохранившийся. Его водитель высунулся из окна, — локоть и голова, ничего лишнего, как и положено человеку, сидящему за рулем такой машины, — удивленно лупая глазами.

— Чего тут, к чертям собачьим, делается? — спросил он.

Мимо меня прошмыгнула серая тень в милицейской форме и, поднеся какую-то фиговину к самому носу водителя, быстро проговорила:

— Здесь совершена попытка наезда на человека с целью его убийства. Прошу вас уступить ваше транспортное средство для поимки преступника. Ущерб, если таковой будет, вам возместит государство.

Я крякнул от удовольствия. Речь — полный абзац! Можно упасть и долго валяться, услышав такой шедевр. Тем более, что владелец «круизера» оказался полностью пленен ею. Он вытаращил глаза и сказал:

— Тогда я сам поведу!

— Хорошо водите? — осведомилась полицейская тень.

— Не жаловались, — осклабился водила, получивший возможность официально полихачить.

— Хорошо, — милицейская форма распахнула заднюю дверцу и исчезла в салоне. Но прежде, чем она захлопнула за собой дверь, я оказался рядом и потеснил ее. — Это еще что такое? — удивился невидимый призрак.

— Я с вами, — важно заявил я. — И никаких «но». ФСБ, отдел по борьбе с терроризмом. Этого парня я сейчас раскручиваю. А он, выходит, меня.

Наглость города берет. Серая тень не стала смотреть мои документы, потеснилась и обреченно сказала:

— Вы не сильно пострадали?

— Похоже, вообще не пострадал, — сказал я.

— 21 —

Ружин не сразу пошел в душ. После ухода Чубчика он еще целых полчаса сидел в кресле, со скрипом ворочая мозгами, хотя первоначальное желание постоять под успокаивающими струями воды по-прежнему с силой колотилось в стенки его черепа. Но вставать было не то, чтобы даже лень, а просто в лом — тело требовало покоя и отдохновения. Состояние напоминало жуткое похмелье, но было гораздо хуже по двум причинам. Во-первых, Ружину было до боли обидно, что он страдает ни за что, поскольку не пил, а болеет (лучше бы пил в таком случае), а во-вторых, голова не была настолько пустой, как это бывает при классическом похмелье. Мыслей было множество, и неприятных ощущений они доставляли массу, хотя сами при этом неприятными не были. Но Ружин чувствовал, как они, словно плуги, вгрызаются в поверхность его мозга и натужно кладут борозды — медленно, но безостановочно. Малоприятное ощущение.

Ружин действительно устал. Утренний приступ энергии прошел безвозвратно, напрочь опустошив резервуары его души и тела. Ружин чувствовал себя, как выжатый лимон и с некоторой долей удивления осознавал, что впервые испытывает такие ощущения в связи с работой. Раньше его могла выжать до такой степени бурная ночь в постели или в баре, но никогда — работа. Теперь это случилось, и Ружин гадал, что бы это значило — то ли дело пришлось не по вкусу, то ли нагрузка действительно была больше, чем он мог взвалить на себя без ущерба для здоровья.

Но все, слава богу, подошло к концу. Оставалось только передать в местную контору добытые в ночном рейде бумаги и дождаться их заключения. Но с передачей придется обождать. Ружин еще утром, когда гэбэшники вышли на него в связи с документами Чубчика, сказал им о ночном набеге. С той стороны телефонной трубки пару минут царила бурная радость, потом голос дежурного назначил время рандеву – шесть часов вечера, а Ружин — его место, ресторан «Розовый фламинго», который, находился в паре кварталов от «Сибири» и, по его соображению, как нельзя лучше подходил для таких встреч. Поскольку до шести оставалось еще изрядное время, Ружин не торопился. Если тело не желает двигаться, то не стоит его и насиловать.

Тем не менее через полчаса он поднялся, так ничего и не придумав – ни хорошего, ни плохого. Мысли-плуги избороздили всю поверхность его мозга, и по этой причине начинала болеть голова. Самое обидное, что все это бороздование пошло псу под хвост. Никаких всходов — ни злаков, ни сорняков. Мозг вообще отказался, что-нибудь выдавать, считая, что с ним поступают несправедливо — двадцатипятичасовая нагрузка, потом четыре часа отдыха, потом — все по новой?! Дудки!

Ружин не стал с ним спорить. Нет — так нет. Понятное дело, мозгу тоже надо отдохнуть. Тем более, что думать вдруг стало не о чем. В смысле, активно думать. Предстояло ожидание, а ждать можно было и бездумно. Сойдясь с самим собой на таком мирном решении, Ружин прошел в душевую.

Там он побрился, помылся, почистил зубы, в общем, привел себя в порядок. Делал он это крайне медленно, заторможено, словно человек, впервые после долгой болезни поднявшийся с постели.

Проведя полчаса в ванной, Ружин выбрался в комнату и побрел одеваться, имея при этом вид совершенного лунатика. Чтобы хоть как-то встряхнуться, он заказал в номер поздний обед в обычном для себя объеме. Процесс поглощения пищи его всегда возбуждал — не в сексуальном, конечно, плане, потому что он не имел с сексом ничего общего. Просто, жуя, Ружин представлял себя неким подобием космического корабля, заправляющимся горючим. В случае необходимости горючее преобразуется в чистую энергию и, преодолевая притяжение, световые годы и прочие трудности, унесет корабль хоть к черту на кулички. Мысли были в значительной мере детскими, но Ружин никакими комплексами по этому поводу не страдал. Будучи реалистом до мозга остей, он где-то в глубине души все же оставался отчаянным романтиком, верящим в светлую любовь, силу разума и высшую миссию человека. Поэтому к заправке себя топливом он относился чрезвычайно серьезно. Чтобы исполнить свое предназначение, ему понадобится чертова уйма энергии, и никак нельзя допустить, чтобы она иссякла в открытом космосе. Пусть лучше останутся излишки в виде жировых прослоек. От них нетрудно будет избавиться, отмотав лишний десяток кругов вокруг планеты назначения, или сделав с десяток лишних выжиманий штанги в спортивном зале. Это даже пойдет на пользу.

Однако даже этот своеобразный культ не взбодрил Ружина. Он действительно исчерпал себя. Похоже, на несколько лет вперед. И произошло это так неожиданно, что застало самого Ружина врасплох, отчего на его лице надолго застыло недоуменное выражение. До этого момента он склонен был считать себя двужильной личностью, которая сможет все, а потом еще немножко, поэтому и поднапрягся сегодня утром. Как показало время, совершенно напрасно. Чубчик, сволочь, оказался разумнее — он расходовал себя куда экономнее, сразу после набега отправившись спать. Причем, Ружину пришлось доводить его до самых дверей номера, иначе тот растянулся бы, где стоял и задал храпака, приведись, даже на самом пороге гостиницы. Нужно было последовать его примеру, но Ружин, у которого в этот момент открылось второе дыхание, махнул на отдых рукой и принялся за сортировку изъятых бумаг. Три толстенных папки с фотографиями возможных врагов секты, списки членов, списки гэбэшников, списки подлежащих уничтожению храмов — православных, мусульманских, буддийских. Списки, списки, списки… И все разбросано, как попало. Сектанты ни о какой классификации не заботились. Возможно, потому, что она была проведена ими в компьютерном варианте. Внесли свою лепту в бумажную неразбериху и сами Чубчик с Ружиным, когда ночью беспорядочно, на скорую руку, сбрасывали все это добро в пакеты. Поэтому Ружину и пришлось поутру провозиться с сортировкой без малого пять часов, глотая бумажную пыль и постоянно держа мозги в напряжении. А Чубчик в это время сперва дрых без задних ног, а потом трахал свою шлюху, как добрый бык-производитель. И Ружину, ко всему прочему, приходилось еще и выслушивать яростные стоны страсти, доносящиеся из-за стены. Не удивительно поэтому, что в итоге он оказался так отчаянно измотан.

Он долго сидел над своим обедом, без всякого аппетита ковыряясь в разных вкусностях, в которых он не мог себе отказать, когда позволяли финансы. И в другой день ему хватило бы четверти часа, чтобы сложить содержимое восьми блюд, что он заказал, в свой желудок. В любой день — но не в этот. В этот он закончил трапезовать, когда на часах была половина шестого и подошло время идти на встречу.

Собрав в папку то основное, что, собственно, и было целью их с Чубчиком предприятия, а именно — перечень Храмов, которые «Белые дети Христа» собрались отправить аккурат к Христу и его родителю, Ружин положил в карман дискету и вышел из номера. Остальные документы, в которых ФСБ нуждалась не так остро — да они, скорее всего, были еще и продублированы на дискете — Ружин рассчитывал передать тем же путем, что ему и Чубчику было передано оружие, то есть — засунув под ложное дно своей кровати. О чем он и собирался сообщить на встрече.

Если брать по крупному, рассуждал Ружин, спускаясь по лестнице, то наибольшую выгоду от всего этого дела поимел Чубчик. Откровенно говоря, приглашая его в партнеры, Ружин думал, что дело получится на редкость сложным, что было бы неудивительно, раз даже госбезопасность о него свои зубы обломала и решила воспользоваться чужими. Но ничего подобного не произошло; опасения не оправдались; Чубчик получил свое отпущение всех грехов прошлого, не прикладывая особых усилий. Грохнул Цехового, когда вполне можно было обойтись без убийства, слегка поиграл в тир в подвале, нашел медвежатника — но даже вкупе все эти поступки вряд ли тянули на последнее пике Николая Гастелло. Задницу он себе явно не надрывал, хотя, надо признать, идиоту-гению заплатил из своего кармана.

Все-таки процесс пищеварения и на сей раз сослужил добрую службу. Мозговые процессы в ружинском черепе стали возвращаться в свой привычный режим кипучей деятельности и, если еще и не кипели, то были уже горяченькими на ощупь.

Спустившись в холл, Ружин кивнул администратору, у которого вчера брал машину напрокат, поднял вверх правую руку, демонстрируя ему большой палец, и вышел из гостиницы.

Вместе с треском захлопнувшейся двери к Ружину вернулись и все его силы. Внезапно он осознал, что и для него все складывается как нельзя более удачно, что они с Чубчиком оказались на высоте и, даже если это было достигнуто легкой ценой, в том большей частью их заслуга ну и, чуть-чуть, игра случая. Но везет достойнейшим. Получается, Ружин с Чубчиками и были достойнейшими. И, улыбнувшись этой мысли, Ружин шагнул с крыльца.

И сразу уши его отказались что-либо слышать, заложенные мощным взрывом. Где-то сбоку полыхнуло пламя, слегка затушеванное мельчайшей пылью и большими кусками мрамора, в которые превратилось заурядное секунду назад крыльцо гостиницы.

Один из мраморных брусьев и спас Ружину жизнь, плашмя ударив его в плечо и сбросив в ближайшие кусты. Удар был силен, последствием его стало то, что Ружин больше не мог нормально работать правой рукой – к примеру, поднять ее выше пояса. Бицепс так раздуло от прилившей крови, что рубашки ружинского гардероба временно вышли из моды, уступив место эластичным футболкам.

Но обошлось без перелома. Больше того — ударивший в плечо брус на пару мгновений стал щитом, прикрывающим голову Ружина от попаданий мелких осколков, а потом и вовсе избавил его от необходимости изображать мишень.

Когда затих то стук, то шелест падающих осколков, — смотря куда они попадали, возвратившись из своего кратковременного полета, — когда отзвенело осыпающееся стекло прозрачного фасада гостиницы, Ружин поднялся и, скособочившись, по-прежнему прижимая к себе папку левой рукой, заспешил в сторону.

Черт бы подрал этих «Белых детей»! Они каким-то образом добрались до него, и очень не вовремя. Хотя каким образом — более или менее понятно. Наверняка вчера кто-нибудь из трех ублюдошных богомольцев, пытавшихся с ним расправиться, запомнил номер улепетывающего со всех колес — если так можно сказать — автомобиля и выяснил, чей он, где находится в данный момент, и прочая, и прочая. Но до чего же не вовремя прозвучал этот взрыв! Встреча назначена на шесть часов, и она должна состояться во что бы то ни стало — слишком мало времени осталось до начала операции «Пирл Харбор», и, если Ружин надолго задержится у крыльца с целью объяснить интересующимся, среди которых, понятное дело, уже очень скоро окажется и милиция, что с ним ничего плохого не случилось, но что это вовсе не значит, что сам он имеет какое-то отношение к взрыву, то эта бодяга растянется очень надолго.

Ружин не мог этого допустить. Его миссия еще не была завершена, и его целеустремленную натуру это коробило. Поэтому он решил, что сейчас не самое удобное время проявлять чудеса законопослушания, подобрал руки в ноги и поспешил в «Розовый фламинго». Если милиции будет угодно искать его, то пусть она найдет его не раньше, чем он передаст документы пришедшему на встречу человеку.

Ему удалось благополучно скрыться за углом, но от этого его путь к ресторану удвоился, потому что теперь нужно было обходить гостиницу вокруг. Идти быстро Ружину было трудно, — вся правая сторона его тела налилась неподъемной тяжестью, — но стиснул зубы и пошел-таки быстрее, потому что часы на его запястье не пострадали и показывали уже без четверти шесть.

К означенному времени он успел. Даже с запасом в две минуты. Прохромал к стойке бара и хрипло бросил:

— «Жигулевского» стакан!

Бармен выполнил заказ, не сводя удивленного взгляда с ружинского лица. Оно, изрытое мелкими кровавыми точками, — следами мраморной шрапнели, причем только с одной стороны, — и впрямь выглядело весьма занимательно. Но самому Ружину не было никакого дела ни до своего побитого каменным градом лица, ни до удивленного взгляда. Взяв свой полулитровый заказ, он прохромал к стоящему у окна столику и уселся за него.

Почти сразу же рядом примостился плюгавенький старичок, осведомившийся:

— Это, случайно, не вы вчера ночью в одно известное место наведались? По просьбе известного вам друга?

Ружин решил, что такая размазня ему сейчас совершенно ни к чему, а потому конкретизировал свой вопрос донельзя.

— Вы из госбезопасности?

— Молодой человек! — плюгавый старец помотал своей лысой головой от чего стал до неприличия похож на еврея, отвергающего невыгодную сделку. — Если уж быть до конца точным, то я полковник Федеральной службы безопасности. Но зачем же сообщать об этом во весь голос?

— Вы меня извините, — Ружин не принял укоризненного тона престарелого полковника и держался довольно агрессивно. — Просто меня заколебала эта конспирация. Во всяком случае, на сегодня. Когда я выходил из гостиницы, какой-то придурок подорвал крыльцо. Не знаю, почему я остался жив. Меня звездануло камнем, который весит раза в три больше, чем вы во всей вашей зимней амуниции; меня сильно пришибло и лицо посекло осколками. Так что поймите меня правильно — мне сегодня не до конспирации.

— Да? — удивился он. — Это «Белые дети Христа» отметились?

— А у вас есть другие предположения? — Ружин сообразил, что вопрос у него вышел довольно грубым, и добавил, уже мягче. — Я вчера каким-то образом прокололся в слежке и они, видимо, взяли меня на заметку. Может быть, хотели одним махом уничтожить и меня, и документы. Ну, им не повезло. Повезло мне.

— Да уж, — пробормотал полковник. — Повезло. Значит, говорите, документы целы?

Ружин уставился на него пристально, словно пиявка. Его вдруг охватило подозрение. Легче легкого, увидев, что взрыв пришелся мимо цели (смешно, правда? Анна Каренина промахнулась и паровоз прошел мимо) увязаться за оставшейся в живых жертвой и вешать ей лапшу на уши до тех пор, пока, вся увешанная лапшой, жертва окончательно не перестанет соображать и не отдаст добровольно то, что сперла полсуток назад. Потом встать и удалиться. Оперативник, пришедший на встречу, в это время к столику не подойдет, опасаясь засветиться. А потом, может статься, ситуацию исправлять будет уже поздно.

Полковник понял, какие мысли бродят в ружинской голове. Склонившись над столиком, он прошептал:

— Вам привет от Геннадия Васильевича. Интересуется, как прошел полет?

Сектанты могли узнать за сутки многое. В какой гостинице остановились подозреваемые, под какими именами. Но узнать, что они прибыли в город на самолете и что их провожал некто Геннадий Васильевич, полковник госбезопасности, они явно не могли — при всей своей расторопности. Ружин сразу успокоился и словно оплыл по краям изображения.

— Полет прошел нормально, — он выложил на стол папку и полез в карман за дискетой. — Вот документы. Думаю, на этой дискете есть все, что находится в папке, но на всякий случай я подстраховался. На бумагах — список всех мечетей, церквей, синагог и пагод, которые попали им на заметку. Так что можете не тратить время на распечатку, а сразу садиться на телефон.

— Понятно, — кивнул старик. — Хорошая работа.

— Когда ждать ответа?

— Завтра к обеду. Ночью наши ребята поработают с дискетой, так что ответ получите завтра к обеду. Вы больше ничего не нашли?

— Мы взяли все, что представляло какой-то интерес, — сказал Ружин. — Небольшая часть осталась в номере. Я положил эти бумаги в тайник с оружием.

— Хорошо, — кивнул гэбэшник. — Кстати, как оно — пригодилось?

— Мне — нет, — усмехнулся Ружин. — А вот моему напарнику — явно. Хотя, по совести, я тоже туда залез — взял жучки.

— Еще раз спасибо за работу. И будьте осторожны. Мы, со своей стороны, примем меры.

Старый полковник встал и направился к выходу. Ружин остался сидеть, глядя в его согнутую спину и прикидывая, что, встретив на улице, никогда бы не рискнул назвать этого человека сотрудником ГБ.

— 22 —

Мужик за баранкой «круизера» ловил кайф и даже не пытался этого скрыть. Ему дали порулить, причем, порулить без соблюдения правил, и он этим вовсю пользовался. Может, это была голубая мечта его юности, может, он каждую ночь видел это во сне и теперь, когда грезы стали явью, его чувства поддавались расшифровке даже без участия психоаналитика. Лицо пылало, словно капот пожарной машины, когда она с воем проносится по городу, пальцы с такой силой вцепились в рулевое колесо, что костяшки побелели. Глаза горели диким восторгом, а из горла вырывалось нечто, напоминающее предоргазмический концерт изнывающего от страсти носорога. Было немножко страшно.

Но машину он вел, надо признать, классно, так что страхи были напрасными. Милицейская тень, в самом начале указавшая ему на объект преследования, теперь затихла и только цеплялась руками за все подряд, когда автомобиль кидало на слишком уж крутых ухабах и виражах.

Я исподволь разглядывал эту тень. Молодой парнишка — чуть больше двадцати — с большими серыми глазами и серьезным лицом. Впрочем, глаза могли быть и не серыми — в темноте легко можно было ошибиться относительно их цвета, но вот то, что лицо было серьезным — факт.

Недавно работать начал, решил я. Может, сразу после армии, может, из института. Романтизм профессии из него так и пер. Он еще не успел запачкаться в грязи, с которой ментам ежедневно приходится соприкасаться и которая очень скоро многих из них превращает в мусоров. Возможно, он даже верил в справедливость и в конечную победу добра над злом, хотя это, конечно, вряд ли — современная молодежь перестает верить в такие глупости классе в шестом, когда начинает изучать физику. Но этот парень с одержимым лицом явно во что-то верил.

— Это ты меня с ног сбил? — спросил я.

Он молча кивнул, не отрывая взгляда от дороги. Он очень хотел контролировать ситуацию «от» и «до», но владелец «круизера» не пожелал поступиться своим местом за штурвалом, и юному ментику оставалось компенсировать неудачу, внимательно отслеживая развитие событий.

— Спасибо, — сказал я. — Ты мне, кроме шуток, жизнь спас. Сам бы я с места ни за что не смог сойти — что за херомантия приключилась – ума не приложу. Словно столбняк напал.

Он снова кивнул, но на этот раз решился заговорить.

— Это бывает довольно часто, так что вы не расстраивайтесь.

Можно было подумать, что на молодого гаишника трижды в день — утром, в обед и вечером — пытаются совершить наезды, и он досконально изучил ощущения, испытываемые при этом человеком.

— Вы не слишком ушиблись? — спросил он после минутного молчания.

— Да не очень, — сказал я. — На ляжке с неделю, наверное, синяк будет, а в остальном — нормально.

— Что это за тип?

— Тот, за кем мы гонимся? Ортодокс, фанатик и потенциальный террорист. Майор Генрих Засульский, член секты «Белые дети Христа».

— А что он против вас лично имеет?

— А что против тебя имеют убийцы, которых ты пытаешься посадить за решетку? — вопросом ответил я, и юный мент замолчал. Может быть, обиделся, а может, просто исчерпал темы для разговоров. Но я решил задать еще один вопрос.

— Тебя как зовут?

— Зачем это? — он скосил на меня глаз и сразу стал похож на коня, которому вместо вкусного овса предлагают мышиное дерьмо.

— Должен же я знать имя человека, который спас мне жизнь, — пояснил я. — Чтобы знать, кого благодарить и кому шампанское на Новый год посылать.

— Это не обязательно, — отрезал он. Слова прозвучали настолько холодно и грубо, что я удивленно посмотрел на него. Странная реакция для человека, только что спасшего жизнь другому. Словно я ему вместо благодарности перепихнуться предложил.

Он заметил мой взгляд и, чтобы не встречаться глазами, отвернулся, даже прекратив отслеживать ситуацию. Это было еще более странно. Я понимаю, конечно, что существует такое понятие, как скромность, но когда это чувство заставляют человека вести себя так, словно у него совесть нечиста, вот этого я уже, откровенно говоря, не понимаю.

Но всяк по своему с ума сходит, и я решил оставить молодого мента в покое. Может быть, он готовится к первому в своей жизни подвигу и хочет совершить его под именем неизвестного солдата. Человеку, решившемуся на такое, мешать неразумно — можно и по зубам заработать. Поэтому я откинулся на сиденье и принялся во всю переживать за успех нашей погони.

Была, правда, одна незадача, исправить которую я, переживай-не переживай, не мог. Я забыл прихватить с собой пистолет — да и как я, скажите на милость, мог подумать, что мне понадобится оружие в цитадели правопорядка, пусть и специализирующегося на дорогах. Зато теперь я с полным основанием мог рвать волосы на заднице и писаться кипятком — исправить все равно ничего нельзя было.

Между тем «круизер» медленно, но верно подбирался к «субару» Засульского. Наш водитель пояснил сквозь зубы, стиснутые от напряжения:

— За город держит, сволочь! Ну ничего, там мы его и достанем!

Я был весьма благодарен ему за эти сведения. Если мент, скорее всего, не хуже водителя понимал, куда намылился Засульский, то у меня в этом вопросе ясности и близко быть не могло — я и так не знал города, а быстрая гонка по его улицам окончательно запутала меня, так что я даже примерно не мог сейчас сказать, в какой его части мы находимся.

— Почему не сообщишь? — я кивнул на рацию, висевшую у ментика на поясе. — Пусть на каком-нибудь КПП его перехватить попытаются. Думаю, у вас тут имеются такие штуки, как КПП?

— Имеются, — сквозь зубы процедил он. — Я его сам взять хочу, так что никуда сообщать не буду.

Я снова удивился, но настаивать не стал. И правда — героический юный милиционер, который вообразил себя бульдозером. Ну что ж. Вот когда ему отвал пообламают, тогда с ним можно будет вести более конструктивный разговор.

— Ты стрелять-то умеешь? — на всякий случай поинтересовался я.

Тень смерила меня таким взглядом, что я и без слов понял — да, умеет. Во всяком случае, на курок нажимать. Но в этот вопрос стоило внести ясность, и я задал еще один наводящий вопрос:

— А попадаешь часто?

— Восемьдесят восемь очков, — сказал он.

— Ну! — удивился я. — Солидно. Тогда я тебе один совет дам: как только окажемся за городом, высовывайся из окна и бей по скатам. Как в кино. Главное, дождись, когда рядом других машин не будет. Иначе ты его не остановишь. Он фанатик, и если ему перегородить дорогу, он пойдет на таран и предпочтет отдать концы в дыму и в огне. А зачем нам гробить машину этого доброго человека, который согласился нам помочь? Это совершенно ни к чему. Выгоднее сделать так, как я сказал.

Не думаю, чтобы его убедили мои слова. Скорее, это сделал мой непроверенный, но нерушимый, как пирамида Хеопса, авторитет сотрудника органов государственной безопасности. Как бы там ни было, а ментик согласно кивнул и сказал:

— Так я и сделаю.

За город мы вырвались, однако, не так скоро, как я ожидал. Произошло сие знаменательное событие только минут через десять. И все это время «круизер» медленно, но верно настигал «субару», которая на своих шести цилиндрах тоже умела показать класс.

Когда же за окном окончательно утвердился пригородный пейзаж, — лесопарковые зоны и частный сектор, — я пихнул неизвестного юного героя в бок и сказал ему в самое ухо, чтобы он, с волосами ушедший в погоню, услышал каждое мое слово:

— Ну, парень, давай. Вынимай ствол и лови момент.

Он вынул ствол и я потер руки в предвкушении удачного исхода, который просто не мог быть другим. Все благоприятствовало — и место, и время. Дорога, выбранная Засульским, особой популярностью у местных автолюбителей, по всей видимости, не пользовалась, так что машин на ней было мало. Попадались они примерно раз в минуту, что, при средней скорости сто двадцать-сто тридцать километров в час, составляло одну на два километра. Чего еще желать? Тем более, что к этому времени расстояние, отделявшее нас от машины Генриха Засульского, сократилось метров до пятнадцати-двадцати. Он пытался оторваться, о чем свидетельствовал густой клуб синего дыма, вырывавшийся из-под багажника «субару», из ее сдвоенной выхлопной трубы, но все усилия были напрасны: «круизер», стрелка спидометров которого уже качалась в районе отметки ста пятидесяти километров в час, неумолимо настигал беглеца.

В общем, стреляй — не хочу. И мент не захотел. Вместо того, чтобы открыть канонаду в направлении удирающей «Субару», он сунул пушку мне в бок.

— Это ты зачем, а? — растерянно спросил я, почкой ощупывая стальной пистолетный ствол. Вопрос был чисто риторический. Я, похожий на рвущегося к финишу спринтера, быстро стал приближаться к разгадке смысла происходящего. И мент, скорее всего, понимал это.

Но прежде, чем он успел предпринять что-то действительно ненужное и для моего здоровья небезопасное, прежде даже, чем догадка о побудительных мотивах его действий успела окончательно окуклиться в моей голове, я, неожиданно даже для самого себя, взбунтовался. Возможно, причина была в почке, которой не понравилось соседство с пистолетным дулом, может быть, за все следует благодарить мой мозг, решивший реабилитироваться за собственную нерасторопность у городского управления ГАИ. Гадать можно сколько угодно, но факт остается фактом: моя рука, до этого мирно покоившаяся на моем же колене, упала поверх руки ментика и сбила ему прицел. Он успел выстрелить, но только один раз, да и то пуля ушла в сиденье, не задев меня.

Ментик повернулся ко мне всем телом, лелея на языке вопрос, отчего я стал таким наглым, но я, вместо ответа, обрушил свой лоб на его зубы, и он откинулся назад, ощерив окровавленный рот. В глазах его уже не было вопроса — один всепоглощающий страх, готовый перерасти в панический ужас. Наверное, я показался ему совершенным дьяволом — человек, не испугавшийся пистолета! Ай-яй-яй. Он даже думать забыл о своем стволе, который так и остался лежать между нами. Вместо рукоятки оружия его пальцы ощупывали теперь окровавленный подбородок.

Чтобы избавить его от этого бесперспективного занятия, я коротким рубленым ударом перекрыл ему воздуховод. Ментик впечатался спиной и затылком в дверь, но та выдержала, и он, потеряв сознание, сполз на сиденье.

Водитель наблюдал за происходящим в зеркало заднего вида. Выглядел он при этом весьма испуганно. Глядя на него, я даже затруднялся определить, на чей он стороне. Но то, что вырвалось из его глотки в момент моего маленького триумфа, убедило меня, что этому парню можно доверять.

— О, черт! — сказал он. Фраза явно не из лексикона фанатика-богомольца.

— Рули, — сказал я. — Небольшая накладка. Сеанс продолжается.

— Ага, — кивнул тот и снова нажал на педаль газа.

Я подобрал пистолет, открыл окно и, высунувшись, попытался прицелиться. Водитель «крузака» увлеченный захватывающим фильмом, что демонстрировало его зеркало заднего вида, автоматически сбавил скорость и дал Засульскому возможность оторваться еще метров на тридцать, так что стрелять из такой плевательницы, как «Пистолет

Макарова», было бессмысленно. Во-первых, вряд ли с такого расстояния можно пробить мощную субаровскую покрышку, да и, собственно говоря, проблемой было самое попадание в нее.

— Поднажми! — на секунду занырнув обратно, бросил я водиле.

Тот стиснул зубы и еще больше притопил газа. Я снова вынырнул. Воздух, разрываемый моей головой на чудовищной скорости, мечтал вытащить меня из салона и отшвырнуть назад — чем дальше, тем лучше. Но для этого я недостаточно далеко высунулся из окна, поэтому ветру пришлось довольствоваться тем, что он изрядно затруднял дыхание, мощным потоком забивая мне нос, рот, а через них — и легкие. Но я терпел, сощурив глаза, чтобы из них не с такой неумолимостью выжимало слезы, и только молил бога, чтобы какому-нибудь слепню не пришло в голову пролететься тем же маршрутом, каким сейчас двигалась моя голова. На такой скорости столкновение с оводом показалось бы мне не намного приятнее столкновения с паровозом.

По рывкам «круизера», который сперва сбавил скорость, а потом набрал прежние обороты, Засульский сообразил, что в машине-преследователе случилось что-то незапланированное. А когда моя голова и рука с пистолетом высунулась из окна, его догадка переросла в уверенность и он стал бросать свою машину из стороны в сторону по всей дороге, изрядно при этом рискуя — скорость для таких маневров была совершенно неподходящая.

Но каков сам план, а?! Я прихожу в управление за своими документами, не ожидая при этом никакого подвоха. Кто-то из компании сектантов (меня вдруг осенило: а не тот ли это создатель зайцев, которые больше смахивали на мулов?!) сообщает о моем прибытии. И, когда я появляюсь на выходе, Засульский делает вид, что пытается сбить меня. Но ментик спасает. Он же останавливает первую проезжающую мимо машину и пускается в погоню. Я увязываюсь за ним. Возможно, они рассчитывали, что при моем характере это будет наиболее логичный для меня поступок. Не подозревать же своего спасителя, в самом деле? И я еду – по собственной воле, заметьте. они вывозят меня за город, откуда я уже не возвращаюсь по причине того, что очень мертвый. Безупречный план. Или почти безупречный. Пожалуй, в нем есть лишь одно слабое место. Это где я сажусь в машину вслед за ментиком. А ведь я мог и не сесть. И не потому, что они плохо просчитали мой характер — от меня это могло и не зависеть. К примеру, если бы после толчка ментика я упал бы не так удачно, как это произошло на самом деле. Но заткнуть эту брешь было легче легкого. Достаточно было поставить неподалеку одного из сектантов, скажем, того же Сотникова, который за двести метров белку в глаз бьет, чтобы исправить досадную оплошность. Это, конечно, довольно рискованно, но Сотников — снайпер, он мог пристрелить меня с очень приличного расстояния и убраться оттуда прежде, чем будет обнаружен.

Согласитесь, хорошая схема. Все варианты отработаны, все щели заткнуты. Это их стиль, стиль «Белых детей». А родил сей план, думаю, Засульский. Если это действительно так, то майор авиации достоин звания Торквемады и салюта из всех бортовых орудий. Который я и произвел, не особенно печалясь о том, что орудие у меня было лишь одно. Зато зарядов было много.

Я стрелял метров с пятнадцати. Уж не знаю, сколько раз попал. На всякий случай, один патрон оставил — надеялся на это, исходя из того, что ментик выстрелил из пистолета лишь единожды. Что до попаданий, то разобраться в этом очень скоро стало невозможным. «Субару» пошла для начала юзом, потом ее стекла — и лобовое, и заднее — пошли трещинами и посыпались, потому что на триплекс Засульский в свое время денег пожалел, а затем его машину с дороги словно невидимый великан смел, так резко ее бросило влево, через полосу встречного движения — и прямо в кювет, на росшие там деревья.

Капот «субару» смялся в гармошку при первом же ударе о толстый дуб, но это было еще не все. Не прекращая движения, машина Засульского развернулась боком и, несколько раз перевернувшись в воздухе, распяла себя на двух осинах. Одна из них, как дерево хрупкое, не выдержала и надломилась в месте удара. Толстенькое такое дерево, в мою талию толщиной.

А потом машина пустила дым и взорвалась. Нас это, правда, никоим боком не задело, потому что «круизер» пролетел уже на добрых двести метров дальше. Там водитель сумел совладать со своим внедорожным скакуном и остановил его. Перегнулся через весь салон, открыл дверцу и, высунув голову наружу, присвистнул:

— Фи-у! Вот это фейерверк! Небу тошно станет!

— На счет неба не знаю, — апатично отозвался я. — А вот товарищу Засульскому тошно уже не станет.

Я сидел, откинувшись на заднем сиденье, пистолет по-прежнему болтался у меня в руке, а руки свисали между ногами. Водитель же полулежал на сиденьях с головой на свежем воздухе, и ни он, ни я не испытывали потребности изменить диспозицию с целью улучшить обмен информацией.

— А кто такой Засульский? — поинтересовался он.

— Тот тип, что сидел за баранкой «субару».

— Н-да, — протянул водила. — Этому точно уже никогда тошно не станет. Если наскребут что-нибудь, чтобы в гроб положить — и то хорошо.

И он застыл в своей позе Александра Матросова, приготовившегося к последнему в своей жизни броску. Залюбовался пожаром. Подозреваю, что зрелище и в самом деле было презанятным, но сам я не испытывал никакого желания любоваться им. Почему-то недостаточно кровожадное настроение было. Ружин бы меня точно не понял.

Владельцу «круизера» наконец надоело таращиться на роскошное пламя, он втянулся обратно и поинтересовался:

— Ну и что? Какие будут указания.

Я посмотрел на него, не отрывая затылка от подголовника и коротко бросил:

— В город.

— Все, да? — хмыкнул он, послушно разворачивая машину. — Охота закончена? Зверь уничтожен? А ментов ты дожидаться не будешь?

— Зачем? — удивился я.

— Ты же из ФСБ, да? — широко ухмыльнулся он. — Я слышал. Понятно. Вашу контору дела ментовские не очень интересуют, а?

— Не совсем так, — уклончиво ответил я. — Вот этот товарищ меня очень заинтересовал. — И я потрогал сонную артерию ментика. Дышит. Значит, порядок.

— А что с ним такое? — водитель посмотрел на меня в зеркало заднего обзора. — А то я самое начало пропустил. — Для него это было, понимаешь, кино. Интересное такое. Детектив со всеми прибабахами — погонями, стрельбой, смертоубийствами. Странно — тот факт, что он сам был действующим лицом, его абсолютно не волновал. Наверное, еще не до конца прочувствовал ситуацию. Ничего, приедет домой, нальет себе рюмочку коньяку «Белый аист», и когда коньячок расплескается в его руке — значит, прочувствовал. А пока пусть веселится.

— Он, оказывается, тоже из их компании. Сунул мне в бок пистолет и попросил, чтобы я не рыпался.

— А ты рыпнулся, — весьма довольный своей догадливостью, хмыкнул водила.

— Получается, так, — я кивнул.

— И что ты теперь с ним делать собираешься?

— Заберу с собой, поговорю по душам. У меня к нему несколько вопросов, на которые я мечтаю получить ответы, имеются.

— А мне — молчать?

— Зачем? — удивился я. — Можешь говорить. Ты никаких секретов уже не выдашь.

Он довольно осклабился и замолчал, очевидно, сочиняя рассказ, который пихнет своим собутыльникам при распитии ближайшей бутылки. Я не возражал. Тишина — это было именно то, что мне сейчас нужно. Тишина и неподвижность. И я пошевелился лишь однажды — когда ментик пришел в себя. Очень лаконично стукнув его по ушам, чтобы он снова отрубился, я принял прежнюю позу. И я лишь однажды подал голос — когда попросил остановить машину в квартале от «Сибири». Почему-то не хотелось, чтобы этот парень знал, где я проживаю.

— 23 —

Сказать, что внешний вид «Сибири» меня удивил — значит, ничего не сказать. Когда я покидал гостиницу, она выглядела много лучше. Она имела целое крыльцо и застекленный фасад. Теперь она не имела ни того, ни другого, зато вокруг шлялась целая куча ментов. Четыре «УАЗика» припарковались на площадке — по два с каждой стороны входа. И человек шестнадцать в форме и в штатском наводили суету. Трое из них окружили Ружина и внимательно смотрели, как он размахивает руками — вернее, одной рукой. Наверное, что-то рассказывал. Может быть, даже что-то ценное. Насколько я успел узнать Ружина, он в любой ситуации мог рассказать что-то ценное.

Однако присутствие легавых меня не вдохновляло. Потому что пронести мимо них бесчувственное тело в ментовской робе было довольно сложно. Если начнут задавать вопросы — греха не оберешься.

Я огляделся в поисках приемлемого решения. Оно должно быть в любой ситуации. На сей раз приняло форму скамьи в небольшом скверике. Дружеским жестом приобняв ментика за талию, я протащил его меж деревьев и усадил на лавочку. Это было довольно сложно сделать, потому что приходилось изображать беззаботно прогуливающихся, а с восьмидесятикилограммовым телом под мышкой… В общем, сами понимаете. Слишком неестественно смотрелось.

Но мне повезло. В том смысле, что внимание всех, кто сейчас находился на улице, было обращено на гостиницу. Происходившее там было куда интереснее, чем два типа на прогулке, даже при том, что один из них имел милицейскую форму и совершенно не двигал при ходьбе ногами. Даже не пытался этого сделать. Они волочились за ним, как раздвоенный хвост в стельку пьяной русалки.

Смекнув, что опасаться мне нечего, я уже не таясь придал менту такое положение, какое хотел, и уселся рядом, время от времени короткими и почти незаметными тычками подправляя ему то руку, то ногу, то голову. В общем и целом моя композиция напоминала мироновского мыслителя, но была гораздо живее на ощупь.

Мы просидели с ментом таким образом минут пять — я осторожно выглядывал из-за его задумчивой, но не имеющей ни единой мысли в голове — фигуры, и внимательно наблюдал, что же происходит у гостиницы.

Ничего особенного там не происходило. Новое произошло у нас. По истечении пяти минут мент вдруг подался всем телом вперед и чуть не упал. Он и упал бы, не поддержи я его вовремя. Сделав это почти ласково — сам себе удивляюсь, каким нежным могу быть порой, — я прошептал ему в ухо:

— Дернешься — убью!

Ментик посмотрел на меня, медленно расставаясь с мутью в своих глазах, и от чего-то удивился:

— Это ты?

— Ну, — кивнул я. — Это я. А это, — я двинул пальцем чуть не в самый его глаз, — ты. И я тебе говорю, что если ты сделаешь хоть одно лишнее движение, то я тебя пристрелю. Твой пистолет у меня, помнишь?

Нет, он не помнил. Но после моих слов что-то мелькнуло в его глазах, что-то, соответствовавшее, скорее всего, щелчку в голове. Он начал вспоминать. И, по мере того, как дело спорилось, на лице его, как изображение на фотографии, постепенно проявлялось выражение ужаса.

— А Засульский? — наконец визгливо спросил он. — Что с Засульским?!

— Тихо! — сказал я. — Не повышай голоса, а то я тебе повышалку оторву. Твоему Засульскому ничего не грозит. ему уже вообще ничего не грозит, так что успокойся.

— Что ты хочешь этим сказать? — он подозрительно покосился на меня.

Я вынул из кармана пистолет и на всякий случай продемонстрировал ему.

— Ничего особенного. Кроме того, что он врезался в небольшую рощицу. На скорости в сто сорок километров в час. Сам понимаешь, что после такого веселья ему уже глупо чего-нибудь бояться.

— Гад! — сообщил он мне. — Знаешь, кто ты такой? Ты — гад!

— Фигушку, — спокойно возразил я. — Это ты гад. И твой Засульский — гад. Я по сравнению с вами — ягненок.

— Ягненок! — взвизгнул он и получил по уху. Но, поскольку это его не остановило, пришлось добавить еще порцию по почке. И только после такой настойчивой просьбы он наконец согласился снизить уровень шума. — Никакой ты не ягненок! Ты — волк! Ты — демон! Ты…

— Ну, — согласно кивнул я. — Я просто дьявол.

— Дьявол! — со вкусом просипел он. Слово явно пришлось ему по вкусу, и я был несказанно рад, что сумел доставить хоть эту небольшую радость. В его серой, беспросветной жизни она стала, наверное, целым событием. — Дьявол! — повторил он. — Вот именно. И все твои друзья — дьявольское отродье. Ты убил Цехового, а теперь Засульского. Вы расстреляли наших братьев и ограбили наш храм!

Вот как. Значит, он и об этом осведомлен. Хотя, конечно, нетрудно было догадаться. Засульского наверняка первым поставили в известность, что на их штаб-квартиру совершен налет. И он, скорее всего, сообщил об этом прискорбном факте всем участникам операции по ликвидации меня, любимого. Так что я решил не удивляться — пусть ментик думает, что я вычислил это давным-давно. Пусть по прежнему считает меня дьяволом. И ему, и мне это пойдет на пользу. А передо мной к тому же откроет путь наименьшего сопротивления. Но пока я все-таки решил продолжить дискуссию — потянуть время, чтобы он не додумался позвать на помощь милицию, все еще шатающуюся неподалеку. Хотя, причисляя меня к сотрудникам госбезопасности, он вряд ли это сделает, сочтя бесперспективным. Но рисковать все равно не стоило. Нужно было занять его беседой, втянуть в спор, по возможности, более жаркий, чтобы он ни о чем, кроме своих аргументов, не думал.

— Ладно, родной, — кивнул я. — Пусть так. Пусть мы все — дьявольское отродье. Тогда как обозвать вас — всех? Ведь вы, если я не ошибаюсь, на днях собрались подорвать добрую сотню храмов и отправить прямым рейсом на небо около четырех тысяч душ. Если это не есть дьявольский план, то вылижи мне мою волосатую задницу.

— Не буду я ее вылизывать! — горячо заверил он. — Мы выполняем богоугодную миссию! Мы отправляем к Господу его заблудших детей, чтобы он мог наставить их в вере истинной!

— Они, по-моему, и без вас будут в это время общаться с Богом, — возразил я.

— Это не тот Бог! — взвизгнул он, и мне снова пришлось призвать его к порядку, стукнув в почку. — Их Бог — неправильный Бог!

— Чушь собачья, — фыркнул я. — Бог не может быть неправильным. Он может иметь разные имена, но это все один и тот же Бог, так что зря ты очком пыжишься. Как его ни назвать — Яхве, Аллах или Великий Дух — это всегда тот самый Бог, которому ты молишься. И заметь: тот, кто молится Аллаху не подкладывал бомбу под твой храм. А ты это сделал. Бог, как я помню, призывал к миру, учил любить ближнего своего, не проливать кровь. А вы как раз и мечтаете залить ей землю. Во какая куча аргументов — и заметь, все они появились тогда, когда я попытался встать на твое место. Со своего я могу сказать тебе только одно: боги приходят и уходят, а людям — жить.

— Как?! — его глаза округлились. — Ты говоришь, словно промысел божий — явление временное!

— Угу, — кивнул я. — Именно так я и думаю. Промысел божий существует лишь до того момента, пока в него верят. Пещерный человек верил в Святое колесо, и для него существовал только промысел Святого Колеса. Египтяне поклонялись змею-Ра, и для них был важен промысел змея-Ра, как для древних римлян — промысел Юпитера-громовержца. Но ведь эти верования канули в Лету, правда? И сегодня ты глумливо хихикаешь над тем, во что твой пра- в двадцать третьей степени — дедушка свято, до исступления, поклонялся. Ты хихикаешь, но чем ты сам лучше своего предка? Ты так же фанатично веришь, и совершенно неважно, что веришь ты совсем не в то, во что твой пращур. Твоя вера — в тот же временный промысел, потому что перед временем пасуют даже боги.

— Ух! — задохнулся он. — Ты богохульствуешь — и гордишься этим! — Тут ментик хитро прищурился и попытался заняться риторикой. — Но ты противоречишь сам себе. Если верить твоему утверждению, бог один и только имена у него разные. Выходит, забыты не боги, забыты их имена — вот что получается согласно твоей логике!

— Демагог из тебя, мальчик мой, никакой, — вздохнул я. — Возьми свою любимую библию, и ты поймешь, что такое настоящие противоречия. А то, что ты сейчас наговорил — галиматья в чистом виде. ни один религиовед с тобой даже связываться не станет. — Я скромно промолчал, что, скорее всего, ни один религиовед и со мной связываться не станет. Не дурак, сам догадается. А если дурак, то ему же хуже. — Древние боги и нынешний — суть разные вещи. Современный — он един в трех лицах, а древние — они едиными не были, и лиц у них было куда больше, чем три. — И, видя, что ментик в полном отупении уставился на меня, развил свою мысль: — Вспомни, что ты в школе учил. В Египте был Ра, был Атон, были, если не ошибаюсь, Осирис, Тот, Сотис и еще с пару десятков богов. А греки? У них были Аид, Посейдон, Зевс, Марс и еще куча других, в том числе и бабы. Так что говорить, что современный бог и прежние — одно и то-же — глупо. Здесь мы имеем одного бога, а там — целый пантеон. Ф-фу! Вот это речь! Как по-твоему?

Увы, по-евоному было никак. Выпучив глаза, словно таракан, накурившийся марихуаны, ментик наставительно произнес:

— Бог — един, хоть и в трех лицах. И имя его -едино. И вера в него — едина. И нам, истинно верующим, должно наставлять неверных любыми путями. В этом наша миссия. И когда мы направляем их к Богу, то поступаем милосердно, ибо Он, в своей милости, примет их и наставит в истинной вере лучше, чем это сделали бы мы, грешные!

Говорил он внушительно, но глаза его были пусты. Фанатик в натуральную величину. Он пропустил мимо ушей все, что я только что говорил ему. Впрочем, я и не надеялся переубедить его. Все эти так называемые истинно верующие примечательны тем, что у них напрочь отсутствует способность мыслить — самостоятельно мыслит. Потому они так редко выигрывают в споре. Но поэтому же никогда и проигрывают — стоит им увидеть, что словесная баталия, которую они обычно сами же и развязывают, оборачивается против них, они становятся совершенно невосприимчивы к внешнему воздействию, их уши покрываются мхом и слова отскакивают от них, как горох от стенки. И не существует никакой возможности пробить эту стену. В этом убедились еще древние римляне, когда даже львы на арене расписывались в своем бессилии перед фанатиками.

— Аминь, — сказал я. — Останемся каждый при своем. Будем считать, что искушение святого Антония не состоялось.

— Антихрист! — пробормотал ментик. — Божья кара постигнет тебя — рано или поздно.

— Послушай, — я устало передернул плечами. — Мне, признаться, поднадоели эти бесполезные богословские споры. Один твой брат во Христе сказал мне, что за убийство Цехового я отправлюсь на небеса, и это так же верно, как то, что Христос существовал. Так вот, докладаю: я все еще тут, на земле, а этот пророк сам отправился к богу, чтобы сообщить, что напророчил неверно.

— Иды марта еще не прошли! Еще не вечер! — величаво изрек ментик и заткнулся, всем своим видом давая понять, что дальше продолжать этот бесполезный разговор не намерен.

Если честно, я и сам не жаждал продолжения беседы. Потому что все время, пока разговаривал с ментиком, меня не покидало ощущение, что я не говорю, а пережевываю тухлые носки — такой застоявшейся, бесперспективной казалась беседа. И я был рад, что она закончилась.

Поэтому, в качестве достойного продолжения нашего богословского спора, я ткнул его пистолетом в бок и сказал:

— Поднимайся. Пойдем, философ, пофилософствуем на другие темы.

— Куда это я должен идти? — сварливо поинтересовался он, но тем не менее с лавочки поднялся.

— А ты держись курсом на гостиницу — и не ошибешься, — подсказал я.

— Вот оно что! — сказал он тоном, который явно спер у Архимеда. Если бы он заорал «Эврика!», вышло бы вообще один к одному. — Так вас несколько! Но я тебя поздравляю: твоего дружка сегодня подорвали.

Теперь и в моей голове родилась запоздалая догадка.

— Так это ваших рук дело! А неплохо вы фасад обработали. Крыльцо-то не жалко гробить было? Красный мрамор, как-никак. Что ж — из-за одного человека три тонны красного мрамора в порошок?

— Для таких, как вы, — он сплюнул, — ничего не жалко.

— Да, — кивнул я. — Щедрость из тебя так и прет. Только вынужден огорчить: мой дружок, как дедушка Ленин, живее всех живых. Я его десять минут назад имел удовольствие собственными глазами наблюдать. Слегка возбужден, но совсем не мертвый.

Ментик стиснул зубы и сделал еще одну героическую попытку заткнуться. На несколько минут это ему удалось — он занял себя тем, что разглядывал открывающуюся перед глазами двух путников, которые шли плечом к плечу и один из которых держал пистолет у почки другого, картину.

В ней, с того момента, как я унес бесчувственную ментовскую тушу на скамью в скверике, произошли некоторые изменения. А именно: людей, облаченных в серое, стало заметно меньше и ни одного «УАЗика» на площадке перед гостиницей больше не стояло. Они рассосались, как рассасываются пчелы после того, как все сладенькое уже подъедено. Остались только двое в штатском, стоявших чуть в стороне от развороченного входа и возбужденно жестикулировавшие, но относительно их принадлежности к органам у меня были определенные сомнения. Во всяком случае, на нас с ментиком они никакого внимания не обратили.

Ружина здесь тоже уже не было. Да и толп возбужденного народа. Потому что первая волна любопытства схлынула, а на то, чтобы создать вторую, у редких прохожих духу не хватало.

В общем, обстановка вокруг была мирной, и нашему входу в «Сибирь» ничто не препятствовало. Мы шли туда дружно, в ногу, как солдаты на плацу. Но у моего спутника, в отличие от марширующего солдата, долго молчать не получалось. Он был к этому совершенно не приспособлен, а потому задал мне вопрос, от которого я впал в легкий шок.

— Ты к какой службе принадлежишь?

— К службе быта, — взяв себя в руки, спокойно соврал я.

— Я имею в виду вашу работу в ФСБ, — с досадой поправился он.

Я впихнул его в фойе, раздумывая над вопросом. От дум, кстати ничего не отвлекало — мне даже дверь открывать не пришлось, поскольку ее вышибло взрывом. Завершив сей творческий процесс, я сказал:

— Я тебе наврал. В ФСБ я не работаю. Я из Интерпола. Отдел борьбы с религиозным терроризмом.

— Прямо-таки с религиозным? — удивился он.

— Ну, буквально, — подтвердил я. — Есть отдел по борьбе с политическим терроризмом, а есть — с религиозным. Вас же, фанатиков, по сотне на каждого политпридурка. И вы в десять раз больше дурные, чем они. За вами глаз да глаз нужен. К стене! — заорал я, потому что мы уже поднялись к моему номеру, а я совершенно не хотел, чтобы этот юный свихнувшийся на почве бога воспользовался моментом и напал на меня. — Руки на стену! Ноги на ширине плеч!

Он выполнил мои указания, и я достал было ключ, собираясь отпереть дверь, когда открылся соседний номер и выглянул Ружин. Вид у него был куда какой занимательный. Я издалека, в первый раз, и не заметил. Зато теперь разглядел — в него словно дали залп из дробовика, заряженного мелкой солью — настолько изранено и изъязвлено было его лицо. Когда я оставлял его в номере, он выглядел плохо — небритый, помятый и измотанный. Но сейчас вид у него был еще хуже, не смотря на то, что кровь с лица, без которой дело явно не обошлось, он уже смыл.

— Ты? — спросил он, увидев, чем я занимаюсь. — А с тобой кто?

— Салют! — радостно откликнулся я. — Поздравляю!

— С чем? — он насупился, думая, что я имею в виду его морду. Но я ее, если и имел, то совсем не в виду.

— С началом сезона охоты на нас, сердешных, — объяснил я. — За лицензиями можно обращаться ежедневно с ноля часов по ноль часов. Просим! Повеселитесь от души.

— Ты чего? — подозрительный Ружин не понял шутки. Я сообразил, что на мне, в отличие от него, не осталось следов нападения.

— Я имею в виду, что теперь мы тоже у этих парней на заметке. Но, в отличие от гэбэшников, на нас они начали активно охотиться. Кстати, если желаешь, можешь познакомиться с одним из охотников. Пытался вывезти меня за город и там ликвидировать. Первое у него получилось, со вторым вышла накладочка. Вот я и привез его сюда, чтобы побеседовать в более непринужденной обстановке. Могу тебя обрадовать — Засульский теперь такой же мертвый, как и Цеховой. Даже больше: он сначала разбился на машине, а потом еще и сгорел. Чертовски невезучий оказался человек. Как он до таких лет дожить умудрился — ума не приложу. Ну, теперь, слава богу, отмучился, царствие ему небесное.

Ментик оттолкнулся от стены и попытался набить мне морду. Но слегка не подрасчитал. Его коллеги-тюремщики не зря придумали эту позу. Чтобы нанести из нее удар, нужно совершенно перегруппироваться, а на это уходит уйма времени. Уж он-то, будучи ментом, должен был это знать. Но, видать, мои речи относительно Засульского проникли ему под кожу на изрядную глубину. Он издал нечто среднее между рыком и бульканьем и взмахнул рукой. Я тут же напихал ему полную запазуху наркоза, и он, все так же держа руку перед собой, упал на пол.

— Три прямых в корпус, а сверху — удар «перевернутый молот», — пояснил я Ружину. — Синтез бокса и карате. Коктейль Молотова рукопашного боя. Можешь взять на вооружение.

— Я подумаю, — сказал он, и вид у него при этом был совершенно обалдевший. — Что ты там про Засульского говорил?

— Долгая история, — я махнул рукой. — Как-нибудь потом расскажу. Ты лучше признавайся: хочешь с этим конем пообщаться? — и я поддел носком кроссовка копошащееся у меня в ногах тело. То вскинуло руки и припечаталось спиной к стене, обдав меня паром боли из своих больших томных глаз.

— А что, — кивнул Ружин. — Давай. С толстым удовольствием задам ему пару вопросов. Его портить можно?

— Даже нужно, — разрешил я.

— Тогда давай.

Не знаю, что в него вселилось. Может быть, недавнее покушение разбудило в нем зверя, может быть, постоянные думы о «Белых детях» ожесточили его душу, но он подошел к ментику, взял его за волосы и пошел обратно, совершенно не заботясь о том, успевает ли пленник ползти за ним на своих четырех конечностях или он волочет его за собой по полу. Жуткое зрелище — злой Ружин и его вечерняя трапеза.

Я усмехнулся — пусть только попробует теперь назвать мои инстинкты животными или как он это еще может — я ему сразу припомню этот вечер и сучащего ногами по полу ментика, который никак не может поймать момент равновесия, потому что Ружин безжалостно тянет его за собой.

Толкнув дверь, я вошел в номер и остановился перед зеркалом. Лицо идиота — если исходить из того, что смех без причины — это признак дурачины. По моему лицу блуждала широченная ухмылка. И она была окружена синеватой щетиной, отчего в моей памяти сразу всплыл образ бравого солдата Швейка. Он, конечно, личность весьма симпатичная и невозмутимая, но в памяти большинства — именно идиот.

А мне совершенно не хотелось выглядеть идиотом. Но утром я забыл побриться — собственно, даже не забыл, а было не до этого — поэтому прошел в ванную, достал бритву и бритвенные принадлежности , намочил лицо, намылил его помазком и принялся бриться.

Уж не знаю, почему, но вторично мне хотелось появиться перед ментиком во всем блеске. Чем было вызвано такое желание — вопрос, до ответа на который я не собирался доискиваться. Вместо этого я схватил бритву поудобнее и снял первый слой щетины.

На сей раз я порезался сразу — не пришлось делать никаких резких движений. Причем безо всякой видимой причины — просто лезвие вместе со щетиной сняло с моей скулы кусок кожи размером с однокопеечную монету. Кровь с готовностью растеклась в разные стороны по влажной поверхности во все стороны, смешиваясь с мыльной пеной, и быстро окрасила в молочно-розовый цвет всю левую половину физиономии, отчего я стал похож на пригоревшую с одной стороны картофелину.

— Черт, — хмыкнул я. — Второй раз подряд. А ведь до этого не резало. Ни разу. — Но сказал я это без всякой задней мысли.

— 24 —

Пока я наводил лоск на свою физиономию, из ружинского номера раздались два вопля, явно вырвавшиеся из глотки пленного ментика. И это было только то, что я расслышал. Мой напарничек, как я понял, не зря интересовался, можно ли портить пленника. Конечно, международная гаагская конвенция обязала воюющие стороны проявлять гуманизм и прочие составляющие человеческой слабости. Я уважал решения этой конференции, хоть ей и исполняется сто лет в обед, но бежать в номер к Ружину и читать ему лекции на эту тему не собирался — в конце концов, мы войну не объявляли, войну объявили нам. Исходя из этого получалось, что воюющая сторона — сектанты, а мы вроде и не очень воюющая. Так что гаагские установки на нас не действовали.

Добрившись и вытерев лицо полотенцем, я придирчиво осмотрел свое отражение. В принципе, неплохо, если учесть, что со мной за последние два дня приключилось столько неприятностей — слишком уж напряженно выглядел тип, уставившийся на меня из зазеркалья. Но тип был гладко выбрит, порез на скуле уже не кровоточил, — такие ранки довольно быстро перестают сочиться, — и, в принципе, опять был готов на многое.

— Салют! — я подмигнул товарищу, торчавшему с той стороны зеркала, и он подмигнул мне в ответ. Дружелюбный такой товарищ попался.

Я бросил полотенце на крюк и направился к Ружину. Я собирался присоединиться к веселью — не все ему в одиночку сливки подметать. Пусть поделится с напарником, хоть этот напарник ему и не очень по душе. Мне-то что за дело до его пристрастий? Тем более, что это я поймал клоуна, который в данный момент забавлял Ружина и очень скоро будет забавлять меня. Так что мое желание было вполне законным.

Я пару раз стукнул в дверь согнутым указательным пальцем и толкнул ее. Но она оказалась заперта. Ну, с этим все понятно — вряд ли Ружин изнывал от желания, чтобы какой-нибудь коридорный или горничная застали его за таким неблаговидным занятием, как попытка вытрясти из человека сведения, с которыми тот не хочет расставаться. Занятие это было почти напрочь лишено внешней привлекательности, и Ружин берег слабые сердца гостиничных служащих, которые могли бы и не выдержать такого душераздирающего зрелища.

Как бы сильно не был увлечен Ружин, но на мой стук он откликнулся на удивление быстро. Хлопок двери, шаги и его полный подозрительности голос, спросивший:

— Кто?

— Свои, — успокоил я. — В доску свои.

Ружин гостеприимно распахнул дверь и я вошел. Он выглянул в коридор, повел туда-сюда головой и, убедившись, что никого нет, закрылся. Потом уставился на меня и строго спросил:

— Ты почему так долго?

— Ты чо, Ружин, головой ударился? — удивился я. — Ты чего такой заполошенный?

— Головой ударился, да, — согласился он. — О взрывную волну. Черт его знает, как еще живой остался. Они под лестницу бомбу подложили. Пластик, наверное. Прилепили к плашке, закидали мусором — ни одна зараза не догадается, что там бомба спрятана. Если, конечно, специально искать не станет. Грохнуло буквально в метре от меня. Аж с крыльца смело. Во-от таким камнем, — он развел в стороны руки, показывая, каких размеров был камень, при этом правая рука поднялась только до пояса. Главную роль в показе играла левая. — Видишь, до сих пор рукой пошевелить не могу — прямо по плечу шандарахнуло. Думаю, еще долго ей расписываться не смогу. В общем, полный абзац. Кажется, еще и сотрясение мозга на халяву получил. Башка трещит и подташнивает. А ты, говоришь, Засульского убил? Ну, ты, Чубчик, в своем репертуаре. Что, теперь очередь Сотникова? — и, видя, что я пожал плечами, хмыкнул: — Может, еще и моего Катаева прихватишь?

— Что это значит? — не понял я. — Мы тоже объявляем им войну? А мне казалось, что мавр сделал свое дело и мавр может отваливать. Ты с ГБ связывался?

— Связывался, — сказал Ружин. — И документы им передал. Я как раз туда шел, когда эти псы, — он кивнул в сторону ванной, — попытались меня подорвать. В общем и целом все в порядке, но нам пока только большое спасибо и просьба подождать до полудня завтрашнего дня. Тогда они дадут окончательный ответ, нужны мы им еще или они своими силами обойдутся.

— Ясно, — кивнул я. — А пока мы будем у них на подхвате. Ты мне тогда вот какую вещь поясни, а то я, глупы, не совсем ее понимаю: завтра уже воскресенье, в полночь «Белые дети» собрались давать салют, так какого черта? ФСБ самой нужно брать жопу в горсть и устранять подложенные заряды. И совсем не факт, что они успеют это сделать. Но тогда зачем они до сих пор держат нас на привязи?

— Ты за них не переживай, — отмахнулся Ружин. — Разминировать они успеют, думаю. Еще до завтрашнего полудня. Ты даже не представляешь себе всех их возможностей. А вот зачем они нас держат… Может быть, как раз для того и держат, чтобы мы шестерку главарей по рукам и ногам вязали. Тем более что благодаря тебе их осталось всего четверо.

— Значит, все-таки война, — задумчиво протянул я. Это было уже не совсем то, на что я шел. Я-то рассчитывал, что выполню миссию диверсанта, нанесу с пяток точечных ударов и удалюсь по-английски – во всяком случае, именно таким я уяснил для себя положение вещей после первого разговора с Ружиным. Ни слова о крупномасштабных военных действиях он тогда не сказал. Если бы сказал, я бы еще подумал, соглашаться или нет. Выходить в чисто поле лицом к лицу с тремя тысячами свихнувшихся богомольцев? Нет уж, увольте. Я не такой осел. Только вся загвоздка была в том, что я незаметно для самого себя уже оказался в чистом поле, в руках у меня торчал невесть откуда взявшийся меч, а на голову чья-то заботливая рука нахлобучила шишак. Дерись, родной! Противник ожидается с минуты на минуту. Я бы, конечно, еще мог бросить и меч, и шишак и слинять куда подальше, пока битва не началась, но, во-первых, если я убегу сейчас, то те, от кого я убежал, все равно будут преследовать меня и рано или поздно мне придется принять бой, и я не уверен, что в тот момент буду готов к нему так же хорошо, как сейчас. А во-вторых, мне мешала ретироваться моя гипертрофированная гордость. И, честно говоря, возможность получить прощение за все, совершенное ранее. Последнее, наверное, давило сильнее всего — погибну я или выживу, прошлое все равно будет предано забвению.

Да, ФСБ умела делать дела. Я и сам не заметил, как она меня подставила, но сумел подавить раздражение. Что ж, раз надо заплатить эту цену, я ее заплачу. Никто и никогда не сможет сказать, что Чубчик не платил по счетам. И, вместо того, чтобы возмущаться, я спросил у Ружина, кивнув в сторону ванной комнаты:

— А с этим как успехи? Сильно успел попортить?

— Да нет, не очень, — он покачал головой. — Молчит, как Зоя Космодемьянская.

— Я слышал, — я саркастически усмехнулся.

— А что, снаружи сильно слышно? — с тревогой спросил Ружин.

— Нет, — я отрицательно покачал головой и пояснил: — Я тоже в ванной комнате был — брился. Там стены тоньше.

— Да? — удивился он. — Не знал. Спасибо за информацию. И хорошо, что у нас ванные смежные. Ну что, пойдем, продолжим?

— Пойдем, — согласился я. — Допрос с пристрастием. Третьей степени. Проводит святая инквизиция. Слушай, а почему он молчит?

— Фанатик, — Ружин пожал плечами.

— Да не вообще, — отмахнулся я. — Именно сейчас — почему?

— А я ему рот заткнул, — пояснил Ружин и, открыв дверь в ванную комнату, приглашающе мотнул головой: — Вот он, красавчик.

Я вошел первым. Раз хозяин приглашает, почему бы не войти?

Ментик сидел на полу. Руки его были вывернуты за спину и привязаны к батарее. Глаза дико вытаращены. При виде побритого меня он вытаращился еще сильнее, хотя я бы ни за что не поверил, что такое возможно, если бы сам не видел. Но я видел и поверить пришлось. Серая ментовская форма, делавшая его похожим на тень у городского управления автоинспекции, в результате многочисленных пертурбаций измялась и местами испачкалась, от чего он стал больше смахивать на бомжа, вывалявшегося в угольной пыли. Изо рта у него торчала буйная ружинская фантазия. Понимаю, что кляпа у моего напарника под рукой не было и готов оправдать что попало, даже грязные носки. Но не кусок мыла, который Ружин загнал ментику в рот целиком. Даже на мой, неискушенный в вопросах человеколюбия, взгляд, это было верхом садизма.

Я засунул ментику в рот два пальца, вырвал начавший активно растворяться обмылок и едва успел отскочить в сторону, чтобы не испачкаться. Хорошо, что струю он направил не прицельно, а то мои единственные приличные брюки выглядели бы не так прилично. В мыльной пене и остатках ментовского завтрака-то.

— Вкусно? — грозно поинтересовался Ружин, грозно надвинувшись на пленника. Тот что-то булькнул неразборчиво, и я удивился, почему из его рта не вылетело десятка два разноцветных мыльных пузырей. — Молчишь? Вот что я тебе скажу, говносос: каждый раз, как ты будешь кусать меня за ногу, я буду скармливать тебе по доброму куску мыла. Если у меня мыло закончится — а оно не закончится, потому что у меня в сумке еще два куска лежит, один из которых — хозяйственное — мы сходим к нему, — ружинский палец уткнулся мне в ширинку, но он не обратил на это внимания, — то мы сходим к нему и возьмем его кусок. Так что я обещаю, что твой желудок простирается лучше, чем простыня в прачечной. Сечешь?

— Секу, — пробормотал обалдевший вконец ментик.

— Вот и хорошо, — кивнул Ружин. — А говорить будешь?

Ментик отрицательно покачал головой, и Ружин пнул его в голень. Нога в серой штанине отдернулась, и ботинок моего напарника, воспользовавшись этим, проворно пробрался в пах пленника и придавил все его мужское достоинство к полу. Ментик широко распахнул рот и заорал хриплым голосом. На сей раз мыльная пена все-таки полетела из его рта.

— Я тебе, сволочь, к концу дня омлет обещаю! — зловеще пообещал Ружин.

— Погоди, — я оттащил его в сторону. — Ты почто животину зря мучаешь? С ним надо не так. Теплом, ласкою — он и оттает. Что ты хочешь узнать?

— Какая тварь под крыльцо бомбу подложила, — буркнул Ружин.

— Если точнее, то ты хочешь узнать, кто тебя подорвать хотел? – для верности переспросил я. Ружин согласно кивнул, и я широко ухмыльнулся. — Ну, на этот вопрос и я тебе ответить могу. Тебя хотели подорвать Катаев, Иванов, Засульский, Сотников, Козодой и еще примерно три тысячи человек, в чей храм ты без спроса проник давеча ночью. Тебя такой ответ удовлетворяет?

— Ни разу, — возразил Ружин. — Мне нужно конкретное имя.

— Э-э! — я покачал головой. — Это попахивает самосудом и использованием служебного положения в личных целях. И совершенно против правил нашей гуманной социалистической законности.

— Плевал я на законность! — зло сказал Ружин и ментик вздрогнул, потому что это уже была серьезная заявка на его инвалидность. — Я не бронепоезд, чтобы под меня бомбы подкладывать. Вот! — и он сунул под нос ментику аккуратно скрученную фигу.

— Не глупи, — мягко сказал я, стараясь придерживаться старинного сценария о двух следователях — добром и злом. — Он же обыкновенная шестерка, просто участвовал в операции вместе с Засульским. Вряд ли он знает, кто проводил параллельную операцию. Лучше спроси что-нибудь еще, и он ответит. Правда, бобик? — и я ласково посмотрел на ментика. Он тоже посмотрел на меня круглыми от страха глазами, но ничем не выдал своего согласия. Упертый тип. Готов быть разрезанным на части, не открыв при этом рот. Правда, малообразованный в плане медицины. Иначе бы знал, что быть разрезанным на части — это еще не самое страшное. Бывает, что куда большую боль причиняет простое выдирание зуба.

— Да что ты с ним рассусоливаешь?! — взорвался Ружин. — Ты его хоть в жопу поцелуй — он тебе ни на один вопрос не ответит. Думаешь, я у него на другие вопросы ответов не спрашивал? Молчит, стервец, как тюлень!

— Да? — это была информация к размышлению. Из размышлений вытекало, что, раз он все равно молчит, пора переходить к более радикальным действиям. Потому что в противном случае он так и промолчит вплоть до второго пришествия. А такой вариант ни меня, ни Ружина не устраивал. И все-таки я решил, что еще одна попытка напугать ментика не повредит, а потому повернулся к Ружину и спросил: — Послушай, а если мы его тут до смерти замучаем, куда труп денем?

— Делов куча, — буркнул Ружин, принимая мою игру. — В окно выкинем. В ванной пол помоем, никто и не заподозрит.

На мой взгляд, последняя фраза была лишней, можно было обойтись и без нее, но сообщать об этом ментику я не стал. Вместо этого, приняв задумчивый вид, проговорил:

— Ну хорошо. От трупа легко избавиться. А если изувечим сильно? Слушай, есть нехилая идея — вызвать тогда ФСБ и сдать его с рук на руки. А спросят, что с ним случилось, скажу, что я его таким из машины Засульского достал. Ну, сам понимаешь — скорость была офигенная, автомобиль в дерево врезался, потом загорелся… Хорошо, что вообще жив остался. А я, его спасая, буквально чудеса героизма проявил. Может, и медаль дадут. Что-нибудь вроде «За отвагу на пожаре». А? Как считаешь?

— Не, — Ружин отрицательно покачал головой. — Медаль не дадут. У нас за такое говно медалей не дают. Но поверить — поверят.

— Ну, вот и хорошо, — умиротворенно согласился я. — Мне, собственно, больше ничего и не надо. Теперь за работу.

Я повернулся к ментику. Тот выглядел совершенно запуганным. Между ног у него разросталось темное пятно мокроты. И от него несло, как из выгребной ямы. Но никакой готовности говорить в нем по-прежнему не наблюдалось.

— Э-э, да он обделался, — сообщил я Ружину. — Причем с обеих сторон. С таким вонючим и работать противно.

Тот вдруг хлопнул меня по спине и плотоядно хохотнул:

— Слушай, а может, заставить его вылизать собственные подштанники?

— А если он не захочет? — возразил я.

— А он и мыло в рот брать не хотел, — сообщил Ружин. — А когда я ему на яйца наступил — взял. И подштанники вылижет. Знаешь, как можно заставить кошку сожрать сырую картофелину? Наступить ей на кончик хвоста. Будет орать, но все равно сожрет.

— Да ты изверг! — я нервно хохотнул.

— Не замечал, — спокойно возразил он. — Просто в пацанятах разной гадостью занимался. И этой — в том числе. Пацаны — жестокий народ.

— Знаю, — кивнул я. — Мы вот тоже, бывало, коту яйца веревкой обвяжем, веревку — к перилам, кота — в лифт и — на кнопку первого этажа. Кастрация по-американски называлась.

— А что? — встрепенулся Ружин. — Тоже неплохо. Надо взять на вооружение.

— Не стоит, — возразил я. — Ты ему и так уже все там оттоптал, так что он вряд ли что почувствует, если мы с его мудью еще какие-нибудь фокусы устраивать начнем. Почувствует, конечно, но эффект будет уже совсем не тот.

— Ты прав, — согласился Ружин. — Нужно еще подумать.

И эта его фраза стала последней каплей, переполнившей чашу терпения ментика. Он вдруг принялся колотиться башкой о батарею и дергаться из стороны в сторону. Примерно после третьего удара из головы потекла кровь, а после четвертого он заголосил дурным голосом.

Ружин отпихнул меня в сторону, схватил с пола обмылок и ловким движением запихнул его в широко распахнутый рот впавшего в истерику пленника. Тот заткнулся, но башкой колотиться не перестал, и Ружину пришлось схватить его пятерней за горло и прижать к батарее. Глаза ментика медленно полезли из орбит, и Ружин, заведя руку за спину, коротко бросил мне:

— Полотенце!

Я протянул ему то, что он требовал и стал с увлечением и не без зависти наблюдать за ловкими движениями его рук, которые с неожиданной сноровкой приторочили дергающуюся голову к батарее, пропустив полотенце у нее под подбородком.

Совершив этот маленький подвиг, Ружин поднялся, помыл руки под краном и, за неимением полотенца вытерев их о собственный наряд, сказал:

— Порядок. Так он себе башку не разобьет, да и дергаться тоже не будет. Задавиться не получится — амплитуды не хватит. Пойдем пока поужинаем. Все равно мы ничего от него не добьемся, пока истерика не закончится, — и он ушел в комнату.

Я еще немного посидел на корточках рассматривая ментика. Заговорит или не заговорит? Было похоже, что заговорит. Сломался. Жрать собственное дерьмо — это его добило.

Поднявшись, я тоже сполоснул руки — мало приятного ощущать на них присутствие чужой мыльной слюны. Но из ванной мне пришлось выходить с мокрыми руками — следовать примеру Ружина и вытирать их о себя я не стал. Ментик все еще что-то стонал, поблескивая мылом во рту, но о его форму я теперь даже ноги вытереть побрезговал бы — обоссаная, обосраная и облеваная. Полный букет.

Ружин в комнате как раз клал телефонную трубку на рычаги.

— Пожрать заказал, — пояснил он. — Что-то проголодался. Нудного ты какого-то типа загарпунил, Чубчик. У меня от общения с такими всегда чувство голода возникает.

— Ты что-то жрешь, жрешь, а толку не видать, — проворчал я. — Не в коня корм, что ли?

— Ну, так я же не овес жру, — оскорбился он.

— Так ты и не конь, — возразил я.

— А-а! Иди застрелись, — отмахнулся он. — Из шестиствольного пулемета, что в кровати валяется.

— Сам из такого стреляйся, — начал было я, но меня прервал затрещавший вдруг — он всегда трещит вдруг — телефон. Ружин поднял трубку, прижал ее к уху и отрывисто бросил:

— Да! — Потом послушал немного и выдал на-гора еще один перл: — Фью-ить! — При этом глаза у него вылезли из орбит не хуже, чем у ментика в ванной. Я с интересом наблюдал за ним, но в это время дверь постучали. Ужин прибыл. Ружин замахал на меня рукой и я, поднявшись с дивана, подошел к двери и отпер ее. И только в этот момент понял, что он орет мне благим матом: — Не открывай!!!